После столь обнадёживающего начала новая политика стала терпеть неудачи, и на деле хлебный рацион в городах в 1929 г. был уменьшен. Но на сей раз у партии в запасе имелось ещё кое-что. Уже на XV съезде партии в декабре 1927 г. было решено, что задача объединения и преобразования малых крестьянских хозяйств в крупные коллективные должна стать основной задачей партийной работы в деревне. На той стадии имелась в виду лишь пропагандистская кампания, в результате проведения которой крестьяне должны были объединяться на добровольных началах. Конечно, таким образом цель не могла быть достигнута, и добровольное объединение в коллективные хозяйства в 1928–29 гг. приняло вялотекущие формы. Но осенью 1929 г. политика коллективизации стала сливаться с насильственными конфискациями зерна. Кампания проводилась под лживым предлогом создания крупных и более производительных механизированных хозяйств. Однако в условиях, когда не существовало (пока что) достаточной тракторостроительной промышленности, на практике всё это имело целью облегчить заготовку продовольствия путём резкого сокращения числа заготовительных пунктов и усиления контроля над ними. Но все эти события показательны в другом отношении: в решающий момент построения социализма вновь вернулись ранние фантастические дни революции, чего так жаждали многие члены партии после неопределённости и компромиссов НЭПа. Снова вернулась риторика поля битвы: «Кто не вступает в колхоз — враги советской власти». Юрий Пятаков, бывший оппозиционер, провозгласил, что наступил героический период строительства социализма.
Первый этап кампании был откровенно назван «раскулачиванием». Сталин изрёк чеканную формулу: или возврат к капитализму, или движение вперёд, к социализму; это означало, что от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулаков партия переходила «к политике ликвидации кулаков как класса». Не найдя иного способа вымогательства запасов продовольствия у зажиточных крестьян, более всех остальных способных поставлять его в нужных количествах, партия решила просто изгнать их из деревни, а их собственность передать новым коллективным хозяйствам.
В конце концов ярлык «кулака» стали наклеивать на любого, кто подозревался в сокрытии запасов зерна или в нежелании вступить в колхоз. Тех же, кто совершенно очевидно не был «богатеем», объявляли «подкулачниками». Обычно подозреваемый «кулак» вызывался в сельсовет и здесь подвергался допросу председателя, партийного эмиссара или местного представителя ГПУ. Иногда они устраивали совместный допрос, выпытывая, не припрятал ли подозреваемый зерно и не продал ли его на чёрном рынке. Конфискационная команда, предводительствуемая местной «беднотой», являлась затем в его дом и устраивала повальный обыск. Они выламывали двери, вспарывали подушки, срывали доски полов. Забирали не только продовольствие, но часто и мебель, одежду, инструменты — вообще всё, что казалось пригодным для коллективного хозяйства. Многие семьи, предчувствуя скорое появление визитёров, спешно распродавали своё добро, резали скот на мясо и выпивали запасы самогона, устроив себе горький прощальный праздник. Виктор Кравченко, один из эмиссаров партии, описывает, как одна женщина подожгла свой дом. «Нехристи! — кричала она. — Убийцы! Мы всю жизнь работали на наш дом. Не достанется он вам. Пусть всё огню достанется!»
Следующий фазой был сбор намеченных к высылке кулацких семей. Некоторых предупреждали о готовящейся акции, и они пытались бежать или кончали жизнь самоубийством, иногда целыми семьями. Некоторым даже удавалось скрыться. Несколькими годами позже во время своей поездки в Воронежскую область Надежда и Осип Мандельштамы видели одну такую семью, которую в конце концов вышвырнули из их землянки, а импровизированное жилище сравняли с землёй. Больше всего Мандельштамов поразило то, что женщина старалась прилично одеваться и сохранила прялку и швейную машину — маленький островок нормальной жизни в мире, совершенно сошедшем с ума.
Тех, кому не удавалось скрыться, власти под конвоем отправляли на ближайшую железнодорожную станцию и там грузили в телячьи вагоны. В этих вагонах, не имеющих туалетов, в страшной скученности, нерегулярно получая еду и воду, они ехали за сотни миль от дома, в полную неизвестность, куда-нибудь на север Европейской России или в Сибирь. Семья Александра Твардовского, позже ставшего известным поэтом, вместе с пятью, или около того, сотнями других «кулаков» была выслана на Северный Урал. По замёрзшей реке их перевезли на санях и выбросили в лес, где не было ничего, кроме рассчитанного на два десятка лесорубов барака. Там им приказали строить посёлок. Многих кулаков отправили в лагеря, где они стали первым действительно огромным потоком заключённых. Других выслали в отдалённые районы, где они должны были регулярно отмечаться в полиции и где им была доступна только работа, вполне сопоставимая с трудом в лагерях. Те, кто не мог найти работу, умирали от голода. Романист Владимир Тендряков описал сцены, которые разыгрывались в северной Вологодской области. На станционной площади маленького городка Вохрово лежали и умирали экспроприированные и высланные с Украины кулаки. По утрам больничный кучер Абрам приезжал и загружал трупы в телегу. Но умирали не все. Многие бродили по пыльным и грязным аллеям, едва волоча опухшие, синие ноги, приставали к прохожим, глядя на них собачьими глазами, и выпрашивали еду. Но в Вохрово счастья им не было: горожанам самим не хватало еды, и ночи они проводили в длинных хлебных очередях.
Кое-какие попытки вооружённого сопротивления этой кампании были, но их сущность и масштабы столь тщательно скрывались властями, что даже и теперь о них мало что известно. Крестьяне были не так хорошо вооружены и обучены, как в 1920–21 гг., и сопротивление обычно принимало форму убийств отдельных партийных уполномоченных или представителей ГПУ. Тем не менее на Украине, Кавказе и на Дону сопротивление крестьян принимало более серьёзные формы. Именно в этих районах реквизиции зерна и политика раскулачивания проходили с особой жестокостью. В некоторых случаях в подавлении волнений принимали участие армейские части, и по меньшей мере один раз пришлось использовать авиацию. На Северном Кавказе войска ГПУ, руководимые Кагановичем, окружали и высылали на север целые деревни. Власти смотрели на всё это как на военные действия: независимо от того, сопротивлялись кулаки или нет, они считались «врагами». Когда писатель Михаил Шолохов обратился к Сталину с письмом протеста по поводу применявшихся тем методов, Сталин ответил, что кулаки готовы заморить армию и города голодом: «Это тихая война против советской власти — война голодом, мой дорогой товарищ Шолохов». Как писатель Максим Горький напомнил читателям «Правды» и «Известий» в ноябре 1917 г., врагом советской власти был всякий, переживший время, отпущенное ему историей. Из этого следовало, что страна находилась в состоянии гражданской войны, и лозунгом её было: «Если враг не сдаётся, его уничтожают».
И поныне до окончательного ответа на вопрос, сколько народу подверглось «раскулачиванию», очень далеко. Советские источники более или менее единодушно сходятся на цифре в 1 млн. крестьянских хозяйств, или около 5 млн. человек, однако историк-эмигрант Моше Левин после трезвого и тщательного изучения проблемы пришёл к выводу, что эта цифра должна быть по меньшей мере удвоена.
Судьбу тех, кто остался в деревне, нельзя назвать завидной. Резолюция Центрального Комитета от 5 января 1930 г. призывала полностью завершить коллективизацию самое позднее к 1932 г., а на Северном Кавказе и в бассейне Волги — на год раньше. Здесь ощущались дух и буква самых экстравагантных вариантов первого пятилетнего плана. Специальные уполномоченные — обычно молодые рабочие с хорошими партийными характеристиками (многие из них пришли в партию по Ленинскому призыву) — были направлены в деревню для создания коллективных хозяйств. Наскоро обученные на специальных двухнедельных курсах, они получили название по численности первой группы — «двадцатипятитысячники». Им откровенно объясняли, что их первостепенная задача — заготовка зерна любой ценой. Виктор Кравченко рассказывает, как инструктировали его самого: «выкачивай его из них, где бы его ни прятали… Не бойся чрезвычайных мер. Партия честна перед тобой. Товарищ Сталин ждёт их от тебя». Лев Коптелев, другой «двадцатипятитысячник», позднее рассказал о возвышенных и воинственных идеалах, переполнявших его в те времена:
«Зерновой фронт! Сталин сказал: «Битва за хлеб — это битва за социализм». Я был убеждён, что мы были солдатами невидимого фронта, ведущими войну против кулацкого саботажа ради хлеба, который был нужен стране для пятилетки. За хлеб прежде всего, но также и за души крестьян, ожесточённых низкой политической сознательностью, не устоявших перед вражеской пропагандой, не осознавших великой правды коммунизма».
Прибыв в деревню, уполномоченные первым делом собирали мир на митинг, где убеждали всех вступать в колхоз. Они могли использовать в качестве приманки обещания кредитов или машин (что вовсе не обязательно исполнялось впоследствии). Угрожали же высокими налогами, повышенными нормами сдачи зерна или даже ссылкой. В большинстве случаев им удавалось добиться от собрания резолюции с формальным согласием, и они получали возможность рапортовать наверх. Официальные цифры свидетельствовали о впечатляющих успехах, показывая восьмидесятипроцентную коллективизацию в некоторых районах к марту 1930 г. На самом же деле всё обстояло не так гладко. Большинство крестьян было глубоко разочаровано в колхозах. Русский по происхождению американский журналист Морис Хиндус писал после разговора с жителями своей родной деревни: «Эти крестьяне никогда не верили ничьим словам; они всегда подозревали весь мир… И теперь они должны были отдать свою землю, лошадей, коров и хозяйственные постройки — всё то, что давало им хлеб, защиту от голодной смерти, всё то, в чём они нуждались, чтобы сохранить единство материальной и духовной жизни — и всё это за простое обещание юного агитатора, что это необходимо для того, чтобы они жили побогаче!»