йственность самого процесса реформ, в котором такое значение сохранялось за «сигналами» сверху.
К моменту возникновения «казуса» Н. Андреевой движение общества по пути самопознания достигло второго этапа, который И. Клямкин охарактеризовал как «зрелое желание понять» (в отличие от первого этапа, определяемого как «подростковое стремление переписать то, что было стерто»). История начала заполняться личностями — главным образом через литературу. Прежде чем обратиться к анализу процесса возвращения обществу его истории, отмеченного, как вехами, долгожданными реабилитациями, следует упомянуть об облегчивших его развитие шагах властей. Таковыми стали некоторые изменения в цензурной политике, ограничившие произвол Главлита в отношении любых печатных произведений и аналогичных органов — в отношении фильмов, театральных постановок и т. п., основанный на идеологических, политических, моральных и эстетических установках.
Начиная с 1986 — 1987 гг. роль цензуры постепенно была ограничена контролем за неразглашением «государственных тайн» (понятие, по правде говоря, в СССР довольно широкое, что позволяет цензорам избежать безработицы). Неприкосновенной долгое время оставалась тема Ленина. Поэтому, когда в январе 1988 г. в Советском Союзе был опубликован роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба», в наиболее острых его эпизодах, например в тех, где проводились параллели между сталинским и гитлеровским тоталитаризмом, были сокращены критические фразы, направленные в адрес Ленина (на что тотчас же было указано в одной из газет человеком, который прочитал это произведение в «тамиздате»). Но уже с 1989 г. критика Ленина перестала быть запретной темой. Стала значительно мягче и цензура фильмов и театральных пьес. Свободе культурной жизни способствовала и реорганизация различных творческих союзов, органов прессы, телевидения и театров. На прошедшем 13 — 15 мая 1986 г. съезде Союза кинематографистов председателем Союза был избран Э. Климов, а прежнее руководство Госкино за семейственность на режиссерских курсах, а также «зажим» режиссеров–новаторов были подвергнуты жестокой критике, что стало примером для подражания. Вскоре последовали Учредительный съезд Союза театральных деятелей, на котором сторонник реформ драматург М. Шатров был избран секретарем, и затем несколько более скромный съезд Союза писателей. Назначение главными редакторами ведущих журналов людей, активно выступавших за обновление общества (С. Залыгина, который принадлежал к кругу Твардовского, — в «Новый мир», Г. Бакланова — в «Знамя», В. Коротича — в «Огонек»), способствовало «оживлению» этих журналов, игравших важную роль в период хрущевской оттепели и затихших в 70–е гг. Начиная с осени 198 6 г. эти издания буквально наперебой стали печатать все более и более смелые произведения.
Своего рода сигналом стала реабилитация поэта Н. Гумилева, расстрелянного в 1921 г. За ней последовали другие реабилитации, в частности писателей, принадлежащих к первой волне эмиграции (Г. Иванова, В. Ходасевича, В. Набокова), затем реабилитации авторов, репрессированных в 20 — 30–е гг. Лишь незначительная часть произведений этих авторов (Е. Замятина, Б. Пильняка, А. Платонова, М. Булгакова, О. Мандельштама и др.) была напечатана при их жизни или в период хрущевской «оттепели». Выход в свет произведений, ранее запрещенных цензурой, увеличился в 1987 — 1989 гг.: «Реквием» А. Ахматовой, «Софья Петровна» Л. Чуковской, «Доктор Живаго» Б. Пастернака и т. д. Наряду с этими, изданными во многих странах и ставшими классическими произведениями было издано множество неравных по качеству книг, написанных главным образом в 60 — 70–е гг., и иногда писателями вполне лояльными к режиму. Чаще всего эти произведения попадали под запрет из‑за того, что затрагивали сталинскую тему. Ограничимся здесь наиболее заметными из них: «Дети Арбата» А. Рыбакова, «Белые одежды» В. Дудинцева, «Зубр» Д. Гранина, «Исчезновение» Ю. Трифонова, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, «Ночевала тучка золотая» А. Приставкина и т. д. Помимо художественной прозы увидели свет многочисленные мемуары, документы, дневники: «Воспоминания» Н. Мандельштам, дневник К. Симонова «Глазами человека моего поколения», воспоминания Л. Разгона, А. Жигулина, Е. Драбкиной, И. Твардовского и т. д.
Кульминационной точкой процесса освобождения слова можно считать снятие запрета с творчества представителей «третьей волны» эмиграции, покинувших или изгнанных из СССР в 70–е гг., и вообще с диссидентства. В этом отношении заметным событием стало издание стихов И. Бродского, произведений А. Галича, В. Некрасова и особенно А. Солженицына. Помимо художественной литературы в процесс переосмысления прошлого и в идейные дискуссии 1987 — 1990 гг. большой вклад внесли литературная критика и публицистика, представители которых выступили с острополемическими статьями–размышлениями на политические, социальные и экономические темы. Среди наиболее ярких можно привести экономические и политологические эссе Н. Шмелева, Г. Попова, В. Селюнина и особенно многочисленные очерки о путях социализма, о корнях сталинизма, о значении и смысле происходящих преобразований И. Клямкина, Ю. Карякина, А. Ципко и др.
Начав с «толстых» ежемесячных журналов, тираж которых вырос в несколько раз (во всяком случае, у самых «либеральных»), гласность быстро распространилась и на другие источники формирования общественного мнения, менее элитарные и более доступные: на еженедельники, чьи паруса наполнял «ветер перемен», прежде всего «Московские новости» и «Огонек», на кино (с выходом антисталинских фильмов «Покаяние», «Завтра была война», «Холодное лето пятьдесят третьего…», «Власть соловецкая» или просто реалистических картин, без прикрас изображавших возвращение в обычную жизнь отвоевавших в Афганистане «воинов–интернационалистов», убогость будней или привилегии номенклатуры) и особенно на телевидение, некоторые передачи которого стали очень популярными благодаря их откровенности и свободному тону («Двенадцатый этаж», «Взгляд», «До и после полуночи», «Пятое колесо»). Эти передачи осмелились обратиться к самым жгучим и самым трагическим темам: потерянность молодежи, приведшая к росту наркомании, алкоголизма и преступности, экологические катастрофы Чернобыля, Арала и Волги, произвол бюрократии и т. п.
Ворвавшаяся в общество свобода слова должна была неминуемо привести к дискуссиям, сопротивлению и многочисленным непредвиденным последствиям. Вопрос о сталинизме повлек за собой и вопрос о его истоках. Не соответствовало ли возникновение такого феномена, как сталинизм, духу «русской традиции» (термин Т. Самуэли), на протяжении веков неизменно пренебрегавшей демократией (И. Клямкин, В. Селюнин)? Какова в действительности роль личности Сталина, который отверг правильный по существу проект Ленина и в 30–е гг. возродил «военный коммунизм», узаконенный мифом об осажденной крепости (М. Шатров, Р. Медведев)? В какой мере связано утверждение тоталитаризма с «международными силами» (под которыми подразумевалось «всемирное еврейство»), виновными в разрушении старой Москвы при Кагановиче, в коллективизации деревни, приписываемой Яковлеву–Эпштейну, в терроре, организованном преемниками Ягоды и Ежова в НКВД, такими, как Розаль, Паукер, Берман, Рапопорт, Коган и т. д. (В. Кожинов)? В связи с вопросом о сталинизме встал вопрос о природе общества, которое из него возникло: социалистическое ли это общество? Есть ли разница между социализмом и сталинизмом? Если и был социализм, то какой? Казарменный, первоначальный, но все же социализм, несмотря на все его недостатки? Третий сюжет дебатов: какие ценности надо теперь поставить во главу угла, чтобы осуществить необходимое моральное возрождение общества? Национальные, то есть прежде всего русские, коренившиеся в исконной традиции взаимопомощи крестьянских общин, в христианской морали, или «общечеловеческие ценности», которые препятствовали бы торжеству «русской идеи», способной вскормить шовинизм и антисемитизм, скрытые в народе.
Гласность, безусловно, оживила старые споры между либеральными «западниками» и «славянофилами», теперь именуемыми «русофилами». Когда же настало время кардинального пересмотра всей совокупности отношений между бывшими союзными республиками, то есть прежде всего между Россией и «прочими», прежние идейные расхождения не замедлили превратиться в политическую конфронтацию.
«Сведение счетов» между различными группировками: «либералами», участвовавшими в прошлом в официальных структурах и расколовшимися на «осторожных реформаторов» и открытых противников реформ; «русофилами», также разделившимися на «сталинистов» и «антисталинистов», — было еще наименьшим злом гласности, которая гораздо больше ощущалась в крупных интеллектуальных центрах, чем в маленьких провинциальных городах. Как не без юмора писал один читатель «Огонька» в июле 1988 г., «существует «гласность 1» в Москве, «гласность 2» в Киеве, «гласность 3» в Черкассах и «гласность 4» в Миргороде или в Конотопе. Такая многоступенчатая гласность может ли считаться гласностью?».
Тем не менее вот уже три года, как критика и гласность успешно завоевывают все новые сферы общественной жизни и средства массовой информации (телевидение и радио), несмотря на ожесточенную оппозицию и серьезные препятствия. Более не осталось запретных тем, и газетные киоски переполнены сотнями изданий–однодневок, свободных от какой‑либо цензуры. Однако параллельно прогрессируют и их «издержки».
Распространение гласности усилило растерянность и разобщенность умов: что могли думать о социальной справедливости трудящиеся, зарабатывавшие 150 руб. в месяц, посмотрев фильм «Запретная зона», в мельчайших подробностях показавший привилегии номенклатуры, или думать о прошлом своей страны студенты, ставшие свидетелями неожиданного исчезновения экзамена по истории КПСС, в течение десятилетий бывшего важнейшим предметом, под тем предлогом, что все учебники должны быть «осовременены»?