ров партии, придерживался, насколько известно, такой же точки зрения. В своих публичных выступлениях Киров не выказывал ни малейших признаков несогласия со Сталиным. Известно, однако, что он был очень популярен и его появление на XVII съезде было встречено бурной овацией. Сталин мог не доверять Кирову и потому, что его удельным княжеством был Ленинград, ставший уже однажды базой для зиновьевской оппозиции.
Как бы там ни было на самом деле, но карьера Кирова внезапно прервалась: 1 декабря 1934 г. он был убит в штаб-квартире ленинградской партийной организации в Смольном. Его убийца, некто Леонид Николаев, романтический или озлобленный бывший комсомолец, возбуждённый призраком новой «Народной воли», революционного движения, посвятившего себя уничтожению новой «бюрократии». Во всей этой истории есть подозрительное обстоятельство — Николаев предпринимал до того уже по меньшей мере одну попытку покушения и был схвачен охраной Кирова, когда пытался проникнуть к нему, имея при себе револьвер. Вместо того, чтобы арестовать его и предъявить обвинение в попытке совершить террористический акт, что было бы совершенно естественно, охрана отпустила его и позволила забрать оружие. Говоря коротко, обстоятельства дела позволяют предположить с большой долей вероятности, что НКВД (как теперь называлось ГПУ) умышленно дало Николаеву возможность убить Кирова, действуя, возможно, по указанию Сталина. Тому нужно было избавиться от соперника и создать предлог для уничтожения оппонентов. Впрочем, окончательный вывод сделать пока невозможно.
Но совершенно очевидно другое — Сталин немедленно воспользовался этим убийством в своих целях. В тот же день был издан указ, предусматривавший ускоренную процедуру расследования (не более десяти дней) для дел о «террористических организациях и актах»; эти дела in absentia[9] рассматривались специальным военным трибуналом, адвокаты к защите не допускались и смертные приговоры должны были выноситься незамедлительно. Таким образом Сталин создал упрощённый юридический механизм, действовавший в течение двадцати лет. 21 декабря было объявлено, что Николаев действовал по поручению «ленинградского оппозиционного центра». На этом основании были арестованы Каменев, Зиновьев и ещё семнадцать человек. Вопреки новейшему постановлению их дело не рассматривались в ускоренном порядке, но было вынесено на суд в январе 1935 г. Они признали, что в целом несут политическую ответственность за убийство, но суд не смог установить прямой связи между ними и Николаевым. То ли Сталин в тот момент всё ещё сомневался в возможности прямо прибегнуть к террору в отношении двух столь выдающихся в прошлом деятелей, то ли НКВД ещё не развернул технологию допросов так, как сделает это спустя несколько лет, но Зиновьев получил десять лет, а Каменев — пять лет. Таким образом они были по меньшей мере оставлены для будущих допросов.
В течение 1935 г. НКВД в конце концов взял всех бывших членов левой оппозиции, которые к тому времени оставались на свободе. Теперь сотрудники этой организации были заняты тем, что добивались от арестованных признаний в организации широкого заговора, инспирированного из-за границы Троцким. Целью заговора было убийство не только Кирова, но также Сталина и других членов Политбюро, свержение советской системы и восстановление капитализма в России. Этот мифический сценарий подкреплял поток славословий Сталину, привычно доказывающий, сколь вероломны прочие соратники Ленина и как велика была опасность, от которой Сталин уберёг партию и страну.
Пока сфабрикованные таким образом дела увязывались друг с другом во время мучительных допросов на Лубянке и в других тюрьмах НКВД, ударные волны одна за другой обрушивались на партию. Начался «обмен партийных билетов» — этот эвфемизм обозначал обычную чистку — и около полумиллиона человек были исключены из партии. По всей стране проходили партийные собрания, где коммунистов заставляли вспоминать все свои «ошибки» и сознаваться в них (под «ошибками» теперь понималось любое несогласие с официальной линией партии), а равно и доносить на своих товарищей. Появились новые виды «вражеской деятельности». Это могла быть связь с осуждённым, часто выражавшаяся лишь в мимолётном личном или служебном знакомстве. Другим видом «недоносительства» считалось умолчание о какой-либо частной беседе. На одном из этих собраний в Казанском педагогическом институте Евгения Гинзбург была обвинена в недоносительстве на «троцкистского контрабандиста» Эльвова (он написал статью о революции 1905 г., вызвавшую неудовольствие Сталина). На её возражение, что связь Эльвова с троцкистами не доказана, она получила ответ: «Но ведь он арестован! Неужели вы думаете, что кого-нибудь арестовывают, если нет точных данных?»
«Большие многолюдные залы и аудитории превратились в исповедальни… Каялись в неправильном понимании теории перманентной революции и в воздержании при голосовании оппозиционной платформы в 1923 г. В «отрыжке» великодержавного шовинизма и в недооценке второго пятилетнего плана… Бия себя кулаками в грудь, «виновные» вопили о том, что они «проявили политическую близорукость», «потеряли бдительность», «пошли на примиренчество с сомнительными элементами», «лили воду на мельницу», «проявляли гнилой либерализм»».
Когда кто-либо оказывался исключённым из партии или уволенным с работы, то единственное, чем могли обезопасить себя знакомые такого человека, было прекращение дальнейших связей с ним. В противном случае знакомым жертвы угрожали те же обвинения. Если же забирали приятеля или сослуживца, следовало прекратить любые контакты с семьёй пострадавшего, как бы ни горька была её участь. Жёнам арестованных советовали как можно быстрее добиться развода, детей принуждали отказываться от родителей. Один оперативный работник НКВД был арестован вместе с женой, и их тринадцатилетняя дочь оказалась на улице. Ее заставили выступить на пионерском собрании и заявить, что она требует расстрела своих родителей как шпионов.
Кульминации это безумие доносительства достигло во время прошедших один за другим трёх показательных процессов в Москве. В августе 1936 г. прошёл первый, на котором Зиновьев, Каменев и другие сознались в принадлежности к «Троцкистско-зиновьевскому центру», который по поручению Троцкого составил заговор с целью убийства Сталина, Орджоникидзе, Кагановича, Ворошилова и других высших партийных руководителей. Они также сознались в организации убийства Кирова. Все были приговорены к смерти, и приговор, видимо, был немедленно приведён в исполнение. Признания обвиняемых бросали тень на Томского (который из-за этого покончил с собой), Бухарина и Рыкова. Прокурор Вышинский объявил, что эти показания будут расследованы.
В январе-феврале 1937 г. состоялся следующий процесс, где Радек, Пятаков и другие обвинялись в связях с Троцким и иностранными разведывательными службами, в создании террористических групп с целью организации убийств, вредительства и саботажа в промышленности (имелось в виду несколько аварий, произошедших на предприятиях и стройках пятилетки). Пятаков был приговорён к смерти, Радек получил десять лет (через несколько лет он умер в лагере).
Последний процесс состоялся в марте 1938 г. Бухарин, Рыков, Крестинский и Ягода (который сам в прошлом был главой НКВД) были обвинены в принадлежности к «правотроцкистскому блоку», занимавшемуся вредительством, подрывом советской военной мощи и подготовкой с помощью немецкой, британской, японской и польской разведок империалистической агрессии против СССР с последующим расчленением страны. Этот процесс прошёл не столь гладко, как предыдущие: Бухарин и Рыков признали своё участие в «блоке», но отвергли обвинения в конкретных преступлениях, перечисленных в обвинительном акте. Бухарин даже сделал устное замечание, что признание обвиняемого является принципом средневекового судопроизводства. Все обвиняемые были приговорены к смерти, и Вышинский закончил свою обвинительную речь словами о том, что последняя накипь и грязь прошлого теперь сметена с дороги, по которой народ во главе с «любимым учителем и вождём, великим Сталиным» пойдёт вперёд, к коммунизму.
Мало кто полностью верил в признания, звучавшие в зале суда. Однако многие люди и в стране, и за её пределами думали: должна всё же быть какая-то почва под этими обвинениями, как бы фантастично они ни звучали. С другой стороны, почему испытанные старые большевики, выдержавшие царские репрессии, революцию и гражданскую войну, теперь согласились оклеветать самих себя публично, да ещё в столь экстравагантной манере? И почему правительство, никогда не останавливавшееся перед массовыми экзекуциями, теперь настаивает на нескладных небылицах, содержащихся в подписанных обвиняемыми показаниях да ещё хочет, чтобы те повторяли этот бред в зале суда?
В поисках ответов на эти вопросы мы отправимся в самое сердце созданной Сталиным системы. Прежде всего на сугубо юридическом уровне признания были необходимы для обвинения, которое не подкреплялись никакими другими доказательствами. При этом не имело никакого значения, произносились эти признания в суде или существовали только на бумаге (как и было в подавляющем большинстве случаев). Ни на одном из процессов не было представлено ни единого клочка каких-либо документов, ни единого вещественного доказательства — только признания самих обвиняемых и показания мнимых свидетелей. Более того, признания были ценны ещё и потому, что позволяли вовлечь в дело других, подобно тому как Томский и другие были вовлечены в дело на основе показаний, данных на процессе Зиновьева. Это расширяло сеть «заговоров», и потому прибавляло работы НКВД, а заодно укрепляло положение этой организации. К тому же в лагерях увеличивалось количество рабочих рук, а для выдвиженцев образовались вакантные посты. Вероятно, именно поэтому аресты 1936–39 гг. затронули руководящих лиц крайне неравномерно.
Так или иначе, но даже тогда, когда дело не выносилось на открытый процесс (в огромном большинстве случаев), узники и следователи проводили миллионы малопродуктивных и мучительных часов, фабрикуя «признания», где, как прекрасно знали обе стороны, каждая буква была чистейшей ложью.