Странную форму приняла эта тактика в случае с Сахаровым. В январе 1980 г. он был сослан в город Горький. Кстати, это яркий пример той «иерархии» мест жительства, о которой шла речь в предыдущей главе (представьте себе ссылку в Ливерпуль или, например, в Лидс!). Горький был закрыт для иностранцев. Будучи отрезанным от гостей с Запада, Сахаров мог быть без особых хлопот изолирован при помощи местной милиции и КГБ и от его советских друзей. Таким образом, ему стало значительно труднее исполнять свою роль информационного центра диссидентов.
Наиболее мрачной формой санкций против диссидентов было заключение в психиатрическую лечебницу. При Сталине эта мера применялась лишь изредка, но по мере того, как стало труднее применять против диссидентов уголовный кодекс, она получила очень широкое распространение. Для властей подобная практика была привлекательна во многих отношениях: если ставился желательный диагноз, не нужны были никакие иные «доказательства», которые обычно требовались в суде. Приговор не выносился, и признанный больным человек лишался даже тех крох гражданских прав, которые имели обычные заключённые (переписка, свидания). При необходимости «пациенту» можно было угрожать применением лекарств, которые делали его действительно больным, загоняли в депрессию или вызывали сильную физическую боль. Единственной трудностью был диагноз. Дело обернулось таким образом, что большая часть советских психиатров не хотела делать карьеру, нарушая свой профессиональный долг по политическим причинам — оказываемое на них давление привело к тому, что один или два из них сами стали диссидентами. Тем более КГБ нуждался в сговорчивых психиатрах, вроде доктора Д.Р. Лунца из Института судебной психиатрии им. Сербского в Москве. Эти люди с охотой ставили диагноз «вялотекущая шизофрения», характерными чертами которой были, в частности, «плохая социальная адаптация», «резонёрство» и «параноидальная реформистская мания».
Постепенно об этой деятельности стало известно на Западе, хотя там психиатры долго не могли поверить, что некоторые их коллеги в СССР действительно поступают подобным образом. Возмущение было столь сильным, что в 1983 г. советские психиатры были исключены из Всемирной психиатрической ассоциации ввиду допускаемых ими постоянных профессиональных злоупотреблений. Поэтому советское правительство стало прибегать к репрессивной психиатрии с большой осторожностью — теперь обычно жертвами становились малоизвестные фигуры, в то время как известных диссидентов в психиатрические клиники больше не заключали.
Сочетание всех этих методов, которые с особой жестокостью и последовательностью применялись в конце 70-х — начале 80-х гг. (когда Андропов, видимо, завоёвывал себе авторитет среди высшего партийного руководства, расчищая дорогу к власти), в большой степени лишило диссидентов возможности апеллировать к общественному мнению страны через посредство самиздата и западных радиоголосов. Открытое диссидентство теперь стало невозможным: символический конец движения наступил в сентябре 1982 г., когда жена Сахарова Елена Боннэр объявила о роспуске последней группы Хельсинкских наблюдателей, поскольку почти все её члены были арестованы или сосланы.
Выжили только те диссиденты, которые, подобно издателям «Хроники текущих событий», сохраняли анонимность. Потому остававшиеся пока на свободе члены свободного профсоюза СМОТ, создали подпольную сеть ячеек, чтобы продолжить работу по изданию «Информационного бюллетеня» даже в том случае, если все члены профсоюза будут арестованы.
Цель, которую преследовали преемники Сталина в области национальной политики, не отличалась от сталинской. Они добивались создания наднациональной социалистической общности, где основным языком будет русский и где национальное самосознание (русское или любое другое) станет достоянием прошлого. На XXII съезде КПСС Хрущёв предположил, что народы СССР уже сблизились между собой и со временем должны были слиться в единое целое. Но при этом преемники Сталина гораздо внимательнее, чем он, относились к обидам отдельных народов. Потому Россия была понижена в звании до состояния «старшего брата», изучению русского языка в начальной школе уже не придавали такого большого, как раньше, значения, допускалось большее количество публикаций на местных языках, а равно и исследований по истории, культуре и традициям разных народов СССР. В рамках системы совнархозов некоторые народы на время вновь стали экономическими общностями, которые контролировались тогда Москвой в значительно меньшей степени.
Это означало, что руководители национальных коммунистических партий также сменили пафос своей политики. Как только они стали посредниками между Москвой и своими национальными элитами, которые оказывали на них постоянное давление, они тут же стали отдавать предпочтение последним. После того как в конце 50-х — начале 60-х гг. в города стали проникать бывшие деревенские жители, там создался значительный резерв «национального сознания». Рабочие, служащие, студенты столь ярко демонстрировали свою приверженность национальной культуре, что это начало изменять саму жизнь в городах. В той или иной степени это происходило в прибалтийских республиках, в Белоруссии, на Украине, в Молдавии, Грузии, Армении и Азербайджане. В мусульманских и азиатских регионах тот же процесс имел менее выраженный характер, так как патриархальная большая семья, сельское производство и деревенская культура всё ещё были очень сильны. Следует также принять во внимание, что кое-где, особенно в Эстонии, Латвии, Казахстане и восточной Украине, переселенцев из России было больше, чем местных жителей. Это порождало недовольство (ходили слухи, что русским оказывается предпочтение при распределении дефицитной жилой площади). Также имел место страх перед ползучей русификацией. Были и жалобы на то, что русских не заставляли изучать язык их новой родины, в то время как местные жители в своей повседневной речи все больше и больше были вынуждены говорить по-русски.
Пётр Шелест, первый секретарь Украинской коммунистической партии в 1963–1972 гг., показал удивительный пример того, как пост этот можно использовать для укрепления экономического, культурного и, в целом, политического положения «своей» республики. Главным в его политике был рост численности Украинской коммунистической партии. Между 1961 и 1971 гг. она выросла с 1.6 до 2.5 млн. человек, т.е. больше, чем пропорция любой другой республиканской партийной организации в КПСС в целом. Это означало, что у украинцев появились предпочтительные шансы на выдвижение во всех сферах деятельности как на Украине, так и вне её. Шелест постоянно настаивал на увеличении капиталовложений в украинскую экономику, убеждая, что именно там они быстрее, чем где бы то ни было, принесут прибыль. Так, например, на XX съезде партии он с грубоватой прямотой говорил делегатам, что было «неправильным» уменьшать капиталовложения в угольные шахты Донбасса и полученные таким образом средства переводить нефтяным и газовым промыслам в Сибири. Рассказывают, что в частных разговорах он утверждал: Украина эксплуатируется другими республиками СССР. Он пытался, правда безуспешно, ввести в высших учебных заведениях преподавание на украинском языке, поскольку украинские вузы теперь находились под юрисдикцией украинского Министерства высшего образования. Однако ему удалось существенно увеличить поток публикаций на украинском языке, в том числе замечательного многотомного издания «История городов и деревень Украинской ССР», не имевшей себе аналогов ни в одной советской республике. В известном смысле он продолжал политику Скрипника, которого, разумеется, пытался реабилитировать. В мае 1972 г. Шелест был смещён. На его место пришёл тесно связанный с Брежневым В.В. Щербицкий, готовый проводить более «москальскую» политику.
Аналогичная полуавтономная политика проводилась и в других республиках с большим или меньшим успехом — смотря по обстоятельствам. Ахундов и Мжаванадзе в Азербайджане и Грузии совершенно недвусмысленно проводили в своих республиках особую экономическую политику. Мжаванадзе к тому же очень много сделал для защиты грузинского языка и культуры. В Прибалтике первый секретарь КП Эстонии И. Кэбин и А. Снечкус в Литве укрепили базу своей власти, скорее заручившись поддержкой местных элит, чем прямым обращением к помощи службы безопасности. Под их руководством резко выросла пропорция местного населения в коммунистической партии, отчасти из-за того, что многие русские, которые в конце 1940-х гг. явились в Прибалтику так или иначе в качестве оккупантов, теперь уехали из этих республик. Культурная жизнь стала более разнообразной: писатели, художники и музыканты могли более свободно обращаться в своём творчестве к национальным темам. Многие из них игнорировали «социалистический реализм» и совершенно порвали с ним. Пока в Москве Хрущёв поносил абстрактное искусство, называя его «мазнёй ослиным хвостом», Кэбин в Таллине дипломатично заметил, что он «не является специалистом в искусстве». На время Эстония стала чуть ли не раем для абстрактного искусства и поп-музыки — возможно, что там они были более популярны, чем где бы то ни было в Европе, будучи символом сопротивления московской власти. В Литве в центре национального самоутверждения оказалась Католическая церковь.
По сообщениям разных источников, результаты переписи 1970 г. потрясли московское руководство, поскольку они со всей очевидностью свидетельствовали, что ожидаемое сближение народов идёт очень медленно, если вообще идёт. Количество межнациональных браков, уровень миграции из одних республик в другие и количество говорящих по-русски представителей других народов СССР было совершенно неудовлетворительным. В то же время демографический застой в России на фоне быстрого роста населения, особенно среди азиатских и мусульманских народов, показывал, что русские утрачивают свою ведущую роль. Правительство Брежнева для обозначения целей своей политики по-прежнему использовало термин «слияние», но реально проводилась скорее политика «сближения», т.е. никто больше не рассчитывал на скорое исчезновение идентифицирующих черт народов СССР. Ожидалось всего лишь более тесное сотрудничество между ними, а равно и знакомство с культурами друг друга и, соответственно, рост взаимных симпатий.