едения. Но сделать они уже ничего не могут: машина войны пущена в ход, а раз так, нужны и убитые, и дезертиры, и потери — иначе война будет выглядеть ненастоящей. Слово «Гумга» превращается для мальчика в самоубийственный символ общества, где слово и ритуал неудержимо вытесняют реальность, где все игры смертельны, потому что «бой с тенью» ведется до победного конца. Легко понять, почему повесть Велтистова и Симашко, пройдя через множество редакций, не задержалась ни в одной: ее явная антитоталитарная направленность и твердое намерение писателей избегать трафаретных оценок делали произведение неприемлемым нигде, кроме «Лунариума».
Можно согласиться с Борисом Хазановым, заметившим, что «практически все произведения, включенные в „Лунариум“, написаны в жанре шока». У читателя, воспитанного на «кургузовском» рационе, Луна-концлагерь, описанная в «Гумге», вызывала потрясение. Еще больше могла шокировать Луна-бордель из рассказа Евгения Попова «Страдания молодого селеноида» и повести Виктора Ерофеева «Лунная красавица». И Попов, и Ерофеев сокрушали штампы поистине раблезианскими методами: над бесплодной и бесполой пустыней пуританской фантастики всходила Луна, вся переполненная плотью, почти лопающаяся под напором могучих жизненных сил. И кратеры, и горные пики, и даже лунная пыль — всё было олицетворением гениталий. Возможно, метафоры писателей были чересчур прямолинейны, а юмор скорее задирист, нежели тонок, однако эффект был налицо. Каждый поступок ерофеевской «лунной красавицы» Ойги, в лице которой (и в других, не менее важных, частях тела) автор изобразил своеобразного тяни-толкая из европейской расчетливости и русской чувствительности, был почти пародийным перепевом тяжелой «технологической» тягомотины официальной НФ литературы. Там, где у Кургузова, Понятовского, Маркелова, Шпаныря, Казанцева, Спирина и иже с ними серебрились лунные купола станций и складов, дымились заводские трубы и уходили ввысь тела транспортных кораблей; где постоянно «ковали что-то железное» или клеймили что-то зарубежное, — там у Ерофеева вызывающе стояла непропорционально огромная трехспальная кровать под шелковым балдахином, в которой каждый желающий (заплатив по таксе) мог занять место рядом с очаровательной Ойгой. Здесь тоже были свои «технологические» процессы, здесь давались и брались повышенные обязательства, здесь недовыполнялись или, напротив, перевыполнялись намеченные планы, и здесь, наконец, агент любой из разведок обречен был расстаться с одним из своих жизненно важных секретов (не в военно-политическом, но в чисто физиологическом смысле этого слова). На фоне угрюмой нетерпимости, порожденной «холодной войной», ерофеевский Дом терпимости на Луне смотрелся прямо-таки симпатично и мирно. По этой же причине и «юный селеноид» Квекс из рассказа Евгения Попова, прилетевший на Луну из другой звездной системы в надежде на платные удовольствия в салоне мадам Баттерфляйшман, очень выигрывал в сравнении с бравым полковником КВС Сухловым-Кобеньковским, прибывшем на Луну якобы инспектировать зенитные лазеры, а на самом деле — с той же, что и юный Квекс, целью. Оба героя рассказа прекрасно знают, что никаких зенитных лазеров на Луне нет и в помине (их вообще пока еще не изобрели), но землянин с идиотском видом следует инструкции — в то время, как новоиспеченный селеноид целеустремленно ищет бордель. Позднее Попова обвиняли не только в «порнографии», но и в «клевете на нашу армию»; между тем его Сухлов-Кобеньковский представляет собой поистине универсальный (как военный, так и цивильный) тип отечественного номеклатурного недоумка, привыкшего облекать даже естественные желания в неестественные бюрократические формы. «Страдания юного селеноида», созданные не без помощи табуированной лексики и местами сделанные на грани фола, стали первой попыткой выхода нашей фантастики в еще одну запретную тематическую область и — благодаря «Лунариуму» — попыткой не последней.
Вслед за Луной-концлагерем и Луной-борделем в альманахе возникло жутковатое видение Луны-психушки. Этот образ практически одновременно родился у таких разных авторов, как Сергей Потапов (рассказ «Бедлам»), Донат Быков (рассказ «Dans la Lune comme a la Guerre» — «На Луне как на войне») и американец Филип Дик (короткий роман «Семь кланов Луны», перевод Инны Гуровой). В принципе, предполагалось, что альманах будет состоять только из произведений соотечественников, однако для Филипа Дика было сделано исключение. Дело в том, что вещь эта была в те же годы весьма актуальной и абсолютно «непроходной»: в пору, когда объявляли невменяемыми диссидентов наподобие Владимира Буковского или генерала Бенько, невозможно было опубликовать роман, где бывшие обитатели дома скорби оказываются вполне нормальными, зато их врачи — наоборот, маньяками. А уж обращение лунных экс-психов за помощью к инопланетянам, могущим спасти их от нового заключения в сумасшедшем доме, и вовсе на советском языке называлось предательством и каралось по статье УК большим сроком и даже «высшей мерой социальной защиты». Точно так же и рассказы С.Потапова и Д.Быкова в тогдашней политической системе координат выглядели, по меньшей мере, злопыхательскими. Мир нормальный и мир безумный менялись местами. У Потапова, к примеру, эмоциональное донесение в Центр коменданта Лунной базы, обнаружившего американского агента, в конце концов, оказывалась болезненным бредом обитателя Бедлама, страдающего манией преследования. У Быкова, описавшего некие бессмысленные военные маневры на Луне, единственным здравомыслящим человеком, способным предотвратить катастрофу, становился «официальный» сумасшедший гарнизона, запертый в полевой лазарет; все прочие, напротив, проявляли все признаки болезненной депрессии. Вот почему ответ на финальный вопрос: «Так кто же из нас идиот?!», заданный этим главным героем своим визави, мог дать любой из прочитавших рассказ.
Пожалуй, самым значительным и самым дерзким произведением альманаха явилась повесть Виктора Пелевина «Омон Ра». Автор не просто подвергал сомнению некоторые общепризнанные положения: своей повестью он практически перечеркивал всю «великую мечту советского народа» как таковую. По Пелевину, весь «лунный проект», от начала до конца, был надувательством: с космодромов запускали пустые болванки, а победные телерепортажи вели из специальных студий. Повесть была написана до того достоверно, с такой хорошей проработкой деталей, что у читателя закрадывалось невольное сомнение, в какой мере произведение может считаться фантастикой. (О том, что многое в «проекте века» строилось на подтасовках, с достаточной очевидностью вытекало уже из «документально-фантастических» рассказов генерала Бенько.) Главный герой повести, космонавт-смертник Омон Кривомазов, своею жизнью должен был заплатить за поддержание в «рабочем режиме» Великого Блефа, причем, его неожиданное спасение от смерти в самый последний момент было, надо думать, только отсрочкой; человек, владеющий таким секретом, был уже потенциальным покойником.
Надо отдать должное смелости автора: публикация подобного произведения в 1979 году неизбежно должна была закончиться не просто «проработкой» критики или обычными обвинениями в «идеологической диверсии», но неприятностями куда более серьезными. По некоторым сведениям, повесть была написана еще в середине 70-х и тогда же предложена журналу «Знамя». Автор «Омона Ра», к сожалению, не знал, что все «подозрительные» произведения главный редактор В.Кожевников, певец «щита и меча», немедленно передает в Комитет госбезопасности: в начале 60-х такая участь постигла роман Вас. Гроссмана, через полтора десятилетия пришел черед повести В.Пелевина. Результатом этого высокопатриотического поступка редактора, как рассказывают, стал ночной обыск в квартире писателя. Все найденные экземпляры (и даже использованная копирка) были изъяты гебистами, а сам автор будто бы приглашен был на беседу с самим Юрием Андроповым. «Вам не откажешь в интуиции, юноша, — говорил Андропов, расхаживая по своему кабинету на Лубянке. — Поэтому бросьте эти писания. Вы ведь водолаз по профессии, не правда ли? Вот и не валяйте дурака, если не хотите однажды не всплыть на поверхность… Что касается вашей повести, то публиковать ее можно будет только лет через двести, не раньше. Понимаете, почему?.,»
Согласно всё той же версии беседы, автор «Омона Ра» не стал спорить, однако ровно через месяц после разговора передал один из двух спрятанных экземпляров повести составителю «Лунариума»: писатель отчего-то не хотел ждать двести лет…
Даже из всего этого конспективного пересказа видно, что надежды сделать предстоящий альманах «легальным» были, на самом деле, призрачными. Увидеть свет в нашей стране подобная книга могла только чудом. Именно потому составителю «Лунариума» не осталось ничего иного, как это чудо организовать. Затея была, разумеется, самоубийственной: в случае выхода альманаха из печати уж составитель наверняка не смог бы спастись от преследований. И всё-таки молодой редактор издательства «Молодая гвардия» решился — и тем самым навсегда вписал свое имя в историю отечественной фантастики.
Звали этого редактора Владимиром Щербаковым[11].
Самым трудным для Щербакова оказался отнюдь не сбор материалов для альманаха (достойных рукописей было так много, что составитель имел возможность отобрать лучшее). Главное было — изобрести способ, чтобы обмануть бдительный Главлит, без визы которого ни одна типографская машина не начала бы работать. После того, как двумя годами раньше главный редактор журнала «Дальний Восток» Захар Васильченко, уходя на пенсию, напечатал в обход Лито «Луну в тумане» опального японского писателя Акинари Уэда (тот, как известно, осудил наше вторжение в Чехословакию и тут же превратился для нас в «персону нон грата»), контроль был усилен. О том же, чтобы «официально» провести альманах в таком виде, нечего было и думать: Секция не оставила бы от этого замысла камня на камне. Вот почему В.Щербаков принял отчаянное решение выпустить «Лунариум» во что бы то ни стало и просто поставить руководство Союза писателей перед свершившимся фактом.