С января по июль 1918 года левые социалисты-революционеры были представлены в составе руководящей Коллегии ЧК, и они сопротивлялись скорому отправлению правосудия и применению смертной казни (к которой русские революционеры традиционно питали отвращение). Штейнберг, комиссар юстиции и левый социалист-революционер, стремился ограничить судебные функции ЧК именем «революционных трибуналов», которые хотя и не обязательно были сами мягки с обвиняемыми, были по крайней мере избраны советами и до некоторой степени находились под их контролем. На самом деле они точнее воплощали идею вовлечения народных масс в правосудие.
После восстания в июле 1918 года левые социалисты-революционеры были изгнаны из ЧК, и республика вступила в более опасный период, когда скорое правосудие стало более приемлемым. Начало было положено делом мятежников из Ярославля. Будущий премьер-министр Н.А. Булганин возглавлял там отряд ЧК, который расстрелял в общей сложности 57 повстанцев, в основном, офицеров, в то время как комиссия по расследованию отобрала для казни ещё 350 пленников. Тогда это был ещё единичный случай, но с объявлением 5 сентября красного террора такие операции стали обычным делом. Декрет гласил, что «жизненно важно защитить Советскую республику от её классовых врагов посредством их изоляции в концентрационных лагерях. Все лица, замешанные в деятельности Белой гвардии, заговорах и восстаниях, должны быть расстреляны». Отпала необходимость в доказательстве того, что было совершено реальное преступление, если речь шла о человеке не рабочего и не крестьянского происхождения. Само его существование могло служить поводом сделать вывод, что он борется с советской системой, а стало быть, и с народом в целом. Зловещий термин «враг народа» стал проникать в официальные инструкции и пропаганду. Лацис, председатель ЧК Восточного фронта, говорил свои офицерам в ноябре 1918 года:
«Мы не ведём войну против отдельных людей. Мы искореняем буржуазию как класс. Во время расследования не ищите свидетельств того, что обвиняемый словом или делом выступал против советской власти. Первые вопросы, которые вы должны поставить, это: к какому классу он принадлежит? какого он происхождения? какое у него образование или профессия? Это и есть те вопросы, которые должны определить судьбу обвиняемого. В этом значение и суть красного террора».
Образ общественной гигиены стал частью стандартного языка советской пропаганды. Уже в декабре 1917 года Ленин призывал к «избавлению русской земли от всех паразитов», под которыми он подразумевал «праздных богачей», «священников», «бюрократов» и «неряшливых и истерических интеллигентов». А 31 августа 1918 года «Правда» заклинала: «Города должны быть очищены от этого буржуазного разложения… Все, кто опасен делу революции, должны быть уничтожены».
Концентрационные лагеря, изолируя классовых врагов от обычных людей, служили тем же санитарным целям. Ленин первым предложил создать их в письме к Пензенскому областному совету 9 августа 1918 года (город был в опасном положении на уязвимом Восточном фронте): «Жизненно важно создать усиленную гвардию из надёжных людей для проведения массового террора против кулаков, священников и белогвардейцев; ненадёжные элементы должны быть заперты в концентрационных лагерях за пределами города». Такие лагеря были снова упомянуты в декрете о красном терроре, и, очевидно, к тому времени они уже существовали, хотя узаконивающий их акт не был проведён ВЦИК до 11 апреля 1919 года. К 1922 году, по официальной статистике, существовало около 190 лагерей, в которых содержалось 85 тысяч заключённых. Согласно Солженицыну и другим, условия в большинстве из них (были и печально известные исключения) были тогда ещё терпимыми в сравнении с более поздним временем: заключённые работали восемь часов в день и регулярно получали небольшую заработную плату. Возможно, сказывались пережитки представлений об «исправительном труде». С другой стороны, заключённые были заложниками — их можно было расстрелять или вывезти на барже и утопить в реке в качестве возмездия за те или иные действия белых в гражданской войне.
Невозможно узнать, сколько людей погибло от руки ЧК в этот период. Лацис утверждал, что к декабрю 1920 года ими было расстреляно 12.733 человека. По оценке Чемберлена в его образцовой истории революции, это количество ближе к 50 тысячам; позже Роберт Конквест привёл цифру 200 тысяч, относящуюся к периоду с 1917 по 1923 год, предполагая при этом, что ещё 300 тысяч погибли в результате применения иных репрессивных мер, таких как подавление крестьянских восстаний, забастовок и мятежей.
Эти цифры, конечно, уступают в сравнении с позднейшей деятельностью Сталина, и при этом, конечно же, нельзя забывать, что всё это происходило во время настоящей гражданской войны, когда и противоположная сторона также проявляла жестокость. Создаётся впечатление, что зверства белых носили спорадический характер и иногда происходили без ведома белых лидеров, в то время как красные искренне и гордо признавали террор частью своей системы. Об отношении Ленина мы уже говорили выше, а Троцкий (в работе «Терроризм и коммунизм», 1920) называл террор «не более чем продолжением… вооружённого восстания». Возможно, эти различия и незначительны. Но можно сказать с несомненностью, что Ленин ввёл и сделал обыденным безжалостное применение насилия ко всем реальным и воображаемым «врагам», создав для осуществления этого надзаконные органы вне советского или партийного контроля.
Каковы бы ни были намерения большевиков, когда они пришли к власти, не может быть никаких сомнений, что за время гражданской войны, они забрали обратно либо аннулировали большую часть благ, розданных ими народу в октябре, при этом демократические органы, созданные с их помощью, они подчинили жёсткому, а зачастую и жестокому контролю сверху. Однако «во время гражданской войны» не обязательно значит «вследствие гражданской войны»; по этому вопросу среди историков существуют значительные разногласия. Советские и некоторые западные историки приписывают крайнюю авторитарность большевистского правления в чрезвычайной ситуации, с которой им пришлось столкнуться. С другой стороны, многие западные историки настаивают на том, что такая авторитарность прослеживалась в ленинских взглядах с самого начала, поэтому-то он и организовал собственную фракцию и порвал со всеми, кто не мог согласиться с ним всем сердцем.
В действительности, не нужно постулировать абсолютную несовместимость этих двух точек зрения. Самим своим методом захвата власти большевики ввергли Россию в ситуацию, близкую к гражданской войне, которая позднее и развилась в настоящую гражданскую войну. Более того, некоторые из их наиболее авторитарных мер были приняты либо до, либо после самых критических фаз гражданской войны. Война фактически лишь предоставила большевикам первую возможность схватиться с действительностью, выйти из царства фантазии в царство практической политики. Они руководствовались туманными, но мощными предубеждениями, привнесёнными ими в ситуацию. Война к тому же некоторым образом обеспечила им наилучшую возможность для сочетания демократии (в смысле контакта с массами) и авторитарности по типу ленинских высказываний в ноябре и декабре 1917 года. В работе «Государство и революция» он требовал «организовать всю национальную экономику по образу почтовой службы… всё под контроль и руководство вооружённого пролетариата — такова наша непосредственная цель». Если заменить «вооружённый пролетариат» на «партию и Красную Армию», то мы получим картину, довольно близкую к тому, чем в действительности был военный коммунизм. Но, конечно же, в этой замене — вся суть. Ленин с лёгкостью совершил переход от понятия «пролетариат» к понятию «партия», не замечая всей сомнительности и гнусности замены одного другим. Так же противоречива и его статья «Насущные задачи советской власти», относящаяся к апрелю 1918 года, в которой он умудрился одновременно утверждать, что «без полномасштабного государственного учёта и контроля за производством и распределением продукции рабочее правление не сможет удержаться и возвращение под иго капитализма неизбежно», но при этом «каждая фабрика, каждая деревня — это производительно-потребительская коммуна… с правом своего собственного решения вопроса о контроле за производством и распределении продукции». Возможно, такая противоречивость была естественной для того, что всё ещё оставалось в значительной степени утопической программой, подвергавшейся воздействию действительности.
Как бы то ни было, не может быть никаких сомнений, что реальные меры, принятые ещё и до, но особенно во время и после гражданской войны, чудовищно усилили мощь государства и аннулировали все преимущества и блага, гарантированные большевиками народу в октябре. Суть военного коммунизма заключалась в следующем: 1) национализация фактически всей промышленности в сочетании с централизацией ресурсов; 2) государственная монополия на торговлю (которая не могла удовлетворить потребности людей и поэтому сопровождалась возникновением сильного чёрного рынка); 3) стремительная инфляция, приведшая к частичному прекращению денежных сделок (что приветствовалось теми большевиками, которые считали, что при социализме деньгам нет места) и широкому распространению бартера и выплат заработной платы товарами; 4) реквизирование крестьянских излишков (и даже не излишков) продукции. Алек Ноув резюмировал это очень чётко: «Осада экономики коммунистической идеологией. Частично организованный хаос. Бессонные комиссары в кожаных куртках, работающие круглые сутки в тщетной попытке заменить свободный рынок».
Уже и так чрезмерно измученная более чем тремя годами огромной войны, а затем страхами и конфликтами революции, экономика наконец развалилась. К 1921 году производство в сфере тяжёлой промышленности составляло около одной пятой от уровня производства в 1913 году, а в некоторых сферах фактически прекратилось вовсе. Производство продуктов питания падало не так страшно, насколько мы можем судить по тем неизбежно ненадёжным цифрам, которыми располагаем, но системы торговли и транспорта, необходимые для того, чтобы произведённые продукты попадали к потребителю, разрушились. Ситуация как в городах, так и в сельской местности была неописуемой. Евгений Замятин так вспоминал зимний Петроград времён военного коммунизма: