— Кто такие? — спросил один из милиционеров. — Почему нарушаете правила общежития?
И обращаясь в Андрееву, поинтересовался:
— Ваша фамилия?
— Андреев.
— Строков, запишите, — сказал он своему напарнику.
— А вы кто такой? — в свою очередь спросил Андреев.
— Вы что, допрашивать меня будете? — возмутился страж порядка.
— Да нет. Просто интересуюсь, с кем имею дело.
— Лейтенант Нестеренко.
Андреев повернулся к Петру Мартыновичу.:
— Алейников, запишите!..
225
Писатель Николай Павлович Задорнов, которого знали по его самому известному роману «Амур-батюшка», удостоенному Сталинской премии в 1952 году, был автором и других романов, таких, как «Капитан Невельской», «Война за океан», «Золотая лихорадка».
Но мало кто знает, что в двадцатые годы он работал актером и режиссером в провинциальных театрах Сибири и Урала. Затем решительно порвал с миром театра и занялся журналистикой.
А в 1937 году он оказался среди строителей города Комсомольска-на-Амуре. И тут соединяет две свои страсти — театральную и журналистскую: работает заведующим литературной частью в городском драматическом театре и одновременно сотрудничает в местной газете, выступает на радио.
Обо всем этом Николай Павлович рассказывал в доме творчества Коктебель, где мы провели с ним тринедели.
Там случился с ним казус, о котором он, смеясь, рассказал на пляже.
Рано утром обнаружил в своем номере воришку. Тот перелез через балкон, открыл холодильник, видимо, в поисках съестного. Поиски его Николай Павлович услышал, бреясь в душевой.
— Вы зря тратите время, уважаемый, громко сказал писатель. — Я уже вчера вечером в своем холодильнике ничего не обнаружил…
226
Со слов поэта Вадима Кузнецова, заведующего редакцией поэзии в издательстве «Молодая гвардия», ходила среди писательского люда такая байка об их поездке с Геннадием Серебряковым на писательский съезд в Кара-Калпакию.
Они прилетели в Нукус, а там в Союзе писателей им сказали:
— Съезд уплыл.
— Как это уплыл?
— А так. Зафрахтовали теплоход и поплыли по Аму-Дарье.
— Что же нам делать?! — растерянно спросили посланцы столичной писательской организации.
— Берите машину и догоняйте съезд… Через два часа вы будете в том самом месте, куда причалит теплоход…
Так и поступили.
Через несколько часов Кузнецов и Серебряков были среди делегатов съезда каракалпакских писателей, встретили знакомых и включились в работу творческого собрания.
А работа проходила так.
Утром после завтрака продолжались прения по докладу секретариата. Прения шли на родном каракалпакском. Гости, естественно, выступали на русском.
Время незаметно подходило к обеду. Теплоход причаливал к какой-нибудь пристани. Председательствующий на русском языке объявлял:
— А сейчас, товарищи, перерыв.
Это уже чувствовалось: над палубой плыли ароматные запахи шашлыка, плова, дыни. Начинался обед, плавно переходящий в ужин…
И так продолжалось пять дней.
Отчет о проведенном съезде завершался словами: «В целом съезд продемонстрировал… Несомненно скажется на повышении творческого потенциала… В прениях приняли участие…
И только два писателя утонули».
227
Поэт Николай Константинович Доризо рассказывал, как однажды во время очередной встречи руководителей партии и правительства с писателями, проводившихся Хрущевым в загородной резиденции, с ним произошел такой эпизод.
Перед началом заседания он решил пройтись по симпатичной аллейке парка. Неожиданно из-за поворота вышел очень знакомый человек в сопровождении нескольких не то охранников, не то советников. Да, это был Леонид Ильич Брежнев, в ту пору Председатель Президиума Верховного Совета.
— Не доходя нескольких шагов до меня, — говорил Доризо, — он вдруг вырвался мне навстречу. Протянул руки и сказал: «Как давно я вас не видел, Николай Константинович».
Тут же начал расспрашивать, над чем я работаю, что в замыслах. Потом опять посетовал: «Как давно мы с вами не виделись, Доризо».
— Да я и сам, — ответил ему, — тоже удивлен этим обстоятельством. Вроде живем недалеко друг от друга, а не видимся…
228
Профессор Леонид Петрович Гроссман читал у нас в пединституте курс русской литературы XIX века. Будучи знатоком жизни и творчества Пушкина, нередко сообщал нам какие-то интересные подробности биографии Александра Сергеевича.
Помню его рассказ, как Пушкин спросил одного своего приятеля по лицею об их однокласснике Яковлеве, который отличался артистизмом мима:
— А что Яковлев, по-прежнему лицедействует и кого-то все представляет?
— Теперь, — ответил ему приятель, — Яковлев представляет Петербургское наводнение.
— И что же?
— Знаешь, довольно-таки похоже…
Или еще рассказал про одну встречу Пушкина с Орловым Михаилом Федоровичем в Киеве.
— Как ты здесь? — спросил Орлов, встретив Пушкина в городе.
— Язык до Киева доведет, — ответил Пушкин.
— Ох, Пушкин! Смотри, как бы тебя не услали за Дунай.
— А, может, еще и за Прут!?..
229
На протяжении пяти лет — с 1960 по 1965 год — журнал «Новый мир» публиковал мемуары Ильи Григорьевича Эренбурга, которые далеко не однозначно принимались читателями и официальной критикой. Между тем сам писатель считал, что это его «последнее задание жизни». Желая донести до современников пережитое, он иногда шел на уступки цензуры, изымая из текста дорогие себе страницы.
В мемуарах он говорил о себе, признавался, что в жизни «много плутал»: был большевиком и сочувствовал белым, увлекался католичеством, служил Советской власти. Но в одном был постоянен — был неизменно предан культуре. Со страниц его мемуаров явились нам в прочтении Эренбурга огромное количество мастеров слова и живописи, музыки и кино.
Нередко мемуары его становились предметом споров на встречах редакции журнала в самых разных аудиториях. На одном из обсуждений присутствовал и главный редактор журнала Александр Трифонович Твардовский.
Услышав неодобрительный отзыв выступающего в адрес редакции, которая де некритически подошла к публикации этих очень субъективных, выдержанных далеко не в марксистском духе воспоминаний, Твардовский заметил:
— Нам тоже не все нравится в книге Ильи Григорьевича. Но мы думаем, что правильно поступаем, печатая его мемуары. Никто из сверстников Эренбурга не решился запечатлеть на большом историческом фоне свою жизнь, свой опыт в эпохе, а вот Илья Григорьевич решился на это и осуществил замысленное.
Что до упреков в субъективности, то, право же, мы не можем требовать от старого писателя, чтобы он забыл о том, о чем он хочет помнить, и помнил то, о чем бы хотел забыть.
Зал аплодисментами оценил сказанное Твардовским.
230
Профессор Гроссман Л.П. в одной из лекций рассказывал о жизни и творчестве Владимира Александровича Сологуба, автора многих произведений в разных жанрах и прежде всего повести «Тарантас».
Так вот этот писатель девятнадцатого века знал немало забавных историй из жизни друзей, приятелей. А некоторые из историй, видимо, и сам сочинял неплохо. В частности, не исключено его авторство и про случай с обер-гофмаршалом Нарышкиным, директором императорских театров…
Однажды якобы император прислал Нарышкину не то альбом; не то книгу, в которую вплетены были сто тысяч рублей ассигнациями.
Нарышкин тут же поспешил передать императору, что выражает его величеству свою глубочайшую признательность за доставленное ему удовольствие от чтения книги, и еще просил передать, что доставленное ему сочинение удивительно занимательно. Поэтому хотелось бы незамедлительно получить продолжение…
Говорят, что император по-достоинству оценил «ход» Нарышкина. Он прислал ему такую же книгу с вплетенными в нее ста тысячами, но повелел прибавить, что «издание закончено».
231
Имя графа Хвостова Дмитрия Ивановича в шуточной и эпиграммической литературе начала XIX века было едва ли не самым популярным. И виной тому были его стихотворные упражнения, полные невероятных ляпсусов. Помимо откровенной графомании граф отличался страстью публичного чтения своих стихов. П.А.Вяземский даже придумал термин «хвостовщина» и сочинил такие строки:
Но сердцу моему твердятся завсегда
Досадные упреки.
Как безумолчный крик сороки,
Которая одно заладит и кричит
Им как трезвон стихов, какими граф жестокий
По имени Хвостов, а ремеслом пиит
Нас душит, давит, жжет, морозит и морит.
В письме А.И.Тургеневу в 1826 году он же, Вяземский, писал: «Иван Иванович Дмитриев на получаемые от Хвостова стихи при письмах говорит, что ему совестно называть их по имени и потому отвечал: „Благодарю за письмо и за приложение“.
Известно, что Александр Васильевич Суворов, который сам не лишен был поэтического дарования, тоже всячески пытался унять поэтическую страсть своего зятя графа Дмитрия Ивановича Хвостова. Уже лежа на смертном одре, Суворов давал предсмертные наставления близким и родным, которые поодиночке входили к нему и в присутствии духовника и знаменитого камердинера Прошки выслушивали своего великого родича.
Когда к умирающему вошел Хвостов, а было ему в ту пору сорок лет, и был он уже сенатором, Суворов тронул его, ставшего на колени, своей холодеющей рукой и сказал:
— Любезный Митя. Ты ведь добрый человек. Заклинаю тебя всем, что есть у тебя святого, брось свое виршеслагательство. Уж если не можешь одолеть страсти к писанию, пиши стишонки для себя, но не печатайся. Помилуй Бог! Это к добру не приведет. Ты сделаешься посмешищем всех порядочных людей…
Хвостов заплакал.
Вышел из залы.
К нему подошли знакомые и родные с расспросами о состоянии здоровья Суворова.
— Увы! — отвечал им Хвостов, вытирая слезы. — Правда, еще говорит, но без сознания. Бредит!..