Ходили дикие слухи: что всех детей отправят в Китай, что есть специальная машина для сожжения стариков, поскольку те едят слишком много хлеба, что все женщины в деревне станут «социалистической собственностью». Сектанты предрекали явление Антихриста и дьяволову печать на колхозных вратах, возвещавшие конец света. Убедительность столь жутким предсказаниям придавало то обстоятельство, что коллективизация нередко сопровождалась арестом сельского священника и даже разрушением церкви.
Хотя относительно темпов коллективизации были даны инструкции, никто не объяснил, как собственно должен выглядеть колхоз. В самом начале кампании «двадцатипятитысячники» впадали в крайности (не отклоняясь, впрочем, от полученных ими, указаний) и обобществляли абсолютно всё, включая мебель и одежду. Это породило очень серьёзное сопротивление. Крестьяне предпочитали забивать скот, только бы не отдавать его в чужие руки. Не вступившие в кооператив подчас провожали колхозников на поля вилами, отбирая у них одежду и инструменты. Нарастал всеобщий хаос. Опасаясь за весеннюю посевную кампанию, партия решила объявить антракт. 2 марта 1930 г. в «Правде» появилась статья Сталина «Головокружение от успехов». С совершенно бесподобным апломбом он попрекал местные власти «эксцессами» и игнорированием «добровольных начал» колхозного движения. Было позволено выйти из колхозов тем, кого затащили в них насильно. Крестьяне массами начали покидать колхозы, и между мартом и июнем количество крестьянских дворов, охваченных коллективизацией, упало с половины до четверти от их общей численности.
Но осенью, когда уборочная страда уже закончилась, кампания началась снова. На сей раз она велась более продуманно и планомерно. В целом все сходились во мнении, что основной моделью колхоза должна быть артель, допускавшая, чтобы каждое крестьянское хозяйство владело небольшим приусадебным участком, коровой и птицей. Принудительные меры тем не менее никак не ограничивались. К лету 1931 г. уже больше половины крестьянских хозяйств снова входили в колхозы, а к лету 1936 г. эта цифра достигла 90%.
Первые плоды коллективизации были губительны. Действительно, урожайность зерновых понизилась лишь весьма незначительно (ожидалось, однако, что она возрастёт вдвое). Но весьма значительно выросли государственные заготовки, отнимавшие у сельских жителей даже тот ненадёжный доход, который они имели раньше. Советский исследователь приводит такие цифры (в млн. тонн):
| Урожай зерновых | Валовый сбор | Государственные заготовки |
|---|---|---|
| 1928 | 73,3 | 10,8 |
| 1929 | 71,7 | 16,1 |
| 1930 | 83,5 | 22,1 |
| 1931 | 69,5 | 22,8 |
| 1932 | 69,9 | 18,8 |
| 1933 | 68,4 | 23,3 |
| 1934 | 67,6 | 26,1 |
| 1935 | 75,0 | 29,6 |
С мясными и молочными продуктами дело обстояло куда хуже. Поголовье скота упало с 70.5 млн. в 1928 г. до 38.4 в 1933 г.; свиней с 26 млн. до 12 млн.; овец и коз со 146.7 млн. до 50.2 млн. Страна не смогла преодолеть последствия этого бедствия до середины 1950-х гг. и потому два последующих десятилетия испытывала жестокую нехватку мяса и молока.
Поскольку теперь государственные заготовки отнимали значительно большую, чем раньше, часть урожая, армия и города теперь снабжались продовольствием, но не в изобилии. На самом деле продолжался и рост экспорта зерна, достигший самого высокого уровня в 1931 г., и он не был прекращён даже в тех чрезвычайных обстоятельствах. Но в деревне начался голод, ещё более сильный, чем в 1921–22 гг. Судя по смоленским архивам, в западном регионе всё зерно было предназначено для государственных заготовок, даже оставленное на семена. Военизированные «тройки», сформированные из представителей советов, партии и ГПУ, были отправлены в деревни. Специальные контролёры следили за перевозкой, помолом, выпечкой и продажей хлеба.
Когда Кравченко приехал в одну деревню в Днепропетровской области, его поразила стоявшая там мёртвая тишина. «Были! съедены все собаки», — свидетельствует он. «Мы съели всё, до чего только доходили руки, — кошек, собак, полевых мышей, птиц. Когда рассветёт, вы увидите, что с деревьев ободрана кора, потому что её тоже съели». Подобное творилось повсеместно, и в особенности в плодородных областях, где выращивали пшеницу. Этот голод был устроен государством ради того, чтобы снабдить продовольствием города и армию. Потому-то, в отличие от 1921 г., и держало государство этот голод в секрете как от зарубежной прессы, так — по возможности — и от своего собственного народа в городах. На дорогах были выставлены специальные заграждения — они не давали крестьянам возможность проникать в большие города и там выпрашивать хлеб. Один американский рабочий видел в Самаре старуху и двоих детей, которые смогли пробраться в город. Они умирали прямо на улице. Солдат Красной Армии начал спроваживать его со словами: «Эти люди не хотят работать. Это кулаки. Это враги Советского Союза».
Но официальные уполномоченные партии, ГПУ и Народного комиссариата земледелия не разделяли тягот жизни в деревне. Как правило, они жили в конфискованных у кулаков домах и получали специальные продовольственные пайки. Кравченко описывает их как «отдельную касту, живущую замкнутой кликой, поддерживающую друг друга и связанную между собой в своём противостоянии обществу».
Эти люди находились под чудовищным бременем. С одной стороны, государственные заготовительные организации постоянно требовали всё больше и больше зерна. С другой — крестьяне явно умирали от голода. Это был замкнутый круг. Терехов, первый секретарь партийного комитета Харьковской области, настаивал на конфискации зерна, которое сельские советы пытались сохранить до весеннего сева, и в то же время писал Сталину письмо об отчаянном положении крестьянства, умоляя об экстренной продовольственной помощи. Сталин презрительно пожурил его за выдумку «сказок о голоде» и посоветовал стать писателем-фантастом.
В целом значение коллективизации преувеличить невозможно. Она разрушила традиционную структуру русской деревни повсеместно, вплоть до самых отдалённых областей, и уничтожила наиболее производительную и часто наиболее уважаемую часть крестьянских хозяйств. Для партии это тоже была травма. Коллективизация возродила психологию военного времени, на сей раз в мирное время, и приучила партийных работников к мысли, что они представляют собой оккупационную армию во вражеской стране. Из-за этого напряжения многие ломались. Однажды Исаак Дойчер встретил полковника ГПУ, который, рыдая, говорил ему: «Я старый большевик. Я боролся в подполье против царя, я воевал в гражданскую войну. Для того ли я делал всё это, чтобы теперь окружать пулемётами деревни и приказывать моим людям стрелять по толпе крестьян без разбора? О нет, нет!»
Остаётся до конца не ясным, какое количество жертв повлекла за собой коллективизация. Пастернак рассуждал в «Докторе Живаго», что коллективизация была настолько чудовищной ошибкой, что должна быть исправлена любой ценой, и потому следовало отучить людей думать и рассуждать, заставить их видеть то, чего нет, и утверждать нечто прямо противоположное тому, что было очевидно для всех. Несомненно, коллективизация совпала по времени с моментом, когда партийные средства информации окончательно утратили связь с реальностью и принялись рисовать прекрасный воображаемый мир, в котором, как выразился несколькими годами позднее Сталин, «жить стало лучше, жить стало веселее».
Колхозы медленно оправлялись от страшного разорения и к концу тридцатых годов стали регулярно получать урожаи большие, чем десять лет назад. Они работали в соответствии с планами, спущенными из Народного комиссариата земледелия. Политический и экономический контроль осуществлялся через машинно-тракторные станции (МТС), каждая из которых надзирала над дюжиной колхозов. Официально МТС были созданы для того, чтобы снабжать хозяйства сельскохозяйственной техникой (её не хватало для того, чтобы оснастить ею каждый колхоз). Плата за пользование техникой производилась натурой, так что МТС действовали как заготовительные конторы. К тому же партийные ячейки базировались в МТС, директора которых обычно были сотрудниками ГПУ (или НКВД — Народный комиссариат внутренних дел, как эта организация стала называться с 1934 г.): они должны были выслеживать «подрывной элемент». Со временем при МТС были даже созданы «политические отделы», подобные тем, что существовали в Красной Армии.
Оплата колхозников зависела от доли их труда на общественных полях. Единицей измерения заработной палаты был «трудодень» — рабочий день квалифицированного работника стоил дороже. Тракторист мог зарабатывать в четыре раза больше, чем ночной сторож. Но действительная проблема «трудодней» состояла в том, что на них выплачивались лишь остатки: трудодни оплачивались только после того, как колхоз выполнял все свои обязательства — перед заготовительными конторами, МТС, банками и т.д. В неурожайные годы оставалось очень немногое. Даже в относительно благоприятном 1939 г. в 15.700 колхозах из 240 тыс. люди не получили на трудодень вообще ничего.
Нет ничего удивительного в том, что крестьяне рассматривали работу в колхозе как возрождение барщины. Ощущение того, что они превратились в крепостных, усиливалось отказом государства выдавать колхозникам паспорта тогда, когда его наличие стало обязательным для перемены места жительства (1932 г.). Таким образом они действительно были более или менее прикреплены к земле, к удовольствию председателей колхозов.
Только в одном партия пошла на компромисс с крестьянством. «Примерный устав колхоза» 1935 г. гарантировал им право иметь небольшой приусадебный участок и выращивать на нём продукты для собственных нужд, держать корову, ограниченное количество свиней или овец и птицу неограниченно. Продукты с приусадебных участков предназначалис