Когда Андронников вернулся в гостиницу, он тихо, чтобы не разбудить соседа, открыл дверь в номер и так же тихо прикрыл ее.
И тут услышал четкий вопрос:
— Чего это вы так долго?
Андронников объяснил, с какими чувствами они оглядывали ночной Рим и посетовал, что Эммануила Генриховича не было с ними.
— Вам кто-нибудь встретился по дороге? — неожиданно спросил Казакевич.
— Да, — ответил Андронников.
— И кто же?
— Коля Зеев.
Казакевич открыл глаза и поднявшись спросил:
— Сами придумали?
— Конечно. Кто же еще?!
— Я проверю, — предупредил Казакевич.
Потом спросил:
— Он был один?
Андронников ответил:
— Нет. С ним была целая рота Зеев.
Казакевич выдохнул и упал навзничь:
— Вы не можете представить себе, как я рад за вас! Я ведь просто страдал оттого, что вы в нашей игре оказались такой бездарностью!..
212
В канун десятого Всемирного фестиваля демократической молодежи и студентов в Берлине мы в «Молодой гвардии» опубликовали на обложке первое издание песни с названием нашего журнала. Над нотными строками значилось: «Перевод с немецкого А.Безыменского».
А вскоре стало известно, что Александр Ильич был очень огорчен этой публикацией, так как она напоминала о несправедливости первого издания. Не переводом с немецкого были слова песни, а оригинальным сочинением известного поэта.
И Александр Ильич сказал, что подобное переживание в жизни он испытал в Политехническом музее, где в очередной раз выступал Владимир Владимирович Маяковский.
Кто-то из публики прислал ему записку, которую, как и другие, Маяковский зачитал вслух: «Как вы относитесь к Безыменскому?»
— Очень хорошо, — ответил Маяковский. — Только недавно он огорчил меня плохим стихотворением. Особенно рифмой «свисток — серп и молоток».
Увидев в зале Александра Безыменского, он обратился к нему:
— Безыменский, а ну-ка прочитайте это стихотворение.
Пришлось Александру Ильичу встать и прочитать упомянутое стихотворение.
— Ну вот, видите! — сказал Маяковский. — Разве так пишут? А если у вас рифмовалась бы «пушка»? Выходило бы «серп и молотушко…»
213
Известный футболист Андрей Петрович Старостин, с которым меня по-соседски познакомил спортивный комментатор Николай Николаевич Озеров /Мы жили с Озеровыми в одном подъезде/ рассказал, как оказался за одним ресторанным столиком с Олешей и Шкваркиным.
Юрий Карлович не без иронии в свой адрес вспоминал, как в очередной раз «впав в нищету», послал телеграмму в Одессу, куда после успеха очередного спектакля по его пьесе отправился Василий Васильевич Шкваркин.
Нет, это, видимо, надо себе представить Василия Васильевича, который читает только что полученную телеграмму: «Поздравляю успехом вышли тысячу».
Юрий Карлович, отсмеявшись, подытожил:
— И что же думаете? На следующий день получаю ответную: «Спасибо выслал Шкваркин»…
214
Борис Михайлович Филиппов вспомнил как-то про остроту Николая Павловича Смирнова-Сокольского.
Во время челюскинской эпопеи, когда наши летчики спасали членов полярной экспедиции, встретились двое чиновников.
— Вы слыхали? — спросил один у другого.
— О чем?
— Шмидта сняли с льдины.
— Что вы говорите! И кого же назначили?..
215
Поэт Лев Адольфович Озеров вспоминал, как оказался со Светловым на поэтическом семинаре, работавшем в рамках Декады башкирской литературы в Москве.
Приступая к занятиям, Михаил Аркадьевич сказал:
— Мне предложили высказаться по поводу поэтического качества нескольких сборников стихов молодых авторов. Вот эти сборники передо мной. Охотно выполню предложение. Но прежде хочу спросить у вас: как будем разговаривать? По-декадному или по-деловому? Если по-декадному, то все вы гении и пойдемте в буфет, потому как здесь кроме минеральной воды нам ничего не подадут…
Переждав оживление аудитории, Светлов продолжил:
Ну, а если по-деловому, то речь пойдет всерьез и без скидок на молодость.
Семинар принял деловой характер обсуждения…
216
Известно, что первым, кто в Москве назвал Твардовского, уже автора «Страны Муравии», большим поэтом был Самуил Яковлевич Маршак. Это случилось в доме Союзов у вешалки.
Кто-то окликнул Твардовского.
Оглянувшись, Александр Трифонович увидел незнакомого человека в шубе и меховой шапке.
Тот подошел и спросил:
— Неужели вы тот самый большой поэт Твардовский?!
Молодой поэт смутился после такого обозначения своей персоны, и тем не менее подтвердил, что он и есть Твардовский.
Тогда Маршак, представившись в свою очередь, заключил молодого человека в объятья. И этого жеста Твардовский никогда не забывал, оставаясь до конца дней Маршака верным его другом.
Но при этом он не отказывал себе в возможности поерничать над Самуилом Яковлевичем, имитируя того перед товарищами в редакции «Нового мира».
Работавший в те годы в «Новом мире» Владимир Яковлевич Лакшин вспоминал об этих ярких сценах представления.
Вот Твардовский изображает Маршака, собирающегося в Дом творчества в Ялту: «Знаешь, Саша, я в Ялту еду. А там никого из знакомых… Пустыня. Не с кем будет словом обмолвиться. Приезжай. Вот ведь к Чехову в Ялту весь Художественный театр ездил».
На что Александр Трифонович отвечал:
— Да ведь я не Художественный театр.
Или Твардовские советует Лакшину:
— Уговорите его дать нам в журнал статью о молодых поэтах… Правда, натерпитесь с ним, хотя лучше его никто вам такой статьи не напишет. По поводу каждой запятой будет раз по шесть на дню звонить и все же заставит сделать по-своему. Да еще скажет: «А почему каждая главка не с новой страницы? Вам что, для меня бумаги жалко? На мне экономите для собрания сочинений своих знакомых? И почему так некультурно обращаетесь со шрифтовым набором Шекспир набран крупно, а внизу таким петитом, что и прочитать трудно „В переводах Маршака“. Передайте своему малограмотному техреду, что испокон века печатается вверху страницы крупно: Маршак, а внизу помельче „Переводы из Шекспира“.
И завершал Твардовский одну из своих добродушных пародий на Маршака так:
— Он решил, что в «Новом мире» мы должны печатать его, как в Детгизе… Что ни строчка, то целая страница с картинкой. Печатают, например, под рисунком: «Дуйте, дуйте» /и уже надо листать страницу/ «Ветры в поле» /еще страница/, «Чтобы мельницы» /опять страница/, «Мололи…» /снова страница/.
А он еще недоволен: «Отчего так тесно? Дайте больше воздуха под рисунком: „Дуй-“ /страница/, „-те“ /страница/, „Дуй-“ /страница/, „-те“ /страница/…
217
Писателя Сергея Венедиктовича Сартакова в писательской среде называли «счетоводом». Таковым он был когда-то в юности, работая в леспромхозе в Сибири. Говорят, что в его секретарском кабинете на диване всегда лежали счеты как непременный атрибут его бывшего профессионального прошлого.
Вообще его книги, а написано им было немало, включая трехтомный роман «Хребты Саянские» и «Барбинские повести», такие, как «Горный ветер», «Не отдавай королеву» и «Козья морда», которая затем была переименована в «Медленный гавот», не очень-то пользовались успехом у читателей, но регулярно переиздавались, поскольку автор от союза писателей СССР курировал издательскую деятельность в Комитете по печати.
Оценку его деятельности в недоброй эпиграмме дал поэт Алексей Марков:
Плохой писатель Сартаков.
Но что поделать: сорт таков.
Так вот от Сергея Венедиктовича Сартакова я узнал, как во время Недели русской литературы в Белоруссии он вместе с товарищами оказался в районном городке Глубокое.
Писательскую бригаду их, в которую помимо Сартакова входили Николай Рыленков. Михаил Светлов, Пимен Панченко, Павел Костров, Михаил Лужанин и Яков Хелемский, возглавлял Петрусь Бровка.
Конечно же, первым номером во время выступлений бригады перед жителями республики проходил Михаил Светлов. Он умел устанавливать контакт с любой аудиторией, вносил в зал неподдельный юмор. А в Глубоком решил взять тайм-аут: заморился.
Зал местного клуба не вместил всех желающих повстречаться с известными писателями. Сам же зал был украшен цветами, гирляндами, плакатами, обращенными к дорогим гостям. Подстать залу были и люди, приехавшие даже из дальних деревень района. Все они празднично нарядились.
И вот в момент выхода на сцену к Петрусю Бровке подошел Светлов и попросил его как ведущего вечера не вызывать его, потому как устал и чувствовал себя неважно. Да и неудивительно: ведь в этот день у них на счету было три выступления.
Петрусь естественно огорчился:
— Ну, что поделаешь. Думаю, люди поймут тебя.
И вот начался вечер.
Атмосфера радушия и доброжелательности как бы сняла усталость с Михаила Аркадьевича. Почувствовав это, Бровка представил ему слово, и Светлов не отказался. Напротив, признался, что рад выступлению.
Больше того, у него такое ощущение, что он уже бывал в этом клубе и в этом зале. Почему? Да потому, что так выглядел комсомольский клуб девятнадцатого года, с трибуны которого он впервые читал свои юношеские стихи.
— Я волновался, — вспоминал Светлов, — Шутка ли: стою перед сотням товарищей. Стою, молчу и думаю, что бы прочитать друзьям, которым меня представили как комсомольского поэта. Я даже думаю, не там ли родилось это определение, которое в конце двадцатых во всю употреблялось критикой в отношении Александра Жарова, Иосифа Уткина, Николая Дементьева и других?!
— Между тем, — продолжал Светлов, — молчание мое затянулось.
И тогда поднялся какой-то парень и спросил: «Мишка, а ты с ходу можешь сочинить стихи на заданную тему?» «Не знаю, — ответил я ему. — Давай, попробую».
И тут же с разных сторон мне начали заказывать различные темы, даже высказывались слова, к которым надо было подобрать рифму. Записав все это, попросил у ребят несколько минут, чтобы сочинить стихи «по заявкам трудящихся». И что же вы думаете? Написал. Вышел на сцену, а из зала кричат: «Мишка, давай!»