épis. Mettensibus», жизнь папы Григория I, беседы о Св. Бенедикте, «Homiliarum» для праздничных чтений, писал церковные гимны и между прочим в честь Иоанна Крестителя, послуживший своими инициалами для Гвидо д’Ареццо и его музыкальной гаммы: Ut queant taxis — Mira gestorum — Solve pollutl — Resonare fibris — Famuli tuorum — Labii reatum — Sancte loannes. Главный его труд — продолжение римской истории: «История лангобардов» (568–741 гг.). У итальянцев, замечает Муратори, без него не было бы истории. Во многих изданиях, начиная с 1611 г., а также у Муратори прилагается также история короля Дезидерия, написанная очень торопливо с ошибкой в годе (723 вместо 774) плена Дезидерия, который называется Dux Langobardorum [герцог лангобардский]. Это сочинение не принадлежит Павлу, ибо из ста тридцати его сохранившихся рукописей находится только в одной. Павел пользовался народными преданиями и несохранившимся сочинением Секунда Тридентского, современника нашествия лангобардов на Италию. Критика упрекала Павла за легендарный характер его истории, но такое отношение было не вполне правильно. Дело в том, что он записывал все, что слышал по истории каждого народа, но из этого не следует, что он всему верил. Он сохранил драгоценный для нас колорит времени и места. Он не только рассказывает, но обобщает; у него везде обнаруживается связь с местными условиями. «Чем дальше от солнечного зноя на Север, — начинает он, — находится страна, чем суровее в ней зима, тем страна эта здоровее для человека и тем более приспособлена к разрастанию в ней народов. Напротив, всякая южная страна, чем она знойнее, тем в большей степени изобилует болезнями и тем менее способствует развитию человека. Этим объясняется то обстоятельство, что весьма многочисленные племена появились под северным небом и что страна, простирающаяся отТанаиса до солнечного заката, вся в совокупности называется одним именем, Германией; хотя отдельные местности носят особое название». Лангобардов (Vlnilorum) он выводит из Скандинавского острова, который «не столько расположен на море, сколько омывается морскими волнами по причине отлогости берегов своих». Когда население этого острова вырос ло в такой степени, что жить стадо невозможно, то, как говорят, оно все было разделено на три части и одна из них по жребию должна была оставить свое отечество и искать себе нового места (sedes statuere). Их вели два брата, Ибор и Айо, дети Гамбары, знаменитой ведуньи германского народа. На берегу океана, под выдающейся скалой есть пещера, где семь человек давно уже спят глубоким сном. Это римляне; они живы до сих пор. Их никто не смеет тронуть: руки отваливаются у дерзких; это, несомненно, христиане; те смертные, которые прикоснутся к ним, получают спасение. Эта вставка ведет за собой много других, но все они удачно между собой связаны. Переход сделан, например, к стране эскимосов (скритовины), через которую проходили лангобарды; говорится о морских пупах (водоворотах), находящихся по ту и другую сторону Германии; сообщаются басни о Водане и Фрее объясняющие название лангобардов. Гамбара просит Фрею о по мощи, которую та обещает оказать только тем, у кого длинные бороды. Но тут же оговорка: так прозвали их римляне. Затем следуют разного рода басни, как-то об ассиспитах, рассказ оо амазонках с критикой его. Ламуссион, один из семи близнецов, спасенный из болота, стал королем лангобардов после гибели Агельмунда; он победил булгар. Далее Павел изображает борьбу Альбоина с ругами и гепидами, его брак с Розамундой, дочерью короля гепидов; этим кончается первая книга. Во второй проведена связь с византийской историей по поводу приглашения Нарсе сом лангобардов из Паннонии; следом за тем читаем описание чумы в Италии (гл. 4); в 14–24 главах описывается географии Италии и нашествие лангобардов. Герои автора: Альбоин, Розамунда, Клев. В третьей книге перед нами византийский двор, Автарик, сын Кдефа; Григорий Великий, борьба с франками, сватовство Теоделинды. В четвертой книге — принятие католичества лангобардами при Агилульфе; Тассилон Баварский в борьбе со славянами; франки и Византия; Гримоальд; борьба с франками. Знаменательно окончание этого исторического труда. Финалом служит пророчество о падении лангобардов. «Лангобарды погибнут, — говорит автор, — когда падет церковь в честь Иоан на Крестителя, когда в ней заведутся порочные люди».
Мы видим, таким образом, что история Павла — составная. Ее характер эпизодический; народные сказания чередуются с записью событий по годам, которая во втором периоде средневековой историографии составляет вообще характерное явление.
Второй период
1. ЛАТИНСКИЕ ЛЕТОПИСИ И НАЧАЛО НАЦИОНАЛЬНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
Эйнгард (1844). Империя Карла Великого была первой попыткой воскресить недавнее блестящее прошлое. Воспоминание о павшей Римской империи было столь впечатляющим, что не прошло и трех с половиной веков, как силами варваров эта империя была восстановлена. Идея шла из Рима, направляемая римскими епископами, которых варвары назвали на испорченной латыни папами (т. е. отцами). Эти отцы нуждались в защитнике. Орудием явился Карл, кунинг франков. Из Павла Диакона мы видели, в каких неустановившихся отношениях находились франки к лангобардам. Первые сокрушили последних, руководимые гением Карла. Этот человек по справедливости получил имя Великого. Он принес с собой спокойствие измученному долгими терзаниями Западу. Этот воин, не умевший писать, обладал великим административным талантом и имел инстинктивную склонность ко всему духовному. Он устроил Палатинскую школу. Он был счастлив иметь талантливого историка, который стал его другом.
Настоящее франкское имя его было Heingard. Он был родом из Гессенской земли; родился около 770 г., когда Карл, правивший вместе с Карломаном с 768 г., уже имел известность как воин и дипломат. Один из его друзей, аббат в Гайхенау на Констанском озере, так записал главные события его жизни. Эйнгард родился в Восточной Франконии, в Майнцском округе и получил первое образование в знаменитом Фульдском монастыре. Когда Карл стал разыскивать во всех землях способных к учению мальчиков, то Фульдский аббат прислал ко двору Эйнгарда. «Здесь, — по словам летописца, — Эйнгард, несмотря на свою невзрачность, за свой ум и правдолюбие получил такую известность, что между всеми служителями короля не было ни одного, с кем этот могущественный государь был бы в более близких отношениях». Алкуин в 782 г. основал Палатинскую школу В нее и поступил мальчик на тринадцатом году. Он принялся за латынь, а равно и за другие необходимые науки. Здесь надо вспомнить существенные основы средневековой образованности. Обучение тогда заключалось в семи свободных искусствах: тривиуме и квадривиуме. Оно продолжалось долго. Известно что Боэций, этот посредник между древним и новым образованием, где-то у Соломона вычитал, что мудрость выстроила себе дом на семи столбах; отсюда, по его мнению, и sapientia liberalium litterarum должна иметь ту же основу: 1) грамматика, 2) риторика, 3) диалектика, 4)арифметика, 5) геометрия, 6) астрономия и 7) музыка[239]. «Над ними, — говорит Алкуин, — потрудились все философы; ими они просветились, превзошли известностью царей и прославились навеки». — Какой практической цели служило тогдашнее знание? «Оно необходимо, — говорит Алкуин, — как опора веры для борьбы с ересями. Этими же науками защитники нашей католической веры одержали верх над всеми ересиархами. На вершине этого здания находится Священное Писание; вооружившись всеми знаниями, вы выступите после неодолимыми защитниками и утвердителями веры». С тех пор характер образованности стал безусловно клерикальным. Все ученые этой школы назывались схоластами. Именно таким было образование Эйнгарда; он остался при особе Карла. Он получил при дворе прозвище Веселиила, того библейского художника, о котором упоминает Моисей в 25 главе Исхода. Он руководил, кажется, общественными сооружениями и исполнял дипломатические поручения при папском дворе. Он близко сошелся с Людовиком и женился на дочери императора, Эмме. Тогда передним открылась блестящая политическая карьера. Но он вместо этого занялся историей своего времени. Он продолжал «Annales Laurehamenses» (Лорхские летописи), с 788 до 829 гг., и вел их постепенно; период же с 741 по 788 гг. он списал с прежней рукописи, как делали многие. Здесь нет заметного совершенствования в изложении и содержании летописей. Это хроника, написанная хорошим языком. Прославил Эйнгарда его труд о Карле Великом, к которому он приступил вскоре после смерти своего благодетеля. Он остался верен его памяти, привязавшись к своему молодому государю родственными узами, будучи женат на его сестре. Он получил большие поместья в Германии — в Гессене и Майнцском округе. Мы не знаем, что было причиной отвращения Эйнгарда от светской жизни; это началось с 820 г. Есть указания, что его посещали видения. Он стал строить церкви, монастыри и в том числе аббатство на Майне, куда перенес мощи из Мюльгейма, назвав новое место Селиденштадт (недалеко от Дармштадта). Он здесь поселился навсегда с тем, чтобы стать монахом (в 830 г.). Очень может быть, что ссора в семействе Людовика Благочестивого, восстание детей против отца, — все это навело историка на грустные размышления. Он не развелся с женой, которая поселилась по соседству и относилась к мужу как сестра. Через шесть лет она умерла, а спустя восемь лет (844) скончался и историк, не принимая в последнее время участия в политических делах. Он проявил попытку, и притом с блестящим успехом, вернуться к античным приемам историографии в своей истории Карла, которая дошла до нас в шестидесяти рукописях, а древнейшее сказание от 821 г. имеется в каталоге аббатства Рейхенау. Он написал ее в 820 г. по образцу Светония, и по языку эта биография действительно напоминает римского историка.
Эйнгард начинает с горделиво высказанного убеждения, что никто, кроме него, не мог бы описать с такой достоверностью все пережитое им и познанное. Деяния Карла он считает великими и едва возможными для своего времени. Но он разъясняет свое пристрастие. «Карл так привязал меня к себе и сделал таким должником и при жизни и за могилой, что я справедливо был бы обвинен в неблагодарности и осужден, если бы позабыл все благодеяния, обошел молчанием все блестящие и знаменитые подвиги человека, сделавшего мне столько добра, как будто бы он никогда не существовал, как будто бы его жизнь не заслуживает ни литературных воспоминаний, ни похвального должного слова». Он сознается, что варвару, недостаточно владеющему латинской речью, слишком трудно браться за такую работу. Сам Цицерон затруднился бы в этом. Казалось, следует ждать восхвалений, но, начиная с четвертой главы, мы убеждаемся, что имеем дело со спокойным, беспристрастным писателем, чуждым увлечений даже при воспоминании о легендарных подвигах великого императора. Он не решается говорить ни о рождении, ни о детстве и отрочестве Карла, потому что для этого нет достаточных сведений. Обратим внимание на это обстоятельство: такое отношение поучительно и для современного историка. Поэтому он начинает прямо с указания на войны, которые не описывает подробно, а только отмечает, заявляя, что будет избегать обозрения внешних событий и остановится на внутренних фактах истории Карла по следующему плану: «Я начну с его внутренней и внешней деятельности, скажу о характере и наклонностях, об управлении и смерти, не опуская в своем повествовании ничего, что заслуживает быть известным и что необходимо знать». У Эйнгарда есть в двенадцатой главе упоминание о славянах. «Славяне по-нашему называются вильцы, по-своему велатабы. В этом походе, в числе прочих народов, следовавших по приказу за королевскими знаменами, участвовали и саксы в качестве союзников, хотя и с притворной, мало искренней покорностью. Причина войны заключалась в том, что ободриты, некогда союзники франков, оскорбляли их беспрерывными набегами, которые не могли быть прекращены одними приказаниями. От Западного океана тянется на Восток залив, длина которого неизвестна, а ширина нигде не превышает ста тысяч шагов, а во многих местах еще уже. По берегам этого залива живет множество народцев, а именно даны, свеоны, которых мы называем норманнами. Они занимают северный берег и все земли по его протяжению. Восточный берег населяют славяне, эсты[240] и другие различные народы. Между ними первое место занимают велатабы, которым в то время король объявил войну. В один поход, предводительствуя лично войском, Карл так поразил и укротил их, что они перестали отказываться от повиновения». Еще раз в пятнадцатой главе упоминается о славянских племенах в Германии между Рейном и Вислой, Океаном и Дунаем: велатабах, сорабах, богемцах, абодритах. У Эйнгарда есть несообразности: так, по главе двадцать пятой, Карл не умел писать, а по главе двадцать девятой он участвует в составлении грамматики родного языка. В тридцати трех главах «биографии» личность Карла выступает так же рельефно, как в эпосе о Роланде. В этом художественном историке везде видно чувство меры, как и его критика сведений или, точнее, посильное стремление к ней.
Тот же интерес, но с перевесом фантазии наблюдаем у Сан-Галленского летописца. Автор неизвестен; он жил при дворе Карла Толстого (около 880 г.) и изобразил деяния Великого Карла в трех книгах: в первой — предисловие, церковные дела, образование; во второй — войны. Третья же, едва ли не самая интересная книга, где была изображена частная жизнь Карла, утеряна, как и предисловие.
Король Альфред (849–900). В XI в. образ Карла принимает уже фантастический характер; историки Карла этого периода были одновременно и поэтами. В Эйнгарде мы видим весьма интересную, единичную, но удавшуюся попытку вернуться к классическим образцам. Этот счастливый почин, к сожалению, не повторялся из-за несоответствующих ему условий. А эти условия были в высшей степени неблагоприятны для развития литературы и образованности. С распадом империи Карла Великого на части, которые в свою очередь тоже дробились, настало торжество одной грубой силы. Тут было не до литературных занятий. К ним не могли питать никакого интереса люди, думавшие только о военных подвигах. Монахи, которые только одни могли, казалось, записывать дела прошлого, стали воинами. Тем ценнее исключения, особенно если таковые относятся к тем властителям, которые среди дел правления находили в ту смутную пору время заниматься литературой и историей. Таким историком-правителем был король Альфред (849–900), как после император Константин VII (905–959), Альфонс III Арагонский (11291) и дож Андреа Дандоло († 1350). Таким образом, из четырех историков-государей двое принадлежали темным векам, тогда как всего в IX–X веках на Западе едва можно насчитать двадцать летописцев. Заслуга Альфреда тем более велика, что он первый обратился к народному языку, пробовав перевести на англосаксонский (Эрозия и Беду и на родном же языке описав свои путешествия. Он заслужил в глазах современников титул Великого за энергичную борьбу с язычниками, за мудрость правления.
Ассерий († 910). Его историком был епископ шербурнский Ас-серий (Menevensis), который описал похвальным тоном его жизнь и подвиги (до 887). Это описание могут заподозрить в пристрастности, но надо помнить, что Ассерий был из бриттов. Альфред родился спустя пятнадцать лет после смерти Эйнгарда. Он был сыном Этельвульда и Осбурги. Он учился с замечательной охотой; матери он обязан лучшими сторонами своей литературной деятельности. Его биограф жалеет о недостатке учителей. Свидетельство драгоценное: это сознание целей и потребности в литературе. «К числу главных препятствий и неудач в своей жизни, на которые король жаловался весьма часто, вздыхая из глубины сердца, он относит именно то обстоятельство, что в то время, когда он имел и надлежащий возраст, и досуг, и свежие способности, у него не было учителей. После же, повзрослев, он не мог опять заниматься по причине болезней, против которых не знали средств врачи целого острова, а также из-за внутренних и внешних забот, сопряженных с верховной властью, а равно вследствие вторжения язычников с суши и с моря, что заставляло отчасти рассеяться его учителей и учеников. Но при всем том, несмотря на различные препятствия, с детства и до настоящего дня, даже, думаю, в конце своей жизни, он сохранил ту ненасытную жажду к науке, которую не оставлял прежде и которую не переставал обнаруживать по сии дни». Его борьба с норманнами должна бы сделать его популярным, особенно после победы при Сванвиче (в Девоншире). Но случилось не так, меры короля по отношению к народу не только лишили его желательной поддержки, но даже вызвали волнение среди подданных. Альфред бежал и скрывался в пастушеских хижинах. Но потом счастье вновь повернулось к нему; он изменился в отношении я подданным и приобрел широкую популярность. Историко-литературное значение его деятельности заключается в переводах. К сожалению, его приемы не вызвали подражания. Они имели некоторый смысл, так как популяризировали историю.
Анастасий († 880?). Латинский язык во втором периоде одолевал национальные попытки. Это мы видим в папских биографиях библиотекаря Анастасия в стиле Светония. Он имел обширный материал в папском архиве для своей «Жизни римских понтификов». Этот труд продолжал библиотекарь ватиканский Вильгельм с «жизни» папы Николая I до Стефана VI, Пандольфо Пизанский от Григория VII до Гонория II. Обыкновенно все эти своды цитируют под именем Анастасия; даже Бароний в своей знаменитой церковной истории приписывал ему одному все позднейшие биографии[241]. Роза в своем сочинении по историографии высоко ставит Анастасия, считая его компиляцию самым существенным из трудов по церковной истории и лучшим (?!) подарком истории цивилизации после Аммиана Марцелина.
Нитгард († 858) и Регино († 916). Затем историография начинает мало-помалу удаляться от образцов, завещанных древностью и Эйнгардом. Эго отчетливо наблюдается на графе Нитгарде, Регино и Флодоарде.
Первый был автором четырех книг. Внук Карла Великого, сын его дочери Берты, он быль близок к королевскому дому и под конец жизни постригся в монахи, подобно Эйнгарду. Он умер от раны, полученной в сражении с норманнами. Будучи мирянином, он, по счастливому, но редкому исключению описал время с 814 по 843 г. История, написанная им по приказанию Карла Лысого, его двоюродного брата, носит пристрастный характер; она посвящена описанию раздоров в семье Людовика Благочестивого. Наука много обязана ему за помещение подлинной клятвы братьев в Страсбурге. Мы не останавливаемся на Нитгарде ввиду специального характера его труда.
Что касается Регино, то у него явно просматривается клерикальное направление: он без надобности сыплет библейскими текстами. Родом из Мангейма, он был аббатом Прюма близ Трира. Оставив монастырь, он умер в Трире в 915 г. Это первый летописец в пределах нынешней Германии. Его «Деяния франкских королей» доведены до 907 г., а хроника от 855 до 870 г. Последний труд — компиляция. Регино близко знал Лотаря II и сына последнего Гуго, который умер в его монастыре. Он пользуется документами, что очень важно, но пестрит отступлениями — манера, которой после следовали очень усердно. Между тем в хронологических данных частые ошибки. Это первая летопись, написанная на немецкой почве. Автор говорит между прочим так о папе Николае I: «Со времени блаженного Григория I и до настоящего дня не было ни одного епископа из всех возводимых в Риме в это достоинство, который мог бы сравниться с ним. Он держал в руках королей и тиранов, тяготея над ними своей властью, так что казался владыкой вселенной. С кроткими и богобоязненными епископами он был приветлив, ласков и мягок, а с нечестивыми и сбившимися с истинного пути грозен и строг, так что можно было справедливо подумать, что в нем воскрес второй Илия нашего времени, если не по плоти, то по его духу и добродетели».
Флодоард (894–966). Флодоард, реймский священник, продолжатель Григория, наоборот, отличается талантливостью изложения, ибо у других литературные приемы отходили тогда на задний план. Флодоард пишет латинскую поэму в стихах. Его «История Реймской церкви, ее пастырей и мучеников» — в девяти книгах от 593 до 948 г. Основная мысль — показать возрастающее торжество христианства. Все факты подводятся к тому. Не следует думать, чтобы его сочинение было поэтическим творением. Надо помнить то, что у автора было сильное желание изукрасить события и живописать их. При пользовании требуется осторожность; сцена крещения Хлодвига приукрашена. Теперь история на Западе становится летописью в ее узком смысле. Отныне будет важен материал, а не внешняя сторона, не поучительный дух произведения.
Лиутпранд (929–972). Первое место среди историков второй половины X в., принадлежит Лиутпранду. Его официальное положение обеспечивало его материалами для трудов. Лиутпранд, епископ Кремоны, писал в 959 г. свое «Воздаяние» в шести книгах. Это именно «Воздаяние», направленное против Беренгария I, короля Италии, который прогнал его от себя. Он же начал писать, но не кончил «Деяния Оттона Великого», что имеет связь с его главным произведением и что составило бы его седьмую книгу. Само «Воздаяние» есть обширное, чопорное, холодное, с претензией написанное, но тщательно отделанное «обличение». Насколько пристрастен автор, видно из его предисловия к «Воздаянию»: «Цель моего труда состоит в том, чтобы отметить, назвать и доказать дела, совершенные Беренгарием I, который не правит, а тиранствует в Италии. Я, мой дом, родные и семейство были незаслуженно поражены им — и копьем клеветы, и разграблением, и поруганием в такой степени, что не может ни язык выразить, ни перо описать. Да послужат, таким образом, настоящие страницы воздаянием. За свои страдания я обнажу и перед современниками, и перед грядущим потомством безбожие этих ассевиан. Но мой труд будет в то же время воздаянием людям блаженным и благоговейным за оказанные ими мне (!)услуги». Судите сами об исторической правде такого произведения. Во всяком случае оно важно для характеристики нравов и, несмотря на летописный характер, выделяется в литературном отношении. Всюду видно подражание комментариям Цезаря.
Видукинд († 973). В то же время Видукинд сделал попытку написать историю саксов в трех книгах (919–973), посвященную дочери Оттона I Матильде, аббатисе Кведлинбургской. Он был одним из побежденных, на котором лежала обязанность сохранить в памяти подвиги своего народа. Это небольщое произведение, ценное первой книгой, в которую вошли без разбора легенды, иногда затемняющие смысл. Такое объективное отношение автора к прошлому очень редко. Он сознается, что имеет в виду прославление своего племени и народа, хотя многое приводит только для интереса. Так, он пишет: «Мнения о происхождении саксов различны: одни думают, что саксы происходят от датчан и норманнов, другие производят их род от греков. В молодости кто-то хвастался передо мной на этот счет, что сами греки будто предполагают в саксах остатки македонского войска, следовавшего за Александром Великим, а после его смерти рассеявшегося по всему лицу земному. Несомненно лишь то, что это было древнее благородное племя, о котором упоминается в речи Агриппы у Иосифа со ссылкой на поэта Лукана». У автора пристрастие к саксонской династии. Он сожалеет, что не может изложить все подвиги Генриха I и Оттона I, и потому старается делать выбор, соблюдая только связь, чтобы представить читателю рассказ легкий и отчетливый.
Титмар (976—1018) .Для нас имеет особенное значение хроника Титмара, епископа Мерзебургского. Нельзя изучать историю славянства без его труда. Немец по происхождению, из графского рода Вальдеков, родственного Саксонской династии, он в прошлом своего дома находил предания об упорной борьбе со славянами. Отец, напуганный видением, предназначил сына на службу церкви с семнадцатилетнего возраста. В 1009 г. он был назначен с согласия Генриха одиннадцатым епископом Мерзебурга и продолжал все время поддерживать с императором дружественные отношения. Это и понятно, если припомнить, что будущий историк приходился двоюродным племянником как Оттону I, так и Генриху II. Но этот чужеземец, представитель враждебного племени, оказал великие услуги славянской историографии; без него мы знали бы слишком немного. Он переживал сам интересные моменты борьбы славян с немцами за независимость и изложил нам ее, пользуясь выгодами своего положения — общественного и местного. В Мерзебурге жило много участников похода, от которых и было возможно узнать всякие подробности, занесенные автором в рассказ о походах в славянские земли. Титмар был епископом девять лет и умер на кафедре, имея только сорок два года от роду. Он может считаться продолжателем Видукинда, который остановился на 977 г., начав изложение с 908 г. Для первых двадцати лет хроники Титмар пользуется рассказами, но весь интерес того времени сосредоточивается на славянских войнах, а в этом отношении Титмар может служить авторитетом. Конечно, он и тут говорит со слухов, но сообщения его тем не менее заслуживают весьма серьезного внимания.
Сам Титмар не был в славянских землях, потому не чужд промахов. Вот пример: «В Польше, — говорит он, — много разных обычаев; хотя они и суровы, но иногда заслуживают одобрения. Этим народом без суровых наказаний нельзя управлять. Поляков следует пасти, как быков, и исправлять, как ленивых ослов. Если кто развратит там чужую жену или будет жить развратно, то подвергается следующему наказанию: его ведут на рынок к лобному месту, кладут подле него нож и предлагают на выбор: оскопиться или умереть. Если кого-нибудь обличат в употреблении мяса во время великого поста, того наказывают вырыванием зубов. Христианство, недавно проникшее в эти страны, лучше укрепляется таким законом, чем наложенным церковью постом. Во времена язычества каждая жена во время сожжения праха умершего мужа подвергалась смерти». Если последнее сообщение верно, то достоверность двух первых подлежит большому сомнению. Мы говорили, что Титмар сокращает Видукинда, хотя не называет свой первоисточник; сокращение это не совсем удачно. Обстоятельный анализ проф. Фортинского таков. Титмар взял: II, 1–2 из II кн. Видукинда; II, 3 из II, 9—43; III, 4 из II, 44–49; III, 6 из 50–58; III, 9 из 66–72. Вместе с верными фактами, приводимыми Видукиндом, Титмар без всякого стеснения берет его ошибочные сообщения. Лучшее доказательство — буквальный перечень покоренных Генрихом племен, сообщаемый Видукиндом и Титмаром. СIII книги идут Кведлинбургские анналы. В IV — время Оттона III. В III и IV кн. летописные приемы, допускающие последовательное изложение не только того, что действительно важно, а всего того, что кажется таковым. С V книги начинается самостоятельный рассказ Титмара о времени Генриха II до 1002 г., VI — до 1014 г., VII — до 1017 г., в VIII книге описываются 1017 и 1018 годы. Титмар — тип хорошего средневекового летописца со всеми его особенностями; он прежде всего суеверен. Сновидения, пророчества, чудеса всякого рода — все это составляет пеструю смесь. Его, неведомо кто, укоряет во сне за всякую ошибку; его судьбу определяют сны; треск дерева заставляет его ждать чьей-либо смерти. «Так как всемогущий Бог часто удостаивает посещать и утешать слабых людей, то следует устами и пером возвещать об этом потомкам, дабы прославилось имя Божие». Такова же обычная черта — иноческое самоунижение, например, в таких словах: «Я человек грешный; будучи небрежен во всем, я чужд был добра и преуспевал во зле; позднее увидел я, что есть нечто лучшее». Это общее свойство средневековых летописцев. Особенное же значение Титмар имеет для славянского мира. Он знает всех славян: полабов, чехов, поляков и русских, т. е. народы за Лабой. Титмар — один из немногих западных хронистов, упоминающий о русских. Он замечает между прочим, что Болеслав, король польский, боролся с русскими, потому что они помогали немцам. Russi живут на границе Пруссии и Польши; Киев их главный город; в Киеве насчитывается четыреста церквей и восемь рынков. Титмар путается в именах: жену Владимира называет Еленой вместо Анны. Болеслав Храбрый, тесть Святополка, поссорившись с Ярославом из-за зятя, штурмует и берет Киев, добывая себе невесту, сестру Ярослава; Титмар не упоминает, что после все поляки были перерезаны в Киеве. О братоубийстве Святополка[242] Титмар ничего не знает; он указывает, что все три брата разделили между собой владения отца.
Гельмольд (ок. 1125 — после 1177). Последователем Титмара был Гельмольд, живший в следующем столетии. Он был священником в Бозове, на славянских землях, и видел распространение католичества в славянском мире после долгой борьбы.
Тогда славян уже перестали бояться: они сами были предметом нападений и терпели поражения. Гельмольд выше Титмара как писатель. Его язык чистый, изложение занимательное. Две книги «Славянской хроники» начинаются с обращения славян в христианство и доведены до 1171 г. Автор — немец, но он непосредственно сосредоточился на славянском мире и изучает его с любовью. Он смотрит на свой труд, как на дань Любекской церкви за ее благодеяния, потому и описывает обращение славянского народа, «дабы изобразить, трудами каких государей и каких ревностных проповедников была первоначально насаждена христианская вера и потом снова восстановлена». Он сознает важность умственных занятий. «Если бы среди мрака этого мира не блистал луч науки, то все покрылось бы ночью. Достойны порицания те, которые замкнули свои уста и предались скользкой суете мира сего. При помощи Божией я решился описать верно все, что случилось в наше время, или что я слышал от старожилов, или сам видел, причем поздние годы должны быть описаны подробнее».
Козьма Пражский (1045–1126). Козьма имеет значение не столько в историографии германской, сколько в историографии славянской. В этом последнем смысле оно сосредоточивается на чехах. Его сочинение, называемое «Три книги Богемской хроники», излагает судьбы Чехии и Моравии за 1039–1092 гг. В первой книге — общее обозрение до времени старшего Бретислава; во второй рассказывается о замыслах старшего Бретислава отомстить полякам за обиды, нанесенные ими чехам, приведение их замыслов в Исполнение, разрушение чехами Кракова и других польских городов и крепостей, возвращение в Чехию, вмешательство германского императора, который потребовал возвращения полякам похищенных сокровищ, походы его на чехов в союзе с саксонским герцогом, причем тевтонская гордость сказалась в следующих словах императора: «Хотя бы чехи построили стены выше леса, хотя бы подняли башни до небес — не спасутся; как напрасно бросается сеть перед глазами пернатых, так нисколько не опасны для тевтонов засады чехов. Даже если бы они поднялись выше облаков и заключились между светилами небесными, все это нисколько бы не помогло погибшему и несчастному народу». Так сказал цезарь и велел всем вместе напасть на лес, а сам, опережая их, взошел на высокую гору, находившуюся среди леса и, сидя там на треножнике, говорил стоящим передним вельможам всего государства: «В этой долине скрывается робкая толпа богемцев, как полевая мышь в своей норе. Сражение не будет для вас трудным… Спуститесь вниз, и враги сами разбегутся от страха, так как не могут вынести вашего нападения. Идите, соколы, ловите боязливых голубей; идите, как свирепые львы, как волки, которые, в то время как вторгаются в стада овец, не заботятся о числе, и если не всем стадом овец овладевают, то по крайней мере умерщвленной добычей». Затем (1,10) дается живописное описание сражения, напоминающее поэтические места нашего «Слова о полку Игореве». «Блещут копья высокие, как прозрачный лес, солнце сияет на оружии, отражаясь на зеленых ветвях леса и горных вершинах. Войско сходит с горы, но никого не находит, — здесь и там стоят густые и непроницаемые леса, и, как обыкновенно бывает во всяком сражении, — задние ряды невольно вгоняют передние в сражение, — так и теперь утомленные предводители по причине напора задних рядов принуждены перейти другую гору. По причине нестерпимого зноя и невыносимой жажды язык прилипает к гортани, силы истощаются, сами руки слабеют, вырываются болезненные вздохи из груди; однако воины не смеют остановиться. Иные бросили на щиты свои панцири, другие стоят, прислонившись к деревьям, тщетно домогаясь призрачных сокровищ, иные занемогли, как бы обезглавленные, особенно тучные и непривычные к пути в пешем вооружении. Когда приблизились к укреплению, оттуда раздался крик; над лесом расстилался, подобно облакам, пар, вышедший из утомленных тел тевтонских воинов. Видя это, богемцы на короткое время замедлили, но тотчас, как только поняли, что утех недостает сил, смело выскочили из укрепления. Непобедимая сестра фортуны Беллона дала им смелость. О, счастливая Фортуна! Ты не всегда добрая, и теперь на нетвердой колеснице низвергаешь тевтонов в преисподнюю. Вот железные копыта скачущих коней обезображивают лица счастливых мужей; конь своей ногой яростно сокрушает животы и чресла, украшенные червлеными поясами, и растаскивает внутренности, как и внешнюю перевязь голени. Такого поражения не было ни от моровой язвы, ни от меча неприятельского. Между тем Цезарь сидит на вершине горы, обманутый своими пророчествами и ожиданием».
Несмотря на эту победу, дела чехов не поправились. Страна заплатила контрибуцию — прежнюю дань с недоимками. Бретислав возвращает Польше отнятые у нее города с обязательством уплаты ему 500 марок серебром и 30 золотых. Ему наследует Спитигнев, при котором были изгнаны все иностранцы, а в том числе его мать, аббатиса. Много места занимает поход в Moравию, изгнание брата Бретислава, который после стал его преемником, правление Бретислава, борьба его с князем и епископом Яромиром, стремление последнего подчинить моравскую церковь. Свекровь примиряет братьев Бретислава и Конрада, который делается королем, но правит недолго; ему наследует Бретислав младший. О самих чехах автор говорит мало. Во всех трех книгах виден клерикальный взгляд на события; чудодействия — любимый прием толкования. Темницы отмыкаются, и узники освобождаются благодаря заступничеству патронов Адальберта и Вячеслава, а раздоры членов герцогской фамилии объясняются кознями дьявола. В третьей книге говорится о Бретиславе II младшем, как он выгнал всех магов, гадателей и прорицателей, как во многих местах срубил и сжег деревья и рощи, почитаемые невежественным народом. Крестьяне, остававшиеся полуязычниками, на третий или четвертый день Троицыной недели отправляли некоторые суеверные обряды: совершали возлияние над источниками, закалывали животных и приносили их в жертву демонам, «своих покойников хоронили в лесу и на поле по языческому обычаю, на перекрестке двух или трех дорог ставили пишу будто для подкрепления душ усопших, в честь своих умерших также упражнялись в мирских играх, причем призывали тени покойников и надев на себя маски, бражничали»[243]. Все это будто Бретислав прекратил навсегда (!).
Участие чехов в судьбах Священной Римской империи, как составной части ее, видно из этой же главы под 1094 г. Затем следует описание борьбы с моравами. Достоверно описана смерть Бретислава на охоте, борьба из-за престола. Затем выведены Боривой польский и Владислав чешский, смертью которого (1125) кончается история Козьмы.
Национальная летопись. Мы наблюдали в средневековой летописи стремление сосредоточиться на истории какого-либо одного народа и страны, но это стремление не носило в себе еще национального смысла, пока выражалось на латинском языке. Мы видели, как Гельмольд писал о славянах по-латыни с немецкой враждебной точки зрения: затем Козьма, будучи славянином, по-латыни же писал историю чехов. Но могла ли последняя пробудить патриотические стремления, если не была понятна читателю, не знавшему по-латыни? Замечательно, что с упрочением произведений распространяется гражданское чувство и обратно; таким образом, исторические творения служат отражением политического и гражданского состояния народа. Потому в странах, где рано проявилась цивилизация с известной степенью государственного развития, скорее возникают попытки летописи на родном языке, в свою очередь укрепляющие национальное чувство. Такой страной была Италия. Но и здесь, до появления итальянской летописи, историография является в латинской форме, притом непременно с гражданским характером.
Каффаро (1030–1164). Первым явлением в этом роде была летопись Каффаро Генуэзского, современника нашего Нестора. Он был консулом в своем родном городе около 1122 г. Еще юношей в 1100 г. он участвовал на генуэзском корабле в крестовом походе и был при взятии Кесарии в Палестине. Если генуэзцы давали свои корабли крестоносцам, то с прямым расчетом получить непосредственные выгоды от перевозки, а вместе с тем завести прямые торговые сношения. Тогда их флот плавал до Черного и Азовского морей, где издавна были генуэзские колонии, послужившие предметом весьма важных исследований позднейшего времени. После первого крестового похода генуэзское правительство поручило Каффаро описать его путешествие на латинском языке, который был официальным в сенате и на котором велись тогда протоколы и составлялись акты, Каффаро описал события 1100–1163 г. в «Генуэзских анналах». Это и есть первая книга этих летописей — произведения весьма важного и содержательного[244]. Следующие книги ответственно продолжали: Оберто, Оттобан, Оджерио, Марчисио, Бартоломео, Пиньоле, Гуэрцио, Якобо де Аурия идругие, всего десять книг до 1293 г. Это тип государственной летописи. Автор, написавший ее, сознает высокое значение своего города, видит патриотический завет и призвание Генуи в защите всего моря между устьем Роны и Барселоной, которая принадлежала также генуэзцам. Везде слышен гордый римский тон; горделивое сознание превосходства, здравый смысл и практический взгляд на вещи, качества вообще свойственные итальянским историческим произведениям, присущи и труду Каффаро. Каждый город имел свою летопись, потому-то имел особую политическую жизнь, но видная роль Генуи требовала соответственного подъема таланта у историка.
Виллардуэн (1203). Эти официальные истории городов написаны по-латыни. Первая вполне национальная попытка сказалась на Юге, в тогдашнем королевстве обеих Сицилий, в хронике Спинелли, относящейся ко второй половине XIII в., о которой будем говорить после. Еще ранее того опыт национальной истории наблюдаем в хронике «Истории завоевания Константинополя»[245]. Это произведение большой исторической важности. Жоффруа Виллардуэн, маршал Шампанский, был участником IV крестового похода, который так горько обманул ожидания благочестивых людей в Европе, ознаменовав собой подрыв верований и ослабление энтузиазма крестоносцев. Собрав сколько можно было крестоносцев, французских и итальянских, их вожди, частично направляемые дожем Венеции Дандоло, заставили воинов действовать во имя совсем других интересов, чуждых прямой цели похода. Их обратили «в ребят, над которыми посмеялись», но которые, однако, продолжали наивно думать, что они служат святому делу. Совершился дерзкий обман; греков с их православием выдавали за более нечестивых, чем были сами мусульмане. Когда требовалось взять Византию, как легкую добычу, раздираемую междоусобицами ее властителей, дож и само католическое духовенство выставляли византийцев не врагами Венеции, а еретиками и врагами всего Запада. Этим прониклись даже такие сравнительно культурные люди, к числу которых принадлежал Виллардуэн. Своей французской летописью, — древнейшим памятником романской письменности валлонского языка, — на котором лишь незадолго до этого появились стихотворные произведения, Виллардуэн и его продолжатель Анри де Валансьен, верно изображают картину феодальных отношений вообще за 1198–1205 годы и попытки провести западные военные формы на Востоке. Виллардуэн весьма односторонен; он не смотрит дальше своего времени, ничего нового не вносит, но его наивность имеет особую цену. Он не скрывает венецианских хитростей, видит интригу насквозь, но из сильного недоверия к грекам относится к ним ничем не лучше, как к мусульманам, до которых ему не удалось добраться. После завоевания Восточной империи Виллардуэн получил удел в Морее, как и все другие[246]. Им начинается национальная историография. Его пример нашел живую поддержку через несколько десятков лет в Неаполе и во Франции; затем эти примеры станут повторяться чаще.
Спинелли (1230–1270). Маттео Спинелли[247] написал заметки о последних Гогенштауфенах в Италии, о борьбе Фридриха II с папой Иннокентием IV, о несчастном Манфреде, о его борьбе с Карлом Анжуйским, о победе последнего при Беневенто.
Неаполитанские события имели европейское значение. Они сказались в истории Европы. Необходимо помнить, какую роль вообще играло королевство обеих Сицилий со своим государственным строем. Здесь рано водворилась монархия; Фридрих II развил ее силы, и его влияние в Европе было, несомненно, велико, так что формы неограниченной абсолютной монархии могли быть водворены в империи. На родном языке Спинелли свободнее высказывает свои взгляды, чем другой на латинском; но это даже не итальянский язык, а неаполитанское старое наречие. Потому сочинение имело популярность в народе.
Жуанвиль (1224—1318). Тогда же сражался в Египте вместе с Людовиком IX его друг и рыцарь Жан де Жуанвиль, описавший жизнь святого короля в «Истории Людовика IX Святого, короля Франции этого имени»[248]. Это капитальное произведение средних веков. Здесь история двух походов Людовика IX на Восток; в одном несчастный король был пленен, в другом умер. Но важно не описание, хотя оно отличается даже поэтическими достоинствами. Жуанвиль представляет свое время. Вся эпоха, в которую завершился расцвет средних веков, восстает перед нами. Жуанвиль, происходивший из одной знатной фамилии в Шампани, относился к современному ему клерикальному миру с несочувствием, которое мало-помалу перешло в апатию, насмешку, даже издевательство над церковными идеалами. Надо заметить, что Жуанвиль получил воспитание при дворе Тибо, графа Шампанского, которого часто навещали провансальские трубадуры, певшие канцоны и сирвенты, направленные против католического духовенства. Это одно должно было поколебать Жуанвиля. Здесь он заразился скептицизмом, который вцден в его истории и знаменует наставшую тогда перемену в мировоззрении. Жуанвиль не раз препирался с докторами Сорбонны и смущал своим легкомыслием благочестивого короля. Однажды между королем и Жуанвилем зашел разговор о том, что ужаснее: совершить ли смертный грех или перенести проказу… «Я, — иронизирует Жуанвиль, — сказал, что готов бы совершить десяток смертных грехов, чем заболеть проказой». «Нет такой проказы, — обиженно заметил король, — которая бы сравнялась с одним смертным грехом».
В 1245 г. заговорили о крестовом походе. Жуанвиль был уже женат, хотя еще очень молод. Он стал собирать своих слуг и вассалов в помощь королю, замечая, что делает это не из желания помогать пилигримам, а по долгу верности королю. «Не благородно сидеть рыцарю дома, когда король собирается на войну за общее дело». И он собрался, заказав аббату отслужить за него панихиду на всякий случай. Жуанвиль острит над своим положением, и улыбка не покидает этого веселого рыцаря при самых затруднительных обстоятельствах. Когда бедствия крестоносцев в Египте достигли высшей степени и христиане готовились к смерти, Жуанвиль простодушно сознается, что не мог вспомнить ни одного греха, когда хотел принести покаяние. Напуганный неудачей первого похода, Жуанвиль не пошел во второй. В 1315 г., незадолго до своей смерти, уже написав свои записки, он поднял оружие против правительства за налоги, назначенные на рыцарей. Он не примирялся к требованиями государственного порядка, отличался свободным взглядом на вопросы веры и на идеи морали. Его историю сравнивают с «Музами» («Историей») Геродота. Для этого есть основания. Спокойный, наивный стиль напоминает античные приемы, а поэтическое воодушевление придает занимательность этому несомненно блестящему произведению средневековой историографии.
Матвей Парижский († 1259). Если с развитием средневековой историографии появлялись произведения, имевшие целью сосредоточиться на изучении одной страны и одного племени с исключительным характером, то в числе их были такие весьма важные исторические труды, которые под предлогом описания истории одной страны обозревали историческую жизнь всей Западной и даже Восточной Европы. Это обусловливалось положением тогдашнего политического мира. С закреплением папской власти образовался центр, вокруг которого стала вращаться средневековая история, что придавало ей особый, весьма оригинальный характер и содержание. Теократия и корпоративность — две ее характерные черты. В середине XIII столетия сформировалось в высшей степени важное явление в истории средних веков. Решительная победа теократического начала над светской властью была вместе с тем проявлением нарушения правильного равновесия средневековой жизни. После гегемонии Иннокентия III папская сила еще могла развиваться, питаясь борьбой с империей, но когда Иннокентий IV сокрушил дом Гогенштауфенов, когда Фридрих II признал себя побежденным, а Манфреди Конрадин погибли в бесплодной борьбе, — папское могущество, дойдя до апогея, стало злоупотреблять своим блестящим положением, потеряло авторитет, придававший ему обаяние, и стало клониться к закату. Оно не могло удержаться на своей высшей точке; оно могло расти или падать. Так как дальше идти было нельзя, то оно пало — и это падение шло со страшной скоростью. Сила, которую, казалось, ничто не могло сокрушить после прежнего обаяния, даже была опозорена, унижена в глазах толпы и общественного мнения Запада, когда разыгралась трагическая история Бонифация VIII.
1250 год — высшая точка папского могущества.
Вся история второй половины XIII в. есть эпоха постепенного, хотя мало заметного падения папства. Но до 1250 г. папство жило богатой исторической жизнью. Ее мог близко наблюдать историк, на котором мы должны остановить наше внимание. Это был монах Матвей Парижский, по имени университета, в котором он учился. Он был родом из Англии, но духовное образование сделало его космополитом. Сами современники затрудняются определить, бы ли он по происхождению из англичан, французов или ирландцев; это и не важно. В 1217 г. он, после пребывания в Париже, еще будучи студентом, был посвящен в иночество в монастыре Сент-Альбан, где продолжал заниматься наукой, обращая на себя внимание ученостью, искусством каллиграфии и рисования, что тогда имело особое значение и без чего нельзя было приступить к письменной работе. В 1235 г. скончался историограф монастыря, Роджер Вендовер. Обязанность историографа была почетной и вверялась наиболее достойным монахам. Несмотря на молодые годы, Матвей получил приказание продолжать работу Роджера. Таким образом, его труд есть часть общей хроники, которая составлялась в Сент-Альбанском монастыре, взявшем на себя роль историографа Англии.
Первым начал ее Роджер Вендовер из Нормандии (из местечка Vandoeuvœ), по мнению Ватса, прозванный так от английского произношения города того же имени близ Оксфорда. Он исполнял весьма важные обязанности по управлению окрестными монастырями и за взяточничество был удален в 1216 г., хотя считался историком монастыря. Прежде думали, что он довел свой труддо 1234 г., начав от сотворения мира. Но по рукописи Сент-Альбанского монастыря заключают, что он писал только до 1186 г., ибо с 1190 г. чувствуется другой стиль. Вероятно, впав в немилость, Роджер не успел и не хотел докончить своего труда, так что работа его преемника началась с 1216 г., хотя Роджер значительную часть своего труда составил компилятивно из Мариана Скота, Сигиберта, Гемблаха, Гуго, Св. Виктора. Он описывает события после смерти Эдуарда Исповедника, норманнское завоевание, время Вильгельма I и II. Говоря о крестовом походе Вильгельма Рыжего, автор дает интересные факты из времени крестовых походов. Везде сообщаются подробности из истории Европы и с особенным вниманием о папстве и церкви. Роджер настроен против Генриха II за Томаса Бекета. Для изучения истории Иоанна Безземельного его хроника существенно важна. Матвей Парижский, вновь переписывая и продолжая Вендовера, с 1066 или, вернее, с 1216 г. вносит в них повествовательный элемент, представляющий интерес. Литературная обработка имела для него большое значение, но, кроме того, он хотел установить само понятие и значение истории. Только у него во всей средневековой историографии находим настоящие определенные цели изучения истории. «В начале этой хронографии или описания времени я считал долгом сначала ответить тем завистливым порицателям, которые смотрят на мой труд как на бесполезный; затем для тех, которые вниманием своим почтят эту историю, я изъяснюсь в немногих словах. Бессмысленные (mali) люди любят толковать: какая надобность предавать письму жизнь и смерть людей» а равно различные происшествия, которые происходят на свете? Какая надобность описывать и предавать памяти потомства такое множество разнообразных деяний? Так пусть они выслушают, что им ответит философ. Природа вложила в сердце каждого человека желание знания. Человек без образования, без воспоминания о совершившихся событиях впадает в ту тупость, какая свойственна животным. Его прозябание можно уподобить положению человека, заживо погребенного. Если вы забудете и презрите тех, которые умерли давно и оставили вас, то кто вспомнит о вас самих? Разве не к тем относится проклятие в Писании? Память о справедливом не погибнет; его имя вечно будет воздыматься к небу, напутствуемое общими благословениями; имя же несправедливого, бесчестного, напротив, будет сопряжено с проклятием и порицаниями. Жить, избегая примера злых, следуя шаг за шагом примеру добрых, о которых я хочу писать свою историю, — вот истинная цель книг, вот верное изображение обязанностей человека». Ветхий Завет, по мнению хрониста, имеет целью внушать отвращение к злым и побудить следовать примеру добрых. Тоже делает Иосиф Киприан, Евсевий Кесарийский, Беда, Про-спер Аквитанский, Мариан Скот, Сигизберт Гемблахский. Свой рассказ Матвей начинает с Вильгельма Завоевателя, но это целиком переписано из Вендовера. Так идет до 1217 г.; далее с каждым годом рассказ становится пространнее. Совершаются события огромной важности и в Англии, и в Европе. Хартия, исторгнутая баронами из рук Иоанна Безземельного, повела к основанию конституционного строя Англии, к восстанию баронов под предводительством Симона Монфора, графа Лейстера, к союзу их с горожанами, которых они пригласили в свой совет, к победе над королем. В других западноевропейских странах растет обаяние папской силы. Римский первосвященник — царь над царями. Это было время Фридриха II, которое основательно изучается по хронике Матвея. Сверх того английский историк дополняет других хронистов для истории шестого крестового поход а. История всех народов на Западе была тогда взаимно связана под папской эгидой; потому Матвей переходит из одной страны в другую. Наш автор — поборник теократии, но от него не ускользнуло извращение принципов западной церкви. Он близко может наблюдать положение курии, потому что бывал в посольствах. Свои взгляды он выразил в ряде легенд. Еще по поводу правления Стефана Блуа он записал сказание о колодезе Св. Патрика, из которого один ирландский витязь проник в чистилище и рай. Это также вошло в провансальские романы: «Грин Несчастный», «Сновидение Рауля Гудана» и в «Сокровищницу Брунето Латини», откуда Данте, как полагают некоторые критики, взял свой сюжет. Особенно характерна следующая легенда, которой кончает Матвей свой труди которая рисует его время: «На небе, на великолепном троне, во всем своем величии сидит Господь; справа от Него стоит Пресвятая Дева, его мать. Слева — прекрасная женщина, тело ее роскошно, строгое лицо внушает уважение. Руки Господа простерты вперед; в левой он держит нечто вроде храма, и на лицевой его стороне золотыми буквами написано: ecclesia[249]. На суд божественного величия предстал папа Иннокентий IV. На коленях со сложенными руками распростерся папа и просит милости, а не суда. Благородная дама, стоявшая полевую сторону от Господа, выступает и говорит: Всеправедный Судья! Учини суд праведный. Я обвиняю раба Твоего в трех преступлениях: во-первых, когда Тыучредил на земле церковь, Ты даровал ей особые вольности; он же сделал из церкви позорную рабу. Во-вторых, церковь основана ради спасения грешных, т. е. ради спасения душ несчастного, он же обратил церковь в меняльную лавку. В-третьих, церковь основана на прочной вере, справедливости, истине, он же поколебал нравы и веру, уничтожил справедливость, затемнил истину. Учини же суд праведный на мои обвинения». Тогда сказал Господь: «Ступай и по заслугам твоим получи воздаяние». И папа получил»[250].
Так хронист Сент-Альбанского монастыря кончает свое обширное и замечательное произведение.
2. ЛЕТОПИСЦЫ КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ
Великие события, совершившиеся в средние века, охватывающие своим влиянием весь Запад, близко касавшиеся всякой национальности, одинаково увлекавшие всех, без различия сословий, должны были иметь своих историков. То были крестовые походы. В самом деле, кто тогда на Западе был чужд этого рыцарского благородного движения, этого святого чувства, которое редко проявляется в истории, освежая жизнь, делая ее более возвышенной, заставляя всех служить идеалам? Этот проблеск духа был особенно важен тогда, когда все опустилось нравственно, все шло к разложению, когда всякий сильный считал себя господином, когда кроме церкви не у кого и негде было искать защиты. И вот вместо культа силы, вместо поклонения ей, к чему общество давно привыкло и на чем оно было воспитано, ему предлагают служение имени Христа, его призывают к самопожертвованию за Христа, причем сеньор приравнивается к вассалу, герцог к пилигриму. Перед одним из пилигримов склонился папа. Прежде рыцарь, сражаясь за женщину, поступал так не ради личных соображений; теперь он хочет освободить гроб Господень из рук неверных также не для себя, не для своего короля, а только ради Христова имени. И тут и там идеал отвлеченный, во имя которого люди добровольно идут на смерть. И все шли поголовно: «дома оставались одни вдовы», говорит летописец об этих годах энтузиазма. Современникам казалось, что Запад пошел на Восток; это было валовое движение, направляемое тем стадным инстинктом, который иногда дает себя чувствовать в истории, создавая целые исторические эпохи. Что такое энтузиазм, как не увлечение примером других, идущих впереди, подвиги которых увлекают и заставляют подражать?
Такое грандиозное движение должно было создать достойных себя историков. Они появились тогда, когда крестовое движение стало особенно энергичным, когда с ним освоились, когда появилось время для его осмысления. Первый поход был записан летописцами лишь официально, как факт войны, смысл которой было трудно определить, ибо явление еще не обозначилось.
Гийом Тирский († 1188). Первый труд непосредственно о крестовых походах принадлежит Гийому Тирскому и называется «История священной войны». Он говорит о времени между 1100 и 1184 годами. Гийом писал свою историю еще в конце XII в. Мы не знаем с точностью года его рождения и смерти; нам неизвестно даже, к какой нации он принадлежал: и немцы, и французы считали его одинаково своим. Он родился в Палестине, следовательно, полностью принадлежал к тому поколению, которое считало Святую Землю такой же своей, как у себя дома каждый француз, англичанин, или немец — свою родину. В молодости Гийом ездил учиться на Запад. Вернувшись, он приобрел расположение короля Амальрика, а вместе с тем звание архидиакона в Тире. Он получил даже миссию в Константинополь. Он был воспитателем наследника престола, Балдуина, при котором сделался первым лицом и канцлером, а с 1174 г. архиепископом Тирским. Он заседал на Латеранском соборе в Риме в 1177 г., потом вел переговоры с византийским правительством. Он был близок к государственным делам, много знал и видел, следовательно, стоял вполне на высоте положения. Когда в 1188 г. Саладин взял Иерусалим, христианство пришло в смятение не только в Палестине, но везде на Западе. Надо было готовиться отстаивать то, что было взято с таким трудом. Стали действовать на короля, тогда Гийом поехал проповедовать крестовый поход Филиппу Августу и Ричарду Львиное Сердцу (1188). Неизвестно, где он умер, — в Европе или Палестине; он жил до 1193 г. Положение в качестве приближенного к королю Амальрику лица налагало на него известные обязательства. Он должен был, по его поручению, описать местную историю, что и сделал в своей «Истории деяний в заморских землях». После она стала называться в рукописи «История священной войны». Таким образом, Гийом впервые дал крестовой войне имя «священной». Этот громадный труд составил его славу; другое сочинение, касавшееся мусульманской истории до 1184 г., до нас не дошло. Это был добросовестный историк, хорошо писавший, свободно владевший латынью. Только начиная с шестнадцатой книги он пишет как очевидец; ранее он собирает письменные сведения, исторические источники, сказания. Ему-то мы и обязаны сохранением сведений об этом беспримерном движении. Он рисует положение Палестины до появления крестоносцев, приготовления к войне и подробно излагает обстоятельства первого крестового похода. Вот что он сам говорит об обязанностях историка: «Любовь к отечеству, за которое каждый человек должен жертвовать жизнью, эта любовь требует от нас, чтобы мы не допустили предать забвению то, что у нас совершилось в последние сто лет». Он вместе с тем, возвышаясь над тогдашними хронистами, придает особое значение изложению. «Не надо скрывать дурного, не надо льстить, но есть еще одна и даже более ужасная опасность, которой должно избегать всеми силами всем пишущим историю, а именно: они обязаны не допускать, чтобы сухость речи и бедность содержания унизили достоинство деяний. Слово должно соответствовать делу, о котором идет речь, а язык писателя не должен отставать от возвышенного предмета. Потому следует сильно опасаться, чтобы богатство содержания не утратило чего от скудости изложения и чтобы неумение рассказчика не сделало ничтожным и вялым того, что само по себе было важно и полновесно». Гийом говорит, что писал по одним преданиям, за исключением немногого виденного им самим. Сначала читаем объяснение, как эти страны оказались в рабстве и по какому случаю западные князья возложили на себя бремя пилигримства. История мусульман довольно подробно была изложена в особом сочинении. Здесь же только реферат из него в первых десяти главах, где говорится и о Гарун аль-Рашиде. «Четыреста лет оставаясь под игом мусульман, Иерусалим походил на больного, который то задыхался, то вздыхал свободно, смотря по состоянию погоды». Таково же было бедственное состояние всего Запада, где царили насилия и убийства. «Небесные и земные знамения раздраженного божества не могли остановить людей, устремленных ко злу; повсюду царили чума и горесть; небо грозило, потрясалась земля». Время Амальрика описано особенно подробно. У Гийома виден уже поворот к иному взгляду на мусульман, которых он считает честными, рыцарственными, великодушными.
Бернар Казначей († 1240?). С 1184 г. Гийома Тирского продолжал другой писатель, Бернар, состоявший казначеем (thesaurarius) Фридриха II. Он переписал, точнее, перевел период 1096–1184 г. «L’estoire de la conqueste terre d’Outremer». Эта хроника написана на старофранцузском языке. Он довел ее до 1250 г.; продолжатели довели до 1275 г. Автор рассказывает о третьем крестовом походе, о попытке крестоносцев завладеть Египтом, о походе Фридриха II. В XIV в. болонский монах Франческо Пипино перевел Бернара. Этот перевод долго считался подлинником, и Муратори издал его в седьмом томе своего сборника летописей. В 1729 г. отец Мартэн нашел старофранцузский оригинал и, отбросив введение, издал в трех книгах. Целью Бернара было создать труд, который послужил бы примером для того, кто сражается под знаменем Христа, был полезен для утверждения веры, преобразования нравов, опровержения неверных, замешательства нечестивых; воздать хвалу добрым и побудить других следовать по его стопам. Далее, у Бернара есть взгляды на причины событий. Падение нравов палестинских победителей ведет их к политической гибели, совершившейся в 1187 г. Здесь Бернар не щадит красок, которые потому имеют мало значения. «Ад распахнулся широко. Помыслы этих нечестивых злобны во всякое время; они извратили все пути на земле. Всякая добродетель и всякое благочестие исчезли. Все были увлечены в пропасть и хаос; в них не было ничего святого, от головы до ног. Каков был народ, таковы были священники». Он невольно поддается обаянию мусульманской цивилизации; он сочувствует Саладину, говорит о его гуманности после взятия Иерусалима 2 октября 1187 г. «Никто не слыхал, — уверяет он, — чтобы христианам было сделано насилие. Всех бедных он отпустил без выкупа, осмотрев предварительно, нет ли между ними зажиточных». Из его изложения между прочим оказывается, что христиане были более жестоки, что в них было менее рыцарского духа. Бернар высказал это против своей воли; живой язык давал больший простор изложению и не сдерживал порывов автора. Между тем это заявление для нас более ценно, чем целые дневники и летописи. В этой истории видим, как национальная историография занимает принадлежащее ей место. Она стремится вытеснить латинскую летопись; но это окончательно совершится еще не так скоро.
Жак де Витри (1182–1244). Когда мы наблюдаем у Гийома Тирского и Бернара Казначея стремление средневекового общества к критическим приемам, осуждение действий и системы христиан, сравнение с мусульманами, столь для них невыгодное, — то в этом нельзя не видеть благоприятного поворота в развитии средневековой историографии. Этот успех в критике вызван скептицизмом. Общество в лице своих историков произносит над собой суд, добровольно идет на невыгодное сравнение. Таков был Жак, родом из Витри (около Парижа), писавший по-латыни. Он был известен как энергичный проповедник против альбигойской ереси. Это обратило на него внимание Иннокентия III, который назначил его епископом в Аккону. На новом посту он проявил ту же деятельность; он был и воином, и пастырем, и проповедником, он решился описать все им виденное в сочинении. «Три книги восточной истории» с 622 г. до взятия Дамиетты в 1219 г. вместе с историей пятого крестового похода. Но главное содержание этого труда касается нравственного состояния западного общества и положения дел на Востоке, преимущественно в Палестине. Он пользовался восточными историками. Любимый конек его, о чем он сам говорит, — порицание пороков. Цель, которой он задался, излагается в прологе: «В наше время не нашлось никого, или, напротив, нашлось очень мало людей, которые предприняли бы труд рассказать и описать битвы, славные победы и дивные дела Царя Небесного во славу и хвалу Его. В наши дни Господь совершил великие деяния, достойные прославления и памяти людей, в Испании против мавров, в Провансе против альбигойцев, в Греции против отщепенцев, в Египте против сарацин, в отдаленных странах Востока против персов, ассириян, халдеев, турок. В первой книге, очертив вкратце судьбы Иерусалима, я излагаю подробно дела Господа, которые он сподобил совершить в своем милосердии к нам. Я описал жизнь жителей города и тех местностей, о которых чаще всего упоминается. Мне казалось это необходимым для большего разумения обстоятельств, которые в них излагаются; а чтобы еще более расширить мой труд, я присоединил подробности о многочисленных и различных особенностях этой земли. Во второй книге, обозрев бегло историю новейших обитателей Востока, я перешел к рассказу о делах, которые совершил Господь в наши дни в странах западных: я описал главным образом различные ордена, как светские, так и духовные, а в конце книги изложил подробное рассуждение о порядке и обязанностях крестоносцев и пользе их пилигримства. В третьей книге изложены события, которые Бог сподобил совершить в своем народе и в войске христиан, после Латеранского собора и до взятия Дамиетты». Автор полагает, что его труд будет полезен для утверждения веры, преобразования нравов, обращения неверных, замешательства нечестивых, наконец, для того, чтобы воздать хвалу доблести. В этом он повторяет буквально Бернара Казначея.
Жак де Витри прежде всего историк-моралист. В первой же книге он сгущает краски для изображения нравов палестинских христиан. Первоначально дьявол не мог найти себе помещения в местах сухих и безводных, т. е. среди тех первых пилигримов, еще бедных, истощенных продолжительными трудами; но, наконец, он увидел дом в полном спокойствии и свободный от всякой опасности, а людей, предававшихся праздности, живущими в их новом обиталище, среди обилия хлеба и масла. Взяв с собой семь духов, более развращенных, чем он сам, он вступил в этот дом с семью смертными грехами. Господь насытил людей, и они сделались прелюбодеями; они пустились в погоню за своими пожеланиями. Они разлеглись в своей грязи так же, как вьючное животное ложится в нечистоте; они ржали как лошади и каждый на своего ближнего. Огонь ниспал на них, и они более не видали солнца, ибо обратили глаза к земле, сделавшись гордыми, заносчивыми, наглыми, недужными, мятежными. Раздраженные леностью и малодушием, ненасытные в своем корыстолюбии, согбенные от пьянства, отвратительные от разврата и мерзости, воры, похитители, убийцы, люди крови, предатели…» Так и сыплет, точно из бранного специального лексикона, епископ в современное ему общество. «Ад распахнулся широко; он приготовил помещение для всех пресыщений и пророков. Всякая добродетель и благочестие исчезли в такой степени, что трудно было найти кого-нибудь, кто отличал бы священное от мирского и чистое от нечистого. Все были увлечены в пропасть. Какова паства, таковы были священники в Святой земле». Историк делает исключение для немногих справедливых и богобоязненных, подобно зерну в куче плевел. Нечестие злых одерживало верх, и их неправда была обильна до того, что часто они совершали симонию, венчали противозаконно, хоронили безразлично всех подряд. Мы узнаем между прочим, что «монахи и монахини бродили и шатались из места в место, посещая вместе с мирянами публичные бани». Все это автор приводит не с тем, чтобы упрекать потомство, но для того, «чтобы оно, омыв ноги в крови нечестия, научалось подражать добрым, проклинать и осуждать злых». Это относится и к тогдашним французам. Автор хорошо знает Париж и на нем останавливается в третьей книге. Тамошнее духовенство он сравнивает с паршивой козой и больной овцой, а клириков называет содомитами. Французских священников он презирает, именуя их скупцами и ханжами. Общество светское должно было пасть ниже. Но у Жака слишком строгий критерий. На него вряд ли кто угодит. Учащиеся студенты во всяком случае поступают дурно, если учатся. «Одни занимаются единственно для того, чтобы знать, — это одно любопытство; другие — чтобы прославиться, — но это тщеславие; иные — чтобы приобрести выгоду, но это корыстолюбие и симония; весьма немногие из них занимались, чтобы получить назидание и назидать других». Парижские студенты, на быте которых несколько останавливается Жак, делились на враждебные национальные корпорации. Он называет англичан пьяницами и шутами, немцев скотами, бургундцев глупыми и грубыми, пуатевенцев льстецами, бретонцев легкомысленными и непостоянными, ломбардцев скупыми, римлян злословными, сицилийцев жестокими тиранами, брабантцев поджигателями и хищниками. Далее этих обидных прозвищ историку некуда было идти. Вообще для внутренней жизни эти две книги представляют много интересных данных. Они служат введением к третьей, которая представляет историю пятого крестового похода, предпринятого на Дамиетту иерусалимским королем Иоанном де Бриенном и Андреем Венгерским в 1217 г., при содействии немецкого флота. В походе участвовал сам автор. Некоторые ввиду несообразно длинного введения к небольшой книге, касающейся одной небольшой экспедиции, полагали, что третья книга принадлежит Оливеру схоластику или кому-нибудь из кельнцев; но это неверно. Сохранились письма Жака в Лотарингию; они буквально повторяют его хронику.
Оттон Фрейзингенский († 1158). В цикл историков крестовых походов следует занести бытописателя и родственника Фридриха I Барбароссы, епископа Оттона Фрейзингенского. Он принадлежал по происхождению к двум императорским династиям. Лично знавший его каноник Радевик, восхваляя его ученые личные достоинства, придает особенное значение его связям и высокому происхождению. Оттон был внуком императора Генриха IV, племянником Генриха V по матери, единоутробным братом короля Конрада III и дядей императора Фридриха I. Он родился от второго брака дочери Генриха VI Агнессы с австрийским маркграфом Леопольдом. Герцоги Баварии и Австрии были его братьями, а сестры сидели на престолах Чехии и Польши. Все это благоприятно влияло на качество материалов, которыми располагал историк. Он получил в Париже превосходное философское образование и с младенческих лет предназначался к занятию высокого духовного поста. В молодые годы (с 1137) он был уже епископом Фрейзингена в Баварии. Эту должность он занимал двадцать лет до самой смерти. Его образование сказывается на его сочинениях. Он был первым, по словам Радевика, который занес в Германию «тонкость философских книг Аристотеля относительно топик, аналитики и эленхов». Полагают, что он был сам профессором философии и толкователем Аристотеля в Фрейзингене. Известно, что с того времени в Германии на схоластических диспутах состязались ученики немецких школ. Действительно, епископ ценил все эти ухищрения. Он более чем кто-либо в средние века не любил говорить просто. Но эти украшения делают его книги в некоторых местах красивыми. Более неудобной стороной изложения Оттона является его манера в изобилии пересыпать хронику текстами Священного Писания без всякой видимой надобности. Сопутствуя императору Фридриху I во втором крестовом походе, он изобразил этот поход в двух книгах под заглавием «Деяния Фридриха I». В первой излагается предварительный очерк истории империи, начиная с борьбы Генриха IV с Гильдебрандом, «который решил побить мечом анафемы императора». С первых же строк епископ оказывается в затруднительном положении. Он, очевидно, не знает, какой стороне будет удобнее засвидетельствовать свое сочувствие. Родственные отношения влекут его к «нашему» императору, а долг и служебное положение к папе. Поэтому у него Григорий VII то «досточтимейший», то «лжемонах» или «некромант», — прозвища, которые давали Гильдебранду его враги и против которых не восстает епископ. Он не скрывает, что причиной вражды к папе был вопрос о запрещении браков. Первая книга в шестидесяти трех главах доходит до вступления на императорский престол Фридриха I и представляет особенный интерес по связности изложения и по обобщениям. Для нас это лучшее из всего написанного Оттоном. Во второй книге изложены первые четыре года правления Фридриха I и крестовый поход с постоянными ссылками на документы официального характера.
Самое замечательное место в этом труде, конечно — попытка объяснить причину неудачи второго крестового похода. Автор пытается отнестись с философской, весьма оригинальной точки зрения к этому скорбному для него вопросу. Он блистает всем богатством своей учености. Передним роковая дилемма: великое, благое дело, поднятое во славу Господа, и неудача, отсутствие покровительства неба. «Ничто не может быть названо добрым, кроме того, что из себя, а не извне имеет начало, что действительно существует и поистине называется благим. По правилам Аристотеля метод от родового понятия ведет ad destruendam, к анализу, а от видового ad construendam, к синтезу. Поэтому, если я что-либо называю безусловно добрым, то при этом, подразумевая его сущность, то же самое отношу к ее видам; если же считаю что-либо хорошим только условно, то в таком случае имею в виду более полезность этого предмета, нежели его сущность. Даже одна и та же вещь бывает хороша и нехороша для одного и того же вида, смотря по обстоятельствам. Из того, что у эфиопа белые зубы, не следует, что он весь бел, и наоборот — что у него зубы черны, потому что он сам весь черен. Это же самое усматривается и из Священного Писания; когда мы говорим, что нехорошо было иудеям или Иуде предать Христа на распятие, мы сознаем, что это было благом для нас всех. Итак, в человеческой философии белые зубы не мешают эфиопу быть черным, а в Писании злоба иудеев не препятствует страстям Христа быть спасительными для нас. Подобное мы можем сказать и о вышеупомянутом походе нашем. Если его нельзя считать хорошим по концу или с точки зрения материальных удобств, то он оказался действительно хорошим для спасения многих душ; при этом мы будем руководствоваться суждением о деле не по его сущности, но по пользе, которую оно принесло»[251]. Так Аристотель являлся на помощь для оправдания неудач крестоносцев путем отвлеченных логических построений.
Это сочинение было составлено вскоре по возвращении из похода. Тогда же Оттон несколько подробнее развил первую главу первой книги и в интересах императорства, вероятно, по настоянию своих близких, составил небольшой трактат о Гильдебранде, который принял форму апологии Генриха IV.
Гораздо раньше, еще до поездки в Палестину, Оттон принялся за всемирную историю, которую назвал «Хроникой от сотворения мира». Он написал ее в семи книгах и довел до 1146 г.; первые шесть изложены по эпохам Беды, а седьмая касается ближайших событий. В этом сочинении характерно собственно заключение хроники, составляющее восьмую книгу. Это история будущего, которую никто еще не пытался составить. Она изложена с приемами Апокалипсиса, толкует об Антихристе, страшном суде, воздаянии. Автор, при всем своем высоком образовании, отразил в себе типичные черты средневекового миросозерцания[252]. Аббат Санто-Блазио того же имени продолжал «Хронику», а каноник Радевик «Деяния», по личному завещанию епископа, который еще при жизни снабдил его документами.
Ваттенбах в своей известной монографии, обыкновенно сдержанный и осторожный, не находит слов для определения значения Оттона. «Мы, — говорит он, — должны считать за особенное счастье, что такой человек, при таком положении, вооруженный всем образованием, какое только можно было тогда получить, взял на себя труд писать историю»[253]. А между тем сам Оттон очень условно, чтобы не сказать хуже, смотрит на обязанности историка. «Целью моего труда, — пишет он в прологе, — было возвестить людям о славных делах храбрых мужей, дабы этим возбудить их к доблести, а о темных же делах мужей лживых или умолчать, или если их надо вывести на свет, то говорить лишь для устрашения их».
Немецкие критики вообще слишком преувеличивают значение Оттона Фрейзингенского и плетут ему венки не по заслугам Они придают его запискам и даже хронике мировой интерес, хотя. по литературным достоинствам и по приемам, Оттон стоит гораздо ниже Матвея Парижского, а тем более современных ему итальянских или византийских историков. В отношении богатства фактического содержания он уступает весьма многим, а его общественное положение часто заставляет его колебаться между Сциллой и Харибдой.
Жоффруа де Болье. Серия католических историков крестовой эпохи продолжается Жоффруа де Болье, духовником Людовика IX. Он в конце XIII века написал биографию «святого» короля: «Vita Ludovici Novi». Она составлена очень сжато, но полна фактов и интереса. Все втиснуто в сорок семь глав, которые могут быть отмечены только в стилистическом отношении.
Арабские источники. При изучении крестовых походов необходимо справляться с мусульманскими источниками. Из них назовем два. Ибн-эль-Атир из Месопотамии (1160–1233) был современником Виллардуэна; в его «Kamil el Tewarikh», что значит «Полный исторический труд», говорится сперва о достоинстве истории, хронографии, потом об истории евреев, персов, арабов, римлян, христиан, мусульман. Амари в своей «Истории сицилийских мусульман» замечает, что в средние века нельзя указать на другого равного ему историка. Он начинает с 722 г. и кончает 1230 г.[254]. Несколько позже писал Абул-Ферадж ( 1226–1286). Он был сыном еврея. Уроженец Месопотамии, он знает хорошо как мусульманский, так и еврейский мир, что видно из его хронографии от Адама, доведенной до 1284 г.[255] В ней говорится о халдеях, мидянах, персах, греках, римлянах, арабах, турках, которые появились тогда на исторической арене Востока. Он писал и на арабском, и на еврейском языке, ибо еврейское образование продолжало процветать в Сирии рядом с мусульманским.
Приведенными писателями не исчерпывается историография крестовых походов.
Марино Санудо († 1340). В начале крестовых походов эти летописцы отражали восторженное настроение современников, когда горячее чувство самоотвержения управляло умами, когда все готовы были принести себя в жертву ради избавления Гроба Господня от власти неверных. Таковы были Гийом Тирский и Бернар Казначей. Уже и они, ознакомившись с восточной цивилизацией, не были фанатиками; от них можно было услышать слово правды по отношению к мусульманам; но общий фон их произведений отражает всю искренность современного общества, сочувствие последнего к крестовым походам. По мере охлаждения этого энтузиазма ослабевает само настроение историков. Они не только становятся равнодушными, но даже изменяют основной взгляд на значение и смысл крестового предприятия.
Отражением такой перемены в воззрениях служит сочинение Марино Санудо, под заглавием «Historia Hierosolymitana seu sécréta fidelium Crucis super Terrae Sanctae recupiratione et conservatione seu de expeditione in Terram Sanctam libri III»[256]. Автор жил в конце XIII и в первой половине XIV столетия; он принадлежал к старой венецианской аристократии. Вообще венецианцы относились и раньше к крестовому делу с коммерческой, спекулятивной точки зрения, но Санудо не стеснился высказаться откровенно и даже предложить новую систему эксплуатации крестовой идеи в этих чисто практических расчетах. Он указывал на более верный способ завоевания Святой земли. Он часто бывал на Востоке и на островах Эгейского моря, которые после 1204 г. принадлежали республике. Он заглядывал даже в славянские земли и в Скандинавию, как видно из его истории. Он был известный музыкант, и по его имени инструмент, который он изобрел, назван торселлусом. В бытность свою в Армении он завершил свои три книги, которые писал пятнадцать лет (1306–1321), предназначая их папе и французскому королю Филиппу IV Красивому. Интересно посвящение последнему, написанное по-французски. В нем заключается план завоевания: «Вашему Величеству ничего нет легче, как сделаться властелином вселенной, попав при этом в рай. Александр Македонский достиг обладания всем миром, но не достиг рая. Для этого необходимо исполнить нижеследующие указания: во-первых, пусть Ваше Высокое Величество озаботится прежде всего приготовлением к заморскому походу десяти галер с 250 человек на каждой, а 300 всадников и 1000 отборной пехоты отправит для обороны Армении; во-вторых, озаботится при содействии папы пропагандой и сборами; в-третьих, заключит союз с дожем и Венецианской республикой; в-четвертых, назначит капитаном того, кто окажется к тому способным с тем, чтобы он следовал указаниям этой книги». В таком случае Санудо, как будто полностью посвященный в тайны дипломатии, обещает поддержку короля Сицилии и императора Византии, которые помогут подчинить Святую Землю. В первой книге автор развивает план предприятия и сообщения с Индией через татарские земли, откуда можно добывать богатства и развести как тутовые деревья, так и сахарный тростник. В то же время он советует запретить вывоз из Европы на Восток металлов, хлеба и строевого леса. Египет должен служить операционной базой. Он тщательно рассчитывает, сколько провианта потребуется на армию в составе 15 000 пехоты и 300 конницы на три года, и выводит 2 100 000 флоринов (каждый флорин весил три унции золота). Он предостерегает от сухопутной экспедиции, представляя много практических указаний. Он доказывает, что христиане должны устроить военное поселение в устьях Нила, коему предстоит важное будущее. В доказательство автор указывает на могущество Венецианской республики, обусловленное ее территориальным положением. Непосредственный рассказ в последней книге — история Палестины с библейских времен до 1219 г. Только в конце автор сообщает сведения об обычаях и истории тогдашних татар. В заключение автор вновь дает указания для завоевания Святой земли, пользуясь уроками истории. Здесь видим практическую постановку истории, которая учит, чему следовать, а чего избегать. Вот его практическая мудрость: военная дисциплина и тайна, избрание по завоевании энергичного короля во избежание могущих быть раздоров. «Какой-то вавилонский султан сравнивал себя со змеем, у которого много хвостов и одна голова, почему он легко может тащить за собой хвосты; христиан же он называл змеем с одним хвостом и многими головами, почему хвост не знает, кого слушать. Христос же сказал: «Никто не может служить двум господам». Государь должен быть образцом и примером порядка». Санудо убеждает государей быть воздержаннее. Правители должны воздерживаться от игр и всяких пустых увеселений, чтобы кто не подумал, что само государство пустилось в игру. Затем автор говорит о необходимости воздержания, правосудия, щедрости, уважения к закону и милосердия. Таким образом, произведение Санудо имеет дидактический интерес. История у него является орудием для достижения государственных и общественных целей.
Санудо является связующим звеном, соединяющим историографию крестовых походов с итальянскою, на которой мы теперь остановимся.
3. ИТАЛЬЯНСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ
Рикордано Малеспини († 1281). В Италии вообще средневековая историография имела практический характер. Каждый город гордился своим историком, потому что дорожил своим прошлым. Повествуя на родном языке, они приобретают большую популярность. Их серию начал Рикордано Малеспини. Он смотрит на Флоренцию как на второй Рим, а на Фьезоле как на город, освященный памятью Аполлона и Адама, с которого и начинает, предупреждая, что будет краток (гл. 1).
Он излагает свой план так: «Мы поговорим сперва о первобытных временах и трех частях света; затем будем описывать только то, что найдем в сочинениях наших предшественников, заимствуя оттуда только вполне достоверное, и, наконец, сообщим то, что известно нам лично. Так как всякому нравится краткость рассказа, то мы будем говорить о нашем предмете по возможности сжато».
Однако все классические легенды вошли в его рассказ, правда, не витиеватый, сжатый по возможности, но весьма обстоятельный. Так он доходит до Цезаря с которого (в двадцать первой главе) непосредственно начинается история, доходя до восемьдесят четвертой главы. Его произведение интересно по умению автора свести довольно разнообразный исторический материал в историю одного города.
Приведем образчик его сжатого, но сильного рассказа. Возьмем, например, двадцать вторую главу о нашествии Аттилы «Долго думал Аттила о том, как бы ему разрушить Флоренцию Он знал, что флорентийцы очень сильны и что не иначе как хитростью он может овладеть ими и привести в исполнение свой злокозненный замысел. И никто бы не узнал о деяниях Аттилы во Флоренции, если бы от потоков крови убитых рукава Арно не приняли бы красного цвета. После того Аттила со всем войском вышел из Флоренции, убивая по пути всех, кого встречал, мужчин и женщин, больших и малых. Затем Аттила велел зажечь город со всех сторон, желая совершенно уничтожить Флоренцию. Отсюда он отправился на то место, где находился Фьезоле, там он поставил свои знамена и объявил, что всякий желающий может здесь строить дома и башни, чтобы селиться. Аттила весьма заботился о заселении Фьезоле, так как полагал, утвердившись здесь, вести отсюда войну с римлянами; потому-то он препятствовал восстановлению и благосостоянию Флоренции. Этот Аттила, бич Божий, имел плешивую голову и собачьи уши. Он разрушил мною городов и замков в Тоскане, Ломбардии, Романье и Марсии. Когда Фьезоле был восстановлен, Аттила направился в Маремму (болота средней Италии) и там умер»[257].
О таких отдаленных эпохах Малеспини не мог иметь точных сведений; он записывал, что слышал. Он не считал за необходимое даже сверяться с источниками; он не читал не только Иордана, но даже позднейших исторических сочинений. Но он ценен там, где говорит о близком к нему времени. В таких главах проявляется вся сила его повествовательного таланта, особенность которого в умении сказать многое в немногих словах. К сожалению, при этих достоинствах, изложение страдает разбросанностью; отдельные главы не связаны между собой внутренней связью.
Дино Компаньи († 1324). Более важное значение сравнительно с Малеспини имеет его продолжатель, Дино Компаньи. Между этими двумя летописцами огромная разница; у одного только факты, у другого освещение современности, горькое сознание недовольства, желание исправить соотечественников. За это его любил Шлоссер, который написал ему панегирик, сравнивая с классиками и с Данте: «Он справедлив, серьезен и глубок, как Фукидид, а его история строга, как приговор света. Не все в состоянии оценить блеск наивных выражений, силу речи, изящество не украшенного, а простого и вполне соответствующего содержанию слога. Упреки Дино в излишней резкости порицания в высшей степени несправедливы. Ведь из того, в чем Данте упрекает своих соотечественников, справедливо только очень немногое. Напротив, Дино, подобно Данте, выказывает себя стоящим выше своего времени и истинным республиканцем, который, в уклонении от законов религии и нравственности, видит падение свободы. Он достойный представитель энергичного, религиозного, образованного и полного жизни времени; он олицетворяет собой дух истинной и отдельной народности». Дино ничего не ищет. Он пишет на пользу потомков и для прославления имени Божия. Он очевидец и участник событий. Его история — мемуары государственного человека за самый интересный период борьбы черных и белых, гвельфов и гибеллинов от 1280 до 1312 г., которую рассказывает в трех книгах. Как всемирно-исторические, эти годы весьма важны. Но Дино занимается только своим родным городом. Он проповедник высоких нравственных начал в истории. Ею он думает дать пример бодрости современникам. Для историка сентенция, конечно, не есть достоинство, но в то время она была иногда полезна; общество только что начинало выходить из состояния грубости. Цель Дино Компаньи — описать совершающиеся перед глазами гнусные деяния, которые слишком явны, чтобы о них можно было умолчать, ибо, по его мнению, опасность для общества растет. Это необходимо для пользы тех, которые уже будут наследниками минувшего. «Они познают, таким образом, благодеяния Господа, который царствует и управляет во все времена. Когда я предпринял свой труд, то я имел в виду изложить письменно некоторые достоверные события, которые я видел и слышал, потому что между ними были и такие замечательные факты, сущности которых никто не знал, кроме меня. Те же события, которых я свидетелем не был, я решился рассказать по слухам. Атак как многие по своему произволу переходят всякую меру в речах и извращают истину, то в этом случае я решился придерживаться наиболее распространенного мнения». Как всякий частный хронист, Дино объясняет происхождение великих политических партий мелкими частными интересами. Так, гвельфы и гибеллины приурочены к счетам фамилий Бондельмонте и Уберти из-за отвергнутой невесты. Один из Бондельмонте женился на девице Донати, а не на Уберти, и в этом для Дино — происхождение будущих несчастных партий во Флоренции, гвельфов и гибеллинов.
«Пусть граждане нашего города, — восклицает Дино, — восплачут над собой и над своими детьми, ибо они, по своей гордости, благодаря своим дурным свойствам и распрям из-за должностей, погубили столь славный город, опозорили законы и потеряли в короткое время то почетное положение, которое их предки при обретали в продолжении очень долгого времени тяжелым тру дом. Пусть же они ожидают правосудия Божия, которое многими знамениями обещало уже им несчастия как виновным в том, что они, будучи свободными, сами склонили выю свою под ярмо».
Вот проявление духа гражданской свободы, который был присущ всем хронистам итальянских свободных городов и который был воспитан воспоминаниями об античном времени, пропитавшими собой историческую почву Италии.
Характер итальянской национальной историографии в XIII в. XIII в. был ознаменован развитием политической и общественной жизни средних веков, а Италия всегда была центром этой жизни, являясь столицей католического мира, которая служила предметом исторических борений. Со второй его половины начинается падение средневековых идеалов, но вместе с тем развитие новых начал. Следующее XIV столетие по справедливости может считаться для Италии блестящей эпохой политического и духовного развития. В это время коммунальная жизнь достигла блеска; города стали небольшими государствами, управляемыми выборными сановниками из лиц, выделяющихся подвигами или богатством или иногда приглашаемых правителями из других мест по народному же выбору. Эти города славились богатством; в некоторых из них совершались крупные банкирские обороты. Они гордились памятниками искусства; публичная жизнь воспитывала государственных деятелей; грамотность и образование распространились быстро, да и неграмотным, подобно древнегреческим гражданам, являлась возможность знакомиться с общественными и государственными делами благодаря публичной жизни этих государств и доступности контроля со стороны граждан, что развивало невольное знакомство с делами всех интересующихся лиц. Поэтому нигде политические обстоятельства не благоприятствовали в такой степени развитию историографии, как в Италии. Нигде историография не выразила в такой степени народной жизни, как на полуострове; редко когда она в такой степени обиловала содержанием, как в Италии последнего периода средних веков. Муниципальная вражда общин породила обширную городскую историческую литературу, страстный характер которой будто в наследство завещал междоусобную вражду. Каждый город имел своих хронистов; появление исторического сочинения было торжеством для области. В городах хронисты были гордостью общества: в них республиканцы воплощали свои симпатии, свои заветные предания, свои особенности. Общество сердечно дорожило ими и всегда предоставляло себе контроль и суд над новыми произведениями. Автор являлся на площадь или в зал народного собрания и здесь публично читал свою хронику. В университетских городах слушали и редактировали профессора со студентами. Этот классический обычай переносил мысли граждан в далекие времена, всегда их увлекавшие своим обаянием, на старый римский форум, кипевший жизнью, заполненный свободным народом. Автор получал почетную награду, если общественный голос одобрял его труд. В иных городах было несколько летописцев, обязанных официально записывать события сперва по-латыни, потом по-итальянски. Национальные хронисты пользовались большой популярностью и оставили по себе большую литературную славу. Они были гораздо даровитее латинистов и имели неоспоримо более важное значение, как основатели итальянской прозы. Но и на историках, писавших по-итальянски, сказалось влияние классической древности, выразившееся в идеалах эпохи Возрождения. Такое движение в духе Возрождения мы наблюдаем с XIV в., когда были открыты многие дотоле неизвестные произведения классической древности, когда историки кинулись подражать Ливию в разных комментариях, исторических жизнеописаниях знаменитых мужей и т. п. творениях.
Джиованни Виллани (1275–1348). Таким образом, в жизнь Италии проникли одинаково классический дух и классические приемы. Никто не приблизился в такой степени к Ливию, как Джиованни Виллани. Это был видный государственный человек Флорентийской республики; одно время он был даже гонфалоньером. Никогда не была Флорентийская республика так свободна, так могуча, полна веселья, довольства и счастья, как в его время, что и отразилось в изложении ее лучшего историка. Виллани ставит свое отечество в связь не только с историей Рима, что делалидаже его предшественники, но начинаете Немврода, кончая 1348 годом, когда смерть от чумы остановила его перо. Он очень похож на Ливия по тону и приему изложения. Он сознается, что хочет примером римлян возбудить новых итальянцев на геройские подвиги и, увлекательно повествуя о славном прошлом, доставляет много удовольствия тем, кто ищет в истории жизни и занимательности, а главное государственных целей. До 1284 г. он пользуется Малеспини, перефразируя ого, но не называя по имени. Он гвельф; это видно повсюду, потому его считают пристрастным. Он широко понимает задачу историка; он не ограничивается одной передачей политических и военных фактов. Он касается духовной жизни своего города, который служил для него предметом культа. Так, например, он отводит целую главу (IX, 134) памяти Данте, которого мог знать в молодые годы.
Виллани о Данте. Там читаем следующую характеристику: «Это был великий и славный гражданин Флорентийской республики. Он был знаток во всех науках и искусствах — tutto fosse laico, хотя оставался мирянином (что особенно удивляло современников); он был великий поэт, философ, оратор; он также хорошо владел словами, как пером, с нежным и гладким стилем, какой еще не встречался в нашем языке и не встретится. Еще в молодости он написал книгу «Новая жизнь», в которой говорил о любви; находясь в изгнании, он написал до двадцати канцон нравственных и любовных. Все письма его писаны по-латыни; в них возвышенным слогом выражаются возвышенные и благородные суждения. Эти письма были восхваляемы самыми лучшими знатоками. Кроме того он написал «Комедию»[258], где в нежных стихах изложил суждения моральные, натуральные, астрологические, философские и богословские. Сочинение разделено на сто глав, или песен, в которых говорится о существовании и положении ада, чистилища и рая так возвышенно, что нельзя даже выразить впечатления; читая, как бы видишь и чувствуешь то, что он написал. Может быть, в изгнании он составил трактат о монархии на латинском языке, где говорит о пределах власти папы и императора. Данте начал было переложение четырнадцати канцон нравственного содержания, но не мог довести до конца по причине внезапной смерти. Он успел переложить только три, которые представляют величественные, прекрасные творения, потому что изложены возвышенным слогом с философскими и астрологическими суждениями. Еще он написал маленькое сочинение под заглавием «О народном красноречии»; в нем он обещает четыре книги, но оставил только две; прочие помешала написать его ранняя смерть; здесь он витиеватой латынью рассуждает об Италии. Данте от сознания своего превосходства был иногда горд, тяжел и, по обыкновению философов, необходителен; он неумел держать себя со светскими людьми; но своими познаниями, величием духа он, нам кажется, имеет право, как гражданин, занять место в этой хронике, не говоря о том, что творения его, нам оставленные, делают его поистине великим гражданином нашего города». Это точная, весьма верная и теплая характеристика. Мы перевели ее, чтобы показать стиль автора и одновременно определить то место, какое занимал Данте в глазах современников. Здесь мы видим известную широту исторического изложения под пером Виллани. По выражению немецкого критика, он напоминает Геродота простотой, многообразием, силой и ненавистью, но есть существенная разница. У него наивность не примитивная, не та, которую может проявить всякий сказочник. Виллани не такой художник, как Геродот, но, несомненно, писатель более зрелый; его суждения строго обдуманы, взгляд выдержан.
Джиованни Виллани — человек глубоко религиозный. Его не успела еще коснуться индифферентность, которая скоро водворилась в Италии. Он уверен, что о его родине заботится небо и что Бог покровительствует Флоренции и любит ее. Если город постигают несчастья, то это Бог прогневался за грехи граждан. Так случилось, например, по поводу притязания неаполитанского короля Роберта, который считался покровителем города, — это было в 1326 г., — а теперь, угрожая войной, потребовал от Флоренции, Пистойи и Сиены огромных сумм на уплату жалованья войску, которое он набирал в Провансе и во Франции. Но предоставим Виллани говорить самому: «Флорентийцы были уверены, что, исполнив требование Роберта, они сильно разорятся, но в то же время, зная способность короля нарушать договоры, они боялись за отъезд депутации (которой было приказано оставить город в случае отказа), что было также очень нежелательно. Соседние города не хотели выплачивать этих издержек, так что вся тяжесть поборов падала на флорентийцев. Наконец флорентийцы решили дать герцогу тридцать тысяч флоринов. Часть этой суммы уплатили Сиена и другие мелкие города, но Перуджия отказалась участвовать в издержках. Когда сведены были все расходы, то оказалось, что в продолжении одного года флорентийцы израсходовали на него четыреста пятьдесят тысяч золотых флоринов, исключая разные налоги, подати и другие суммы, вследствие чего флорентийские граждане сильно опечалились. Кроме того, герцог (как титуловали во Флоренции короля), по совету своих апулийских вельмож и юристов, захватил всю сеньорию в свои руки и ведал делами как большими, так и малыми, не обращая внимания на приоров. Последние же не имели права сделать ни малейшего распоряжения; им давалась свобода разве только в совершении богослужения. На этих заседаниях всегда присутствовал од ин из советников герцога. Вследствие чего граждане, управлявшие городом, были сильно недовольны. Но видно, уже так было Богу угодно наказать флорентийцев за их раздоры и предать правосудие и сеньорию в руки людей недостойных и не особенно умных»[259].
Этот спокойный, выдержанный тон в рассказе о том, что так близко касалось историка, бывшего в числе самых деятельных граждан, высоко ставит Виллани как повествователя. Он возвышался над многими современниками своим мировоззрением. Он не был суевером или, тем более, изувером, и, говоря (X, 39) о казни астролога д’Асколи, который был сожжен во Флоренции на костре в 1327 г., Виллани замечает: «Хотя д’Асколи и был великий астролог, но в то же время человек суетной жизни и чрезмерно гордый знанием астрологии, науки, по существу своему неверной, потому что судьба человека зависит не от течения звезд, а от свободной воли души его, и еще более от предопределения Божия, которое всем управляет, располагает и за всем надзирает».
Занимая по выборам разные правительственные должности, участвуя не раз в посольствах, между прочим во Франции, защищая свою родину на поле битвы, как простой воин в войне с Каструччио Кастракани, Виллани, одаривший Италию и весь образованный мир таким замечательным историческим произведением, кончил жизнь в горе и несчастье. Сограждане не были к нему достаточно внимательны и, с кичливостью, наследственно свойственной флорентийцам, всегда мало ценили его гражданские и литературные заслуги. Войдя в торговую компанию с домом Буонакорси, Виллани запутался в делах, обанкротился и попал в тюрьму, из которой вышел незадолго до смерти, постигшей его в 1348 г.
Его дело продолжал брат его Маттео до 1363 г., а с шестьдесят первой главы пятнадцатой книги — сын последнего, Филиппо — до 1364 г. в полутора книгах. Популярность Дж. Виллани видна из того, что его хронику переложил стихами Антонио Пуччи («Centiloquio in terza rima»)[260].
Донато Веллути. Их современник, Донато Веллути, тоже был гонфалоньером; он рассказывает историю родной Флоренции за 1300–1370 гг. исключительно с дипломатической стороны. В этом смысле его сочинение представляет первый образец дипломатической истории, притом выдержанной в строго объективном тоне. Он умер в 1370 г.
Дандоло и венецианцы. Наивность, общая для средневековых летописцев, находится в дисгармонии с сухостью дипломатических нот. Если демократический строй способствовал успехам народной историографии, то аристократы республик Венеции и Генуи трудились для историографии латинской; венецианские хронисты пишут по-латыни. Так, дож Андреа Дандоло (f 1254) изложил «Chronicon Venetum a pontificatu S. Marci usque ad 1339» в десяти книгах (с продолжением до 1388 г.). Первые книги потеряны; иногда оно называется «Mare magnum historiarum». Хроника Давдоло действительно несколько суха, зато богата содержанием и документами. Она в высокой степени беспристрастна, хотя исполнена патриотизма[261]. В ней уже заметен стиль писателей Возрождения, как у Андреа Навагеро (до 1487); Пьетро Бемби (до 1513); Паоло Паруто (до 1551); Морозини (до 1615); Нани (до 1671) и Микеле Фоскарини (до 1670 г.).
Богатство итальянской историографии несомненно.
4. ВИЗАНТИЙСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ
Характер византийской летописи. Исследуя национальную историографию средних веков, мы должны отвести самое вид ное место византийским историкам. Они вели непосредственно греко-римскую традицию, когда историография интересовала народ, была вопросом существенной для него важности, воспитательным орудием. Здесь литературный язык был всегда языком народа. Эта история была часто искусственна, чопорна, официальна, но она упрочилась гораздо ранее, чем на Западе появились первые слабые попытки национальной историографии. В Византии не только лица духовные, военные и гражданские оставили исторические сочинения, но также императоры, императрицы и члены царствующего дома. Назовем трудолюбивого императора Константина Багрянородного, Евдокию, супругу двух императоров, Анну Комнину («Багрянородную кесариссу») и, наконец, Иоанна Кантакузина.
Приступая к очерку византийской историографии с начала средних веков до XIV столетия мы должны предупредить, что по многим причинам не будем говорить собственно о церковный историках, как-то: Евсевии Кесарийском[262], который, всегда оставаясь придворным иерархом, довел изложение судеб христианства до 324 г., об Эрмии Созомене[263], продолжавшем его до 423 г., Феодорите — до 427 г. Сократе Схоластике — до 439 г., Никифоре Каллисте, закончившем 610 г. Все эти историки, по специальному характеру своих довольно ценных трудов, не входят в план нашего обозрения. Мы имеем в виду непосредственно светских историков, ограничиваясь в обзоре византийских памятников XIV столетием. Необходимо заметить, что в России, с конца пятидесятых годов [XIX в.] проявилось стремление к изучению византийского мира. Отражением этого движения послужило появление нескольких томов «византийских историков» в русском переводе при Петербургской Духовной Академии. Как многие благие начинания, издание, начатое в 1808 г., прекратилось в 1862 г. Между тем на Западе тщательно были собраны византийские историки в подлинниках с латинским переводом в двух объемных изданиях сперва в Париже в XVII в., потом в Бонне благодаря Нибуру, во второй четверти XIX века[264].
Несомненно, что византийцы имели лучшие заповеди в историческом искусстве, лучшую школу, чем западные, которых они потому во многом превосходят. В отношении хронологическом древних византийцев до X в. следует отнести к первому периоду историографии, но, не разбивая наш очерк, мы будем говорить о них в общей связи.
Отрывки древних византийских историков. Древние византийские историки в период III–VII веков были:
1) Дексипп (во второй половине III в.) изложил за 200 лет до Иордана историю Македонии после Александра, скифскую войну и Χρουικήιστορία, т. е. «Летопись» в двенадцати книгах, где события рассказывались по олимпиадам, до императора Клавдия II. Оба первых сочинения дошли в тридцати одном отрывке разного объема; от «Летописи» не дошло ничего, но из нее своевременно сделал извлечения Синкелл. Фотий называл Дексиппа Фукидидом, выражающимся ясно; Евнапий называл его человеком большого ума; Нибур считает его пустым ритором. По отрывкам, конечно, трудно судить о целом. Но несомненно, что в стилистическом отношении труды Дексиппа были хорошо обработаны. Он сам, будучи язычником, принимал участие в военных и гражданских делах своей родины. Он защищал Афины от готов, когда те разлились по Элладе; он в самые тяжелые дни не растерялся и, собрав невольников, даровав им свободу, оказал геройское сопротивление варварам. Историк-гражданин во главе войска, спасающий страну для цивилизации, — все это занимало воображение позднейших писателей. Как практический деятель, он оживляет свое повествование советами житейской мудрости: «Усердие людей, избравших лучшую часть, заслуживает похвалы, хотя бы последствия не соответствовали их ожиданиям. Для лица начальствующего всякая неудача в государственных делах горестнее, нежели для частного лица его собственное несчастье. Несчастье частного человека ограничивается им одним, а на начальствующем отзывается всякое несчастье»[265].
2) Евнапий Сардиец, ритор, ревностный приверженец императора Юлиана, родился в 347 и жил до 415 г. Он, по настоянию знаменитого врача Оривасия, продолжал Дексиппа, а в сущности написал историю императора Юлиана, которого христиане именовали Отступником, но перед гением которого преклоняется этот ученейший (λογιότατος) историк. Это «продолжение Дексипповой истории» было в четырнадцати книгах и охватывало период 270–404 гг. Все знали — и это было видно с первого взгляда, — что Евнапий, в сущности, хотел превознести Юлиана. Историк сам не отрицал этого. «Мы сочли нужным, — говорит он, — все отнести к Юлиану, который царствовал в наше время и которому род человеческий поклонялся как некоему богу»[266]. Можно представить себе достоверность свидетельств Евнапия, на которого, безусловно, в свое время ссылалась языческая партия в последней борьбе с христианством. Всех отрывков дошло сто девять, из которых некоторые в две-три строчки; как нарочно в них меньше всего говорится об Юлиане, за исключением общих мест. Как источник для Юлиана в силу изложенных соображений Евнапий не подходит.
3) Олимпиодор Фиванский в первой половине V в. написал двадцать две книги «Истории» (λόγθςιστορικούς) с 407 до 425 г., посвятив их Феодосию Младшему. Зосима очень усердно пользовался ими или, просто говоря, переписал их. Извлечение сделал из него Фотий, этот неутомимый патриарх, которому так много обязана византология.
4) Приск оставил драгоценное описание посольства к Аттиле, которое не совсем верно цитировали Гиббон и Гизо. Он родился в начале V в. и умер в 471 г. Обстоятельства выдвинули его вперед, сделали дипломатом, а литературный талант давал возможность составлять описания посольств так интересно, что они обращали на себя внимание императоров. Маркиан давал ему, кроме того, поручения в Аравию и Египет. Он продолжал Олимпиадора до 474 г.; в его истории главный интерес представляли описание обычаев и нравов гуннов и изложение посольства к Аттиле, в котором он играл большую роль.
5) Малх Филадельфиец, родом из Палестины, продолжал Приска от 474 до 480 г. в семи книгах. По словам Фотия, в его «Библиотеке»[267], историческое изложение Малха превосходно; слог его чист, непринужден, ясен, цветущ. Он не презирал новых слов, в которых есть выразительность, звучность и величие. Одним словом, по Фотию, труд Малха — образец исторического сочинения, хотя историк не мог перестать быть софистом и ритором, что обусловливалось его образованием. От Малха мы имеем гораздо более значительные отрывки, чем от предшествовавших хронистов. Это целые места, иногда даже законченные, например события под 479 г.
6) Петр Иллириец не раз назначался императором Юстинианом в посольства в Италию, к готам, в Персию, к папе. Однажды остготы удержали его как заложника в плену. Он тщательно заносил в дневник все, что его интересовало, и собрал весьма ценные документы, которыми снабдил книгу «О гражданском устройстве»[268]. Кроме того он писал ιστορίαι о Римской империи, которое дошло до нас в самых ничтожных отрывках. Эти «Исторические события», видимо, в прагматической форме, охватывали время от Августа до Юлиана.
7) Менандр Византиец важен по отношению к истории славянских народов. Его сочинение называется продолжением «Истории Агафия». От него сохранились целые разделы; число отрывков, охватывающих период 568–581 гг., доходит до шестидесяти семи, причем по истории славян интересны отрывки 48,49,65 и 66, касающиеся также борьбы с аварами.
8) Для исследования истории болгар и Аспаруха важен Кандид Исавр. Он был пришельцем в Византии и внес провинциализм в свое изложение, как свидетельствует Фотий, который замечает: «Он хотел казаться трудным и не заботящимся о приятности языка». К сожалению, от него не сохранилось даже отрывков, и все, что мы знаем из Кандида, ограничивается сжатым пересказом Фотия, из которого видно, что книга Кандида была интересна. Византийцы той отдаленной поры умели иногда облекать историю в занимательный роман. В то время как на Западе классические пре — Дания исчезли и история обращалась в скучную ежегодную запись, на Востоке стремились к прагматизму и даже к художественности. Он излагал события периода 457–491 гг.
9) Ноннос, современник Кандида, в последние годы правления Юстиниана, описал свое посольство к эфиоплянам и к другим восточным народам. Конспект, к сожалению, слишком краткий, сделал тот же Фотий. Труд Нонноса, в котором он описывает между прочим и посольство своего отца Авраама, весьма интересен для исследования географии Востока. Египет был описан подробно, а также Эфиопия; кажется, византийцы проникли в Абиссинию и были на островах Индийского океана. На одном из них путешественники видели, рассказывает Фотий, следующее диво. «Нонносу попались существа, имеющие вид человеческий, малорослые, черного цвета, по всему телу мохнатые. За мужчинами следовали женщины, похожие на мужчин, и дети, еще меньше их. Все были нагие; только старейшие, мужчины и женщины, прикрывались небольшой кожею. Они не имели в себе ничего дикого и свирепого; голос у них человеческий, но язык их неизвестен никому из окрестных народов, тем более спутникам Нонноса. Эти люди питались морскими устрицами и рыбами, которые море выбрасывало на остров. Они были робки и при виде людей боялись их, как мы боимся больших зверей». Это место, конечно, сильно сокращено пересказчиком. Тем внушительнее повествовательные достоинства византийских путешественников и мемуаристов, воспитавшихся на образцах.
10) Феофан Византиец в последние годы императора Маврикия (582–602) писал историю Юстиниана, Юстина и Тиверия (до 581), обращая особое внимание на отношения к Востоку и к Персии в частности. От этого большого труда не дошло ничего. Фотий приводит два места и между прочим цитату о шелковичных червях, которых доставил при Юстиниане один перс в Византию в простой трости, научив греков искусству шелководства. «В начале весны этот перс выпустил семена на листья шелковичного дерева; вскормленные листьями семена окрылились и произвели шелк»[269]. Как все византийцы, Феофан считает римлян, т. е. своих соотечественников, героями. Они убивают 1200 неприятелей в сражении, теряя только 70 убитых.
До сих пор мы имели дело с писателями несомненно знающими, но о сочинениях коих можно судить лишь по отрывкам, более или менее значительным. Следующий историк VI в. дошел до нас вполне. Без него мы не знали бы истории Юстиниана, этого Людовика XIV Византии.
Прокопий Кесарийский. Прокопий Кесарийский, уроженец Палестины, жил в эпоху полного блеска Восточной империи, когда ее повелители по справедливости считали себя властителями всего исторического мира. Прокопия называют ритором и софистом, но тогда с этими словами не сочеталось обидного представления, унижающего авторитет писателя. Прокопий был учителем и, может быть, адвокатом. Он стал известен Велисарию, который взял его с собой в персидский поход в качестве секретаря и с званием «советника». Прокопий долго оставался при особе знаменитого полководца и, видимо, будучи его доверенным лицом, воспользовался богатым материалом для истории войны 532 г. Началась борьба с вандалами, Велисарий опять пригласил своего ύπογραφεύς, доверяя ему даже военные, довольно щекотливые поручения. В Сиракузах, под видом закупки пшеницы, Прокопий шпионит и изучает силы и средства вандалов. В войне с готами, наставшей после погрома африканского царства, Прокопий не оставляет своего начальника. Он сопровождает греческую армию в течение всей итальянской кампании. Когда в 541 г. Велисарий, несправедливо заподозренный в измене, был отозван в Византию, Прокопий оставался в Италии. Судьба снова сблизила Прокопия со знаменитым полководцем. По намеку Феофана можно заключить, что тот же Прокопий, уже будучи ипархом, был назначен следователем и судьей в процессе Велисария.
Такое выгодное официальное положение дало Прокопию возможность описать то, что он видел. «Война римлян с персами, вандалами и готами» — так называется капитальное сочинение историка. Он сам сознает это в предисловии. Две книги посвящены персидской воине, две вандальской и четыре готской с дополнениями и поправками, для которых предназначена собственно восьмая книга[270], явившаяся позднее, а именно в 555 г., тогда как первые семь вышли в 551 г. Прокопий смотрит на свой труд с утилитарной точки зрения. «Память о тех деяниях будет знаменательна и полезна, — говорит он, — как для современников, так и для потомков, если время когда-нибудь приведет их к подобной необходимости. Для тех, кто порывается на войны и на прочие подвиги, такая история может быть полезна, раскрывая им, каким образом совершались подобные предприятия прежними людьми, и знаменуя, каким, по всей вероятности, будет исход настоящих дел, для принимающихся за них благоразумно… Сочинитель убежден, что речи ораторской подобает сила, поэзии — вымысел, истории — истина, а потому и не скрывает дурных поступков даже и хороших друзей своих, а со всей точностью описывает дела их, хороши ли они или дурны».
Прокопий обманывал самого себя, когда писал эти последние строки. Он скоро убедился, что при византийских порядках вообще, а особенно при таком самовластном и прихотливом императоре, каким был Юстиниан, не все можно писать, что думаешь. Все писатели должны были изощряться так, чтобы их можно было понимать между строк. Следовало или все хвалить, или молчать. Прокопий поступал именно так; он дерзал обсуждать только действия неприятелей, так как в греческом стане все должно было обстоять благополучно. Он в этих видах в шести книгах в тоне панегирика описал постройки Юстиниана, к которым знаменитый император чувствовал слабость. Но историкрrо domo sua[271] изготовил небольшое дополнение, в 30 главах, весьма остроумно назвав эти очерки «Тайной историей» или «Анекдотами» (’Ανέκδοτα, «Historia arcana»). Он, конечно, не дождался благоприятного времени для обнародования этой более истинной, а не официально хвастливой «Войны». Рукопись Прокопия в одном из ватиканских списков нашел в XVII в. ученый Алемании и напечатал ее, смутив ученый мир неожиданным открытием памятника, который хотя принадлежал тому же Прокопию, но совершенно в ином виде изображал помпезное царствование Юстиниана. Очень многие, и тогда, и после, восстали против подлинной принадлежности «Анекдотов» Прокопию. Между тем собственные слова историка уничтожали возможность скептического отношения к вновь открытому произведению. «Мне невозможно было укрываться от множества соглядатаев, — объясняет Прокопий в «Анекдотах», — и, в случае, если бы меня уличили, избегнуть ужасной смерти. Я не мог положиться даже и на ближайших родственников; потому-то я и был вынужден скрывать причины событий, рассказанных в предыдущих сочинениях (λόγοιςειρήμενων)»[272]. Ввиду того, что Прокопий в последнем труде совершенно иначе представляет время и личность Юстиниана, называя его алчным, порочным, грабителем, критики старались в самой истории отыскать нерасположение Прокопия к императору. Из того, что историк был скуп на похвалы Юстиниану, заключали, что нет противоречия между тем и другим произведением. Так объясняли Алеманни и Гиббон. А после доказательств Тойфе-ля и Изамбера колебаниям и сомнениям уже нет более места. «В обоих произведениях одинаковое миросозерцание, тот же фатализм, та же связь вины и кары, те же суеверия, то же изложение, те же обороты, та же погоня за общими местами, тот же слог, только несколько небрежнее в «Анекдотах». В наше время только тот может отвергать подлинность «Войн» или «Анекдотов», кто их не читал»1. Прокопий ученый историк. Он тщательно собирает и анализирует свои источники. Он обращается к персам, армянам, евреям; он изучает финикийские древности; говоря о письме Спасителя кАвгару, он замечает, что в таком виде оно «не было известно сочинителям истории того времени»[273], обнаруживая знакомство с этими теперь не существующими памятниками, современными началу христианства.
Константин Багрянородный (912–959). В период c VII до Х в. последовала реакция входе византийской историографии. Она объясняется тогдашними бурными церковными и политическими событиями того времени, частой сменой императоров, сценами насилия, которые поселяли опасения в рядах тех, кои одни имели возможность взяться за перо. Наконец, сам император стал историком.
Это был Константин VI Багрянородный, выдающийся писатель и ученый. Его прозвище объясняют то рождением в «порфире», т. е. в том здании из багряного мрамора, которое предназначалось для беременных императриц, то императорским происхождением. Принимая во внимание, что Константин родился до брака его отца Льва с Зоей, такие объяснения не могут иметь места. Согласно догадке Зернина, это прозвище дано было сыну отцом, чтобы тем самым узаконить за мальчиком права на престол, которых он не имел по рождению. Константину не было семи лет, когда умер его отец. Фактически он был обречен на бессилие; за него управляет дядя, который через год скончался от разгульной жизни. После него вернулась из изгнания мать, окружившая себя фаворитами. Один из них, Роман Лакапин, долго управлял империей, сперва получив титул кесаря единолично, потом с двумя сыновьями. Последние постарались через двадцать лет избавиться от родителя, сослав его. Стефан и Константин, дети Романа, вызвали против себя крупные меры со стороны всегда тихого и податливого Константина VII; они были разосланы по монастырям, где пострижены, и, наконец, после пяти кесарей, правивших одновременно, настало с января 945 г. единовластие. Константин VII был слабым государем; приближенные по-прежнему делали из него, что хотели. Нелюбимая жена заменила распутную мать. Но слабый правитель, как бы отвращаясь от мира, не надевая рясы монаха, сосредоточился на ученых и литературных занятиях и, обложенный манускриптами самого разнообразного содержания, не погадал своих покоев, весьма удобно приспособленных для литературных трудов. Отвращаясь от настоящего, он весь жил в прошлом. Он допускал в свое общество ученых, художников, но не благоволил к сановникам и государственным людям. Книгу он считал своего рода палладиумом. Он составил список рукописей, которые обязательно должен иметь при себе император в походах. Прежде всего надо взять церковный служебник, затем сочинения классические по военной истории и военному искусству. Между прочим Константин составил с этой же целью трактат о метеорологических явлениях; следует захватить также для справок «Сонник» Артемидора и его же сочинение о приметах. В науке Константин нашел себе достойное место; наука создала ему славу в потомстве; она дала то, чего не нашел он в семье, в недрах которой, среди порочной атмосферы, вырос преступный сын, решившийся погубить родного отца. Хотя биограф императора, анонимный «продолженный» Феофан, выгораживает много постыдных поступков наследника престола, но Кедрин приписывает смерть Константина VI медленнодействующему яду, который на Олимпе в Вифании Роман преподнес своему отцу и от которого будто Багрянородный и умер в ноябре 959 г.
Между тем именно в руководство своему преемнику и сыну Константин составлял свое сочинение «Об управлении империей». Это плод кропотливой разносторонней учености венценосца, несомненно благонамеренного, проводившего лучшие часы в духовной сфере, который хотел научить сына той политической мудрости, которая не давалась ему самому.
«Раздумывай о настоящем, сын мой, — пишет Константин во введении к своему трактату, — познавай будущее, чтобы иметь и разумный совет, и опытность и чтобы быть в силах достойным образом приняться за важные дела. Прежде всего я расскажу тебе о том, какой народ в чем может быть полезен римлянам и в чем может причинять им вред. Далее, как живут разные народы и с помощью какого народа можно угрожать войной другому или покорить его. Далее, о ненасытности и алчности их, а также о бесстыдных их требованиях. Я буду говорить о различии между народами, об их происхождении, образе жизни, о положении и условиях земли, ими населенной, об обширности и расстояниях земли, равно и о том, что происходило в разные времена между римлянами и различными народами; далее о том, что в известные эпохи сделано нового у самих нас, римлян». По этому плану, в форме поучения (постоянные ιοτεονετι, «надо вспомнить»). Константин составил в последние годы своей жизни, от 948 по 952 г., обширный историко-политический трактат, заглавие которого не сохранилось, но которое теперь называют «Об управлении империей». Он ссылается на Феофана, Аполлодора, Артемидора и других географов. Его целью было обрисовать положение западных славянских и восточных провинций, историческая жизнь которых была, безусловно, связана с Византией. Критика делит весь трудна следующие части: 1) политическую, первые тринадцать глав, где говорится об отношениях империи с варварскими народами; 2) историко-географическую, в которой излагается образ жизни, обычаи, происхождение и нравы варваров до сорок шестой главы; 3) византийскую, до пятьдесят третьей главы. Изложение сбивчивое и вялое, но этому труду мы обязаны массой сведений о славянах русских, особенно юго-восточных, как-то: болгарах, сербах и хорватах. Из пятидесяти трех глав трактата посвящены славянам одна (IX) русским, одна (XLI) моравским, две пелопонесским (XLIX, L), одна (XXXII) болгарам, восемь (XXIX–XXXVII) сербам и хорватам. Еще более места отводит Константин другим народам, а именно три главы (в конце) Кавказу и армянам, шесть — северным народам, шесть — германским и романским и более всего, в восьми главах, трактует об арабах. Все это помещено с четырнадцатой по сорок шестую главу. Этнография соседей, таким образом, занимает гораздо более половины всего сочинения. Заслуга Константина в том, что он собирал и компилировал ценные официальные документы. Внутренней жизни он касается мало, но бытовая сторона оценена, несмотря на спутанность изложения, довольно обстоятельно.
Его наставления имеют характер политического завещания. Например, он советует сыну Роману вступить в брак с гречанкой. «Как в животном мире общение существует только между теми, кто принадлежит к одному и тому же роду, так приличествует и людям заключать браки не с иноплеменными и разноязычными, но с принадлежащими к одному и тому же племени и языку. При таком условии обыкновенно бывают постоянное согласие и дружественное общение или сожительство; разные же нравы и различие в законах скорее порождают неприязнь и разводы вместо дружбы и общения. И государи, которые желают царствовать законно, должны следовать примеру не тех, которые по своей заносчивости в действиях своих обнаруживают недостаток такта и знания, но тех, которые царствовали, соблюдая законы и правду, совершили похвальные деяния, дав собой прекрасный образец дkя подражания».
Чисто исторический труд Константина посвящен жизнеописанию и правлению императора Василия Македонянина (867–886) ΙστορικήδιήγησηςτούβιούκαίπράξεωντουΒασιλείου. Неизвестный автор продолжал изложение Багрянородного и описал его собственное правление, доведя хронику до 963 г. В своем трактате Константин сильно украшает рассказ риторикой. Но по общему, прекрасно выдержанному плану, по тщательной отделке это выдающееся историческое произведение обнаруживает в авторе сильный талант. Ни одно историческое сочинение X в. не может быть поставлено с ним в сравнение. В первой книге рассказана жизнь Василия до его воцарения; во второй — изображено управление, администрация; в третьей — борьба на Востоке и на Западе; в четвертой — общественные и публичные сооружения; в пятой — придворная, частная история. Большой талант, к сожалению, направлен на дурную цель. Константин хочет оправдать Василия в тех убийствах, предательствах и политических преступлениях, в которых обелить нельзя; вот почему на помощь призваны софистика и риторика. В конце концов Василий оказывается героем.
Известные Εύνταγμα «О церемониях византийского двора» также предназначались в руководство наследнику престола, ибо без церемоний Константин не понимал управления и прочности престола. Особа императора должна быть недосягаема и отделена от подданных целой стеной разных посредников, исполняющих придворный этикет. Чтобы быть государем, надо свято хранить отцовские предания, а прежде всего придворные обряды и церемонии.
Константин не закончил этот труд. Кто продолжал его — осталось неизвестным. Трактат «О фемах», или «О провинциях», в двух книгах, служит дополнением к труду «Об управлении империей», как бы составляя его неотъемлемую часть.
Лев Диакон. Десятый век был счастливым для византийской историографbи. Вскоре после Багрянородного пишет обширный труд Лев Диакон. Целых десять книг он посвящает царствованию Никифора Фоки и победам Иоанна Цимисхия, т. е. времени от 963 до 976 гг. В распределении частей видно влияние истории Константина, который явился учителем позднейших историков.
Византийская историография после X в. После X в. византийская историография получает еще более широкое развитие. С X по XIV в. можно установить группы византийских историков. Представители первой группы: Никифор Вриенний, Анна Комнина, Иоанн Киннам, Никита Хониат, Никифор Григора, Георгий Пахимер, Халкондилос, Иоанн Канатакузин — излагают целые периоды; хронографы второй группы рассказывают с сотворения мира, подобно летописцам (Кедрин в XI, Манассия в XII в.); к третьей группе относятся мемуаристы и монографы; к четвертой — авторы сочинений по администрации, древностям и государственному управлению. Из названных писателей первой группы выделяются: Никифор Вриенний, его супруга Анна Комнина и Никита Хониат. Первые двое относятся к первой половине XII в.; Никита к началу XIII столетия. Никифор и Анна писали о слишком близких к ним событиях, в которых были заинтересованы; потому их труды столько же относятся к первой из перечисленных групп, как и к третьей. Никифор и Анна были и историками, и мемуаристами, причем Анна продолжала записки своего мужа. Они подражали Константину, который в «Жизни Василия Македонянина» дал своего рода образецддя составления монографий.
Никифор Вриенний. Никифор Вриенний принадлежал к адрианопольской аристократии; его дед и отец принимали участие в мятеже, за что были ослеплены после неудачной для них битвы с правительственными войсками. Но иная судьба ожидала Никифора. Родоначальник новой династии, Алексей Комнин, обратил внимание на молодого Вриенния, взял его ко двору, где Никифор скоро выдвинулся, достиг высших должностей при покровительстве императора, который сделал его самым доверенным лицом и, наконец, возведя в сан соправителя, наименовал кесарем и выдал за него дочь свою, Анну. Удивительное счастье, сопутствовавшее Никифору, не сделало его неблагодарным. Разделяя со своим венценосным покровителем труды управления, он, после его смерти, по предложению вдовы-императрицы, пользуясь официальными материалами и собственными воспоминаниями юных годов, изложил историю или, точнее, записки о времени, императоров Василия II и Константина VIII и их преемников до утверждения в императорском сане Алексея I Комнина, т. е. с 976 по 1087 г. По мере приближения к позднейшему времени изложение становится подробнее. Автор не скрывает, что он своим трудом хочет воздать долг благодарности «великому» царю Алексею I (1081–1118), хотя успел описать только первые шесть лет его правления. Его цель — доказать, что Алексей Комнин справедливо поступил, отняв власть у Никифора Вотаниата. Тенденциозность, больное место у всех византийцев, тем более заслуживает сожаления, что Никифор и супруга его Анна, как их предшественники, такие, как Константин Багрянородный, так и последователи, такие, как Никита Хониат, все обладали выдающимися талантами, проявили действительное призвание к историческим трудам и могут читаться всяким образованным человеком с удовольствием даже в наше время, богатое произведениями историографии. Между тем вот к каким отзывам долг благодарности обязывает Никифора.
Беда в том, что Никифор почувствовал в себе совершенно не вовремя силы Геркулеса.
«Описание деяний Алексея было бы трудно и превышало бы мои силы, и я отказался бы от такой работы, если бы не побуждала меня к тому геркулесова сила, заставляющая меня этим кратковременным трудом возблагодарить за полученные мной величайшие блага. Да и чем другим мог бы я достойно воздать ему за все, что он мне соделал, если бы обошел молчанием его деяния и попустил их покрыться глубоким мраком забвения. Если же мое слово не в состоянии будет высказать все, то да не подвергнется оно за это ни от кого порицанию. Не историю писать и не похвалы сплетать ему я намерен. Это не без труда могло бы быть исполнено даже со способностями Фукидида и с красноречием Демосфена. Приступая к сему делу, имею в виду дать некоторый повод другим, которые захотели бы описывать его деяния. Моему слову да будет имя лишь исторического материала».
Византийская историография развилась в такой мере, что уже в XII в. установилось самое широкое представление о ее целях. Современник понимал, что он не может и не должен быть историком, что он при известных обстоятельствах является так или иначе заинтересованным в событиях. Его задача ограничивается только приготовлением материала, в лучшем случае записью о том, что видело то или другое лицо, — записью, достаточно обработанной и освещенной. Но Никифор не исполнил своего намерения. Время не позволило ему изложить правление царя Алексея I. Эту задачу выполнило другое, самое близкое к нему лицо.
Анна Комнина (1083–1148). С такой же точки зрения, как Никифор, смотрит на свой труд даровитая продолжательница, его супруга Анна, дочь императора Алексея, исполнившая завет мужа и отца. Она часто называет себя Багрянородной, так как родилась, когда ее отец уже носил царский венец. Современники единогласно считают ее замечательнейшей женщиной по обширному образованию. Она превосходила в этом отношении другую писательницу, дочь полководца Константина, Евдокию Макремволитиссу, супругу императоров Константина Дуки и Романа Диогена, прославившуюся на литературном поприще своим «Фиалковым садом», полувеком раньше Анны Комнины. Евдокия проявила основательное знакомство с древней мифологией. Анна, погруженная в исторические и политические материалы, по опыту знавшая тайны государственного управления во всех его отраслях, производит впечатление весьма серьезной и умной писательницы. Она знала состав армий и флотов, организацию судов, борения внутри церкви и в то же время наизусть цитировала Платона, Аристотеля, классиков, позднейших риторов и богословов. Она замечательно красноречиво говорила на чистейшем аттическом наречии и вообще производила сильное впечатление на всех, кто имел возможность вступить с ней в беседу. Западные гости, крестоносцы попадали под ее обаятельное влияние, равно как ученые монахи и государственные люди Византии. Эта умнейшая из всех средневековых женщин не знала высшего удовольствия, как рассуждать с учеными, обогащая ум этой беседой, чтобы потом сосредоточиться на предпринятой исторической работе в честь своего отца, оклеветанного западными историками. Естественно, благодарная дочь, благоговевшая перед памятью императора, не могла остаться хладнокровной и равнодушной к государю, «который умел и управлять и повиноваться». Она написала «Алексиаду»[274], в которой слишком превозносит своего родителя, хотя вначале обещает быть беспристрастной в сознании своей высокой задачи.
«Кто вступает на поприще историка, — пишет Анна, — тот должен забыть и о благорасположении, и о ненависти и часто превозносить величайшими похвалами врагов, когда того потребуют дела, часто также обличать и людей приближеннейших, когда указываются их ошибки в исполнении дел. Посему историку не надо затрудняться ни в порицании друзей, ни в одобрении врагов». Это обещание, к сожалению, осталось неисполненным. Западная критика произнесла слишком строгий приговор над Анной, но следует заметить, что беспристрастие — особенно при данных условиях — не есть качество, которым могли бы гордиться летописи латинские, французские и даже итальянские. В сочинении Анны, помимо ее личных взглядов и суждений, важны источники, коими она располагала. Для науки на первом плане должен стоять этот материал, которым пользуются историки.
Анна приступила к своей истории потому, что ее муж, Никифор Вриенний, не исполнил своего намерения и, распространившись о событиях первой половины XI в., не успел изложить все правление Алексея. Сама Анна смотрит на свой труд лишь как на материал для периода от 1086 до 1118 г., называя его «Сокращенным сказанием», хота «Алексиада» разрослась до десяти книг. Увлечение Анны своим родителем высказалось в самом начале, в четвертой главе первой книги, которая документально обличает автора и впечатление от которой не могут сгладить все попытки Анны встать в дальнейшем изложении на критическую почву.
Никита Хониат (Акоминат) (1155–1216). В ряду писателей позднейшего времени Никита Хониат занимает первое место[275]. Он жил во второй половине XII и в начале XIII в., был современником третьего и четвертого крестовых походов и видел начало падения своей родины[276]. Он родился в Хонах, жил в Царьграде с 1164 г. и получил обширное образование под руководством брата. Он учился одиннадцать лет, а затем занял одну из придворных должностей. Это было при Мануиле Комнине. Когда Мануил умер, то за его малолетнего сына Алексея правила империей Мария, свергнутая двоюродным братом своего покойного мужа, Андроником. Последний удержался ненадолго, и через два года, в 1185 г., был свергнут одним из предводителей, Исааком, из рода Ангелов. «Тогда граждане, — говорит Никита, — смотрели на новое правление как на переход от зимы к весне или от бури к ясной погоде; они отовсюду стали стекаться в столицу. Тогда и Никита вернулся в Царьград. Он принял участие в государственных делах, а в 1188 г. сопровождал Исаака в болгарском походе. При походе Фридриха I Гогенштауфена он был губернатором в Филиппополе. Он не принадлежал к числу тех подозрительных греков, которые ревниво выслеживали каждый шаг крестоносцев и не советовал императору нарушать договора. В сравнительно молодые годы он стоял близко к престолу; он носил звание царского претора, логофета, сенатора, директора податных сборов, эфора,κριτήςτουβηλόν, спальника. В бурные события 1204 г. Никита был очевидцем и деятелем. Как сенатор, он был приглашен на выборы императора, когда 25 января 1204 г. население взволновалось против слепого Исаака, высказавшись вместе с тем и против его соправителя, наследника кесаревича Алексея. Об этом Никита говорит следующее:
«Я восставал против низвержения императора и не соглашался на выбор нового лица. Я был уверен, что новоизбранный император нисколько не может быть признан единодушно всеми партиями и будет еще иметь против себя латинских вождей, которым выгодно поддерживать царевича Алексея. Но подвижная и бурная масса народа, ставившая произвол выше всякого убеждения, повторяла, что не хочет быть в подчинении у царя из рода Ангелов и что не оставит собрания до тех пор, пока не выбран будет угодный ей правитель. Я по опыту знаю упорство этих людей и молчал. Оплакивая свою судьбу и проливая горькие слезы, я предвидел будущие бедствия».
Из этого отрывка видно, что автор не столько историк, сколько мемуарист, притом очень заинтересованный в событиях.
Мы читаем суждения практического и образованного государственного человека. Изложение весьма деловое. Нельзя согласиться с тем, что у Никиты не было нравственных принципов, потому что он служил у Ангелов, не разделяя их политики. В том-то и заслуга Никиты, что он служил государству по мере своих сил и оставил за собой право относиться критически к правительственным действиям. Как бы то ни было, Алексей Дука, прозванный Мурзуфлом[277], сверг Алексея Ангела. Исаак внезапно умер, и Мурзуфл провозгласил себя императором, удалив Никиту от двора и занимаемых им должностей. Но 12 апреля латиняне овладели Царьградом; Никита был свидетелем насилий в столице, отданной на жертву разъяренным крестоносцам. Он скрылся у венецианских купцов, которые ему когда-то были обязаны, потом бежал в Никею к Феодору Ласкарису, который после объявил себя императором. Здесь он полностью отдался ученым занятиям, созерцая несчастья своего отечества. «Знаменитый храм, — говорит он, — алтарь, который был вверен моему попечению, на моих глазах разграблен и опустошен святотатцами. И сам я, проведя в нем тридцать лет, как иссохший пень, будучи выхвачен из святилища и перенесен силой ветра через моря и горы, едва могу влачить жалкую жизнь». Он был жив еще в 1215 г., ибо найдено его письмо к патриарху от этого года. Кроме двадцати книг историй от 1118 г. до смерти Балдуина I (1206), от него остались «Слова» к императорам Алексею Комнину и Феодору Ласкарису и ΠερίΚονσταντινοπολέω с описанием знаменитых памятников Византии.
Какова цель исторических трудов? История, по словам Никиты, имеет в виду назидание и пользу Через нее смертные снова вызываются к жизни и как бы уподобляются бессмертным. «Я не знаю, есть ли другое более благоприятное для человека занятие. Тело разложилось на составные части, душа сошла в ад, дела же людей продолжает разглашать только история». Но Никита ради назидания располагает в известных целях историческим материалом. «Моя история, — говорит он, — не должна быть хвалебной песнью дел варварских». Говоря об Алексее III, он заявляет, что многое опускает, чтобы не делать из истории пасквиль. Он предназначает историю для всех современников и потомства. «Историю должны читать все — и высшие и низшие, образованные и невежественные; всех она должна поучать своим простым и ясным словом».
Он не был очевидцем событий, описываемых в начале его труда; он начал с 1118 г., со смерти Алексея I Комнина, когда стал править Калоиоанн[278]. В первой книге изложены войны императора Иоанна и придворные известия по хронике Киннама. О Мануиле (1143–1180) семь книг, в которых не совсем точно говорится об обстоятельствах второго крестового похода и о славянах. С Алексея II (1180–1183) он более самостоятелен, а особенно с Андроника (1183–1185), к которому пристрастен, хотя не скрывает, что никогда государство не характеризовалось таким спокойствием, развитием промышленности и богатством. Лучше изложено в трех книгах время Исаака Ангела, который был два раза императором, сперва в 1185–1195 гг., потом в 1203–1204 гг., посаженный крестоносцами. Его сын Алексей IV взял на себя непосильную обязанность, которую тщетно пытался исполнить его отец. Алексею V (1204) посвящена особая книга, о событиях после завоевания столицы также существует отдельная книга. Водворением Ласкариса в Никее (1205) и коронацией императора Генриха I в Царьграде (1205) Никита кончает свою историю. В трудах Никиты византийская историография достигает высшего развития.
Георгий Пахимер. Георгий Пахимер, будучи духовным лицом, описал время с 1285 до 1308 г., т. е. царствование Михаила и Андроника Палеологов, когда вполне обозначилось падение византийского общества и государства. Он много говорит о положении церкви и тем восполняет пробелы, оставленные другими источниками.
Никифор Григора (1295–1359). Самый выдающийся историк XIV в., Никифор Григора, изобразил время еще более печальное, — до второй половины XIV столетия. На нем видим, как изменяются цели историографии. Она вместе со всеми факторами общественной жизни принизилась в своих стремлениях. Она пишется риторически и постепенно обращается в панегирик. Нет необходимости останавливаться в подробностях на этих явлениях упадка исторического искусства. «Римская история» Григоры, начинающаяся со взятия Константинополя крестоносцами, т. е. с 1204, и доведенная до 1359 г., служит тому подтверждением. К тому же, она намеренно испорчена монахами в интересах императора Андроника Кантакузина. Труд Григоры следует читать, сравнивая с сочинением сына названного Андроника, императора Иоанна Кантакузина (1341–1410), считавшего своим долгом защитить оклеветанного отца. С этой целью он написал историю Восточной империи от 1320 до 1355 г. Будучи тенденциозным, это сочинение не может иметь значения серьезного исторического памятника. Довольно того, что венценосный автор скрывает самые существенные факты. Он молчит, например, о взятии Никеи мусульманами, чтобы не омрачить славу своей династии.
Так постепенно хирела византийская историография, когда-то давшая столь замечательные литературные и научные произведения.
5. СЛАВЯНСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ
5.1. Западная
Летопись у славян польских, чешских и русских зародилась одновременно с упрочением христианства и с появлением идеи самопознания у этих народов. У поляков средневековая хроника и история излагается исключительно на латинском языке вследствие решительного торжества католицизма, у чехов видим попытку национальной хроники, а на Руси летопись народная и народу доступная. При этом бытописание везде продолжает находиться до самого XV в. в руках духовенства и преимущественно монахов. Это относится как к католическим, так и к православным славянам. Образование у славян долго было привилегией духовного сословия. Общество было почти лишено школьной образованности; представители его — и то в очень небольшом количестве — едва умели читать и писать; светские люди не могли поэтому иметь какого-либо авторитета. Но эти монахи у поляков, например, принимали живое участие в государственных делах; при случае они являются в военных доспехах и в тоге судьи.
Мартин Галл († 1113). Таковым был монах Галл, сотрудник короля Болеслава Кривоустого, по всей вероятности, родом итальянец. Он с молодых лет поселился в Польше и совершенно освоился с новым отечеством. Он был современником нашего Нестора, который пережил польского летописца натри года. В его латинской хронике — «Chronicae Polonorum usque ad 1113 libri III» — видны полонизмы[279]. Автор, видимо, думал по-польски, когда писал свою историю, и только традиционная обязанность излагать непременно по-латыни заставила его прибегнуть к мертвому литературному языку. Он начинает прямо с легендарного Попела, во второй главе говорит о Пясте, затем о Земовите, Домбровне, Болеславе Храбром, «который своей честностью позолотил всю Польшу» (1,6) и останавливается на его походе в Россию, или «на царство рутенов». Этот фассказ весьма любопытен для нас.
«Надо на первом месте, изложить повествование о том, — говорит Галл, — как славно и великолепно отомстил Болеслав королю рутенов за свою обиду, когда тот (Ярослав) не захотел выдать за него свою сестру. Получив такую незаслуженную обиду, Болеслав вступил в царство рутенов с большим войском. Те сначала пытались отразить его натиск, но не осмеливались сражаться; он гнал их перед собой, как ветер прогоняет пыль. Он предпринял свой путь не только для занятия государства, как это было в обычае врагов, или для собирания дани, но приближался к Киеву, столице рутенов, чтобы захватить крепость государства, а вместе с ней и самого властителя. Король рутенов, по простоте своего рода, в то время случайно на лодке ловил рыбу удочкой, когда ему возвестили, что Болеслав неожиданно появился в государстве. Он едва мог этому поверить, но, наконец, испугавшись, тогда только поверил, когда ему передали об этом другие. Тогда он, возведя очи, смочив слюною крючок, сказал, к бесславию своего народа, следующую речь: «Так как Болеслав опытен в военном искусстве и привычен носить бранное оружие, поэтому Бог определил передать в его руки это царство рутенов и их богатства». Сказав это и не говоря ничего более, он обратился в бегство. Болеслав, не встречая никакого сопротивления, входя в большое и богатое государство, вынул из ножен меч, воткнул его в золотые ворота и объяснил с шутливым смехом своим, когда они удивлялись, зачем он это делает. «Как эти золотые ворота, — сказал он, — пронзаются в этот час моим мечом, так на следующую ночь обесчещена будет сестра этого невежественного государя, обещанная мне в жены; и не только мною, но каждым, так как этим поступком омоется обида нашего рода; это будет позором и бесславием рутенскому народу». Так он сказал и подтвердил сказанное делом… Таким образом, король Болеслав, владев десять месяцев самым богатым городом и самым могущественным царством рутенов, отправив оттуда богатства в Польшу, никогда не оставался в бездействии, на одиннадцатый же месяц, так как он обладал самым обширным государством и видя, что юноша Мешко не способен управлять, назначив это место Рутении своей резиденцией, возвратился с остальными сокровищами в Польшу. Когда он возвращался с великой радостью и богатством и когда уже приближался к границам Польши, беглый король рутенов преследовал его; собрав силы рутенских вождей, вместе с половцами и печенегами, он при реке Буге дал битву, будучи уверен в своей победе. Он думал, что поляки, по обыкновению всех народов, возвратятся домой поодиночке, хвалясь добычей от своих побед, и триумфаторски поспешат к границам своей земли, так долго находясь вне отечества без детей и жен. Он думал так не без основания, потому что большая часть польского войска разошлась без ведома короля по своим домам. Но Болеслав, видя, что у него немного воинов, врагов же более во сто раз, обратился к своим сподвижникам не из трусости или боязни, но как смелый и уверенный в будущем. «Не следует, — сказал он, — долго увещевать честных и опытных воинов, не следует нам замедлять грядущий триумф, но надлежит теперь восстановить и силы телесные, и доблесть души. Если же вы будете побеждены, чему я не верю, то будете рабами рутенов, и вы, и ваши дети, да сверх того получите наказание, притом самое постыдное, за нанесенные обиды». Когда Болеслав сказал это и многое другое, подобное этому, все его воины единодушно подняли копья и отвечали, что они лучше желают прийти домой с триумфом, чем с добычей. Тогда-то король Болеслав, увещевая лично каждого из своих воинов, бросился как лев на густо сплотившихся врагов. Не наше дело рассказывать, какое было в этом сражении кровопролитие; никто не в состоянии сказать верно, сколько было тысяч погибших врагов, которых, как известно, пришло на сражение множество, а только немногие из оставшихся в живых избежали плена бегством. Весьма многие из тех, кто приходил спустя несколько дней из далеких стран на место битвы, чтобы отыскать или друзей или родных, передавали, что такое там было кровопролитие, что никто не мог ходить по всей площади иначе, как в крови или через трупы, прибавляя, что река Буг имела вид более реки крови, чем воды. С этого времени Рутения была подвластна Польше» (?!).
«И так много подвигов совершил Болеслав, и так велики они, что нам невозможно описать их все или даже пересказать о них в сжатой форме. Ибо какой математик может верно сосчитать его закаленный в боях строй, а тем менее возвестить о победах и триумфах такого множества людей, описывая их? У него было: из Познани 1300 панцирных воинов и 4000 щитоносцев, из Гнезно 1500 панцирных и 5000 щитоносных, от Владислава 800 панцирных и 2000 щитоносных, да еще 300 панцирных и 2000 щитоносных: все они были самыми храбрыми и весьма опытными в войне».
Из приведенных мест по отношению к первому русскому походу виден патриотизм Галла, который заставляет его забывать и связь фактов, и историческую истину. Через три главы хронисту приходится себе противоречить. Царство рутенов оказывается вовсе не подчиненным Польше. Война возобновляется. Из дальнейших происшествий мы усматриваем унижение польской гордости. Случилось, что в одно и то же время Болеслав вторгся враждебно на Русь, «король» же рутенов вторгся в Польшу. Не зная о намерении друг друга, оба они остановились лагерем при реке (Буге) каждый на вражеской полосе, на своем берегу реки. «Когда королю Рутенов возвещено было, что Болеслав уже перешел реку и засел с войском на рубеже его государства, думая окружить короля, как зверя, тенетами, он, говорят, приказал передать ему такие горделивые слова: «Болеслав не хотел быть окруженным, как свинья в болоте, моими собаками и охотниками». На это король Польши ответил: «Хорошо, ты назвал меня свиньей в болоте; потому я омочу ноги моих лошадей в крови твоих охотников и собак, все равно — вождей или воинов, и опустошу землю твою и города, как дикий кабан». Когда противники обменялись этими словами, то на следующий день все ждали битвы. Вдруг прославленный Болеслав откладывает сражение до назначенного другого дня, а в этот день приносит в жертву бесчисленное множество животных, которые приготовляются по обычаю к столу следующего дня. Когда все повара, служители и войсковые гости собрались на берегу реки для очищения мяса и внутренностей животных, они насмехались с другого берега над рутенами и оруженосцами их и возбуждали их к гневу постыдными словами. Те же ничего не отвечали на обиды. Тогда стали бросать перед их глазами внутренности животных. Когда же рутены, все более и более подстрекаемые оскорблениями, стали тревожить их стрелами, воины Болеслава, отпустив всех животных, которых они имели, переправились через реку в самую полночь и восторжествовали над всем множеством рутенов. Болеслав и прочее воинство, смущенное криком и шумом оружия, разузнавали, что случилось. Узнав причину этого переполоха, не понимая, сделано ли это из усердия или случайно, они, выстроившись, бросились со всех сторон на врагов; но не имели ни славы победы, ни потери крови. Так велико было число воинов, переходящих реку, что снизу представлялась не вода, а сухое пространство. Говорят, что это составляет безделицу из его войн».
Даже и тут патриотизм заставляет Галла извратить факт. О последствиях войны приходится догадываться и читать между строк.
Викентий Кадлубек († 1222) и его продолжатели. Краковский епископ, Викентий Кадлубек (Kadlubko), как называют его от испорченного онемеченного отчества (Богуслав, по-немецки Gotllob), столетие спустя сократил и продолжал Галла до 1203 г., придерживаясь того же хвалебного направления в оценке событий. Он придал повествованию о героическом периоде польской истории такую законченность, что легенды поэтического характера слились с действительной историей. В стилистическом отношении латинский рассказ Кадлубка превосходит Галла[280]. Не без основания его хроника стала школьной книгой, по которой польское молодое поколение XIV–XVI веков — эпохи могущества Польши — училось латыни и истории. По выражению Цейсберга, Кадлубек был основой обучения и предметом комментариев.
Рассказ Викентия послужил источником для позднейших польских хронистов до нового времени, как-то епископа Познанского Богухвала († 1265), составившего польскую хронику до 1253 года[281], его казначея Годислава Балико († 1272)[282], продолжавшего последнего до 1571 г. в том же духе, а также Дзежвы, от которого дошли только отрывки.
Длугош (1415—80). Сам Лонгин, или Ян Длугош, который стоит на рубеже средневековой и новой историографии, писал по-латыни. Это понятно, потому что он жил в эпоху Возрождения, к которой по времени, собственно, и должен быть отнесен. Мы упоминаем здесь о нем потому, что по духу своего обширного исторического труда он не подходит к представителям ложного классицизма. В нем было слишком много национального теплого чувства, чтобы не подражать древним. Он не становился на трибуну римского форума, не питал слепого поклонения к древности и не окружал себя ее деталями. Он слишком любил свою Польшу, ее легенды, ее славное прошлое. Он мастерски передал былины ее старины в своем громадном труде «Historia polonica», состоящем из тринадцати книг1. Четверть века каноник Длугош работал над своей историей. Критический анализ он приложил к последним книгам, а ранний период передал на веру, с Кадлубка, более или менее занимательно. Мы привели из Длугоша легенды об эпохе Пястов выше и не будем повторять выписок. Будучи священником в Кракове, избегая высшего духовного поста, человек нечестолюбивый, живший внутренней жизнью, превыше всего любивший свое отечество, не покидавший подолгу своего кабинета, он пользовался любовью всех лучших и честных людей в своем отечестве. Кардинал Олесницкий открыл ему доступ ко двору, где радушно принимали ученого каноника. Король Казимир Ягеллон пригласил его быть воспитателем наследника престола и пользовался его услугами для дипломатической службы. Как историк, он остался вполне на католической точке зрения, и, исходя из нее, он осуждает гуситов и схизматиков. Как гражданин, он был любимым писателем целых поколений, оставил честное имя и репутацию человека с непреклонным и ничем не запятнанным характером[283]. Отличительная черта его писательской деятельности — он писал также историю познанских епископов — проявилась в трудолюбии и тщательном собирании материала. Чтобы ознакомиться по источникам с русской историей, Длугош специально выучил русский язык и прочел Нестора в подлиннике.
Латинская. Если польская средневековая историография, безусловно, латинская вследствие органической исторической причины, то у чехов она пытается вырваться из тех тисков, которые наложены были на нее католическим духовенством. Продолжателями Козьмы Пражского, который имел значение не только для чехов, но и для других стран Запада в течение XII и XIII веков были монахи, писавшие по-латыни, как, например, Винценций, каноник Пражский († 1174), излагавший время 1140–1167 гг.[284], Герлах (Ярослав или Ярлох), аббат Милевский (1228), продолжавший Винценция до 1198 г.[285], Петр Житевсктй (1339), рассказавший витиевато время от 1253 до 1338 г.[286], сохранивший множество документов Франциск Пражский, пробст капитула († 1362), который связал свою летопись с именем Козьмы, непосредственно продолжая ее с 1125 г. по 1353 г.[287]. Все они в рассказе не выходят из пределов своей родины, смотрят на все глазами монахов, ноу Петра и Франциска (по-чешски Франтишек) пробивается национальный колорит.
Чешская летопись, приписываемая Далимилу (1282–1314). Простор для народного духа мог быть только при условии изложения летописи на родном языке. И, действительно, под пером рыцаря-мирянина чешский дух сказался во всей своей силе. Прежде всего хронист высказал нерасположение к немецкому племени и к чужеземному влиянию. Такие чувства не могли заявлять не только иноземные духовные лица, но даже чешские священники вследствие безусловного подчинения Риму. Полагают, что каноник пражской церкви Св. Болеслава Далимил[288] написал это замечательное произведение, но характер и дух хроники не согласовался с церковничеством автора. Хроника рифмованная, и в ней чешским живым и приятным для народа стихом описано время от 1282 до 1315 г., т. е. до короля Яна Люксембургского. Потом возникло предположение, что большее право на авторство имеет Смиль, рыцарь из Пардубиц, ученый и патриот. Это чисто народное произведение исполнено ненависти к немцам, что сказывается при каждом случае. Ревность к своему народу, говорит автор, побудила его к повествованию о событиях древних и о происшествиях современным ему. Как горячий патриот, автор (будет ли то Далимил или Смиль) заботился о сохранении национальной чести и родного языка; его подозревают, впрочем, в том, что в его нелюбви к немцам участвовала антипатия шляхтича к мещанству. Но и те, которые высказывают это мнение, не отрицают, что автор хорошо знает свою страну дорожит преданиями чешской шляхты и что он, несомненно, очень образованный человек своего времени. Не без основания эта стихотворная хроника была напечатана впервые в момент высшего национального возбуждения после изгнания Габсбургского короля и не без основания, после битвы при Белой горе, восторжествовавшие иезуиты и немцы стали истреблять книгу, обреченную на сожжение. (Первое изд. Р. Gessin. (Praha, 1660) было сожжено).
Пулкава († 1380). Спустя полвека после появления Далимиловой хроники священник Пжибислав из Раденина (или Пулкава) сперва по-латыни, а потом по-чешски составил общую историю Чехии, по приказанию императора и короля Карла IV Он описал обширный период в шесть веков (700— 1330) и дал своему народу книгу, которая, не отличаясь легкостью изложения, послужила источником для других чешских историков по связности рассказа и выбору фактов. Он же перевел на чешский язык автобиографию короля Карла IV, своего покровителя.
Так хроника у чехов с трудом вышла на родную дорогу.
Тогда летопись у восточных славян, принявших православие, была давно народной, ибо греки не навязывали новопросвещаемым своего языка.
Это относится к сербам и русским. Впрочем, существовала разница в качестве бытописания в той и в другой стране и в степени влияния его на общество.
5.2. Восточная
Сербские жития. У сербов историография имела слишком односторонний тенденциозный характер и мало влияла на народ. Она ограничивалась только житиями царей, написанными с церковной точки зрения, но всегда на народном языке. Пример подал в начале XIII в. сербский краль Стефан Первовенчанный († 1228), описавший жизнь своего отца Стефана Немани (в иночестве Симеона). Его примеру подражал с большим успехом Св. Сава, первый архиепископ сербский (1168–1237), второй сын Немани, основавший знаменитый Хиландарский монастырь на Афоне, который стал центром сербской книжной деятельности, впрочем, не обширной по качеству и значению произведений. Архиепископ Даниил в первой половине XIV в., при помощи других монахов, писал невозможно льстивые панегирики в своем «Родославе» кралей; Родослова, Владислава, Уроша I, Драгутина, Милутина, Стефана Дечанского, царя Стефана, сына третьего Уроша, архиепископа Арсения, Иоанникия, Евстафия, Якова, Данила II, патриархов Савы и Ефрема[289]. Григорович порицает в этих надгробных словах напыщенность похвал и утомительность изложения[290] и гораздо выше ставит жития святых, названные выше, а особенно Дометиана (жизнь Св. Савы), которого очень хвалит также Янко Шафарик, называя образцовым произведением старославянской литературы, признавая за Дометианом ученость, вкус, оригинальность. Ягич и Гильфердинг считают этого историка многословным и пустым ритором, бедным фактами, намеренно растягивающим материал. Гильфердинг вообще низкого мнения о достоинствах сербских историков. Их лесть кралям превосходит всякую меру; самые преступные из «кралей», например Урош, обагрившие руки злодеянием и кровью, суть «возлюбленные и благочестивые». Даже «ненависть» они «воздвигают на сына возлюбленного». Их набожность, говорит Гильфердинг, всегда условная, доходит до настоящего фарисейства. Действительно, эти историки, упиваясь лестью, из самых преступных царей делали святых; другого эпитета к «кралям» не прилагается, зато о народе нет и помина; его нужды и интересы совершенно чужды этим черствым монахам, писавшим риторические упражнения на исторические темы.
Бессилие этих авторов сказалось в деле составления летописи. Она не могла являться до конца XIV в., когда на всем Западе, у русских славян, не говоря про Византию, историография дала прекрасные образцы. Правда, в XIII в. в Сербию проникли переводные летописи с греческого, но они были болгарской редакции. Так, летопись патриарха Никифора известна была в переводе 1274 г.; другие византийские хронисты переводились в следующем столетии и позднее, как Манассия (1348), Георгий Амартола (1388), Зонара (1409). Для ознакомления с прочими народами служили у сербов палеи и хронографы, тоже болгарской редакции. Палея — это книга строго историческая, «бытийная», книга «бытия небеси и земли», это всемирная история, изложенная с условной точки. Древнейшая палея относится к концу XIII в. После, с той же целью, стали переводить хроники латинские, например Исидора Севильского с его эпохами. Исидор послужил образцом сербским хронографам, значительно дополненным сведениями о южных славянах. Но вообще западное влияние, как иноверное, с трудом проникало в средневековую Сербию.
Сербская летопись, родившаяся в то же время, составлялась из тех же житий. Сами названия могут служить доказательством, как-то: «Житие и жительство краль и царей србских» (до 1453), «История в кратце о србкскыих царей» (до 1503) и т. п. Эти скудные источники кончаются XVI столетием.
Летопись, приписываемая Нестору (1056–1116). Мы не имеем в виду останавливаться подробно на сводах русской летописи. Последняя в настоящем очерке имеет для нас только сравнительный интерес. Инок Киево-Печерского монастыря, преподобный Нестор, современник Мартина Галла, жил и писал в начале XII в. Неизвестно с точностью, в чем проявилось его участие в составлении славянской «Повести временных лет, откуда есть пошла русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуда русская земля стала есть». Известно, что монах Нестор, на которого была возложена обязанность ведения летописной записи Печерского монастыря, списывал жития святых, из которых некоторые вошли после в общий летописный свод для всей русской земли. Он же написал «Чтение о житии и о погублении Бориса и Глеба». Сопоставление этого подлинного труда Нестора[291] с тем, что говорится о том же предмете в начальной летописи, приводит к заключению, что авторами жития и летописей были разные лица. Сверх того, в самой летописи встречаем не одно противоречие, что подтверждает мысль о разных составителях, причем участие в рукописи принимали и светские лица, как, например, в изложении языческого периода, герои которого, такие, как Святослав, не могли бы вызвать сочувствие в монахе.
Важную роль играла личность редактора или, вернее, редакторов разных сводов. Приписка под 1110 г. называет (6624 индикта 9 лета) игумена Михайловского Киевского монастыря Сильвестра, которому принадлежат и некоторые места летописи. Его участие было настолько сильно и настолько доказательнее Нестора, что Костомаров полагал назвать начальную летопись не Несторовой, а Сильвестровой. Текст в филологическом отношении представляет небольшие различия по спискам, от XIV до XVIII вв., число которых доходит до ста шестидесяти восьми. Эти списки группируются по местностям и тогда называются разрядами, а также по редакциям, и называются изводами. Древнейшие своды относятся к XIV в., как Лаврентьевский, который переписал монах Лаврентий в 1377 г., вместе с обширным продолжением событий в приднепровской Руси, Суздале и Новгороде и Ипатьевский список по местонахождению в Ипатьевском костромском монастыре), в начале XV в. Имя же Нестора значится только в заголовке одного позднейшего списка. Одним из письменных источников служит византийский хронист в болгарском переводе, Амартол, который дал сведения о начальной жизни славян на Дунае и о нашествии волохов. Из местных преданий наш летописец воспользовался теми, которые относятся ко времени до Олега.
Он включил в свою повесть общеславянскую начальную историю, что делает честь его пониманию племенного единства. Он останавливается на выделении русских славян. Затем летописец говорит о прибытии варягов и, пользуясь этим случаем, по Амартолу рассказывает древнейший период библейской истории, дополняя рассказ о распределении народов на севере своими сведениями. По поводу вавилонского столпотворения летописец говорит о расселении славян и о пути «из варяг в греки». Он вносит легенду об апостоле Андрее, конечно, не местного происхождения, а занесенную с Юга, говорит о судьбе полян, славян дунайских и дулебов, о расселении славян в Восточной Европе, нынешней России, заимствует из Амартола характеристики разных народов, между прочим половцев. Здесь слишком прозрачны вставки и противоречия, так как сами источники были разнообразны и между собой несогласны. Затем следует погодная летопись Печерского монастыря, причем некоторые годы пустуют, а иногда под одним годом изложено несколько событий. Часто к известному году событие отнесено случайно. Интерес и характер изложения не одинаковы; подробности чередуются с краткостью.
Это обусловливалось источниками. В свод занесены целиком материалы разного качества, фактическая сторона которых не всегда была согласована. Кроме целых летописей вошли рассказы из старых переводов или местного происхождения, документы, договоры Олега, Игоря и Святослава, в переводе с греческого, духовная Владимира Мономаха, жития, именно Св. Владимира, Св. Кирилла и Мефодия, принадлежащие монаху Иакову, Св. Бориса и Глеба того же автора в сокращении, извлечения из Палеи, из византийских авторов и проч.
Высокое достоинство Нестора — его любовь к просвещению. Он понимает последнее исключительно в церковном смысле, но другим оно и не могло быть. Превыше всего он ценит книгу. Он специально останавливается на вопросе о славянских письменах. В распоряжении Св. Владимира о распространении грамотности он видит исполнение пророчества: «И в тот день глухие услышат слова книги, и прозрят из тьмы и мрака глаза слепых»[292]. Любовь к просвещению заставляет его вдаваться в такого рода соображения, которые, будучи старыми, обладают всей прелестью новизны: «Велика бывает польза от ученья книжного; книгами бо кажеми и учими есмы пути покаянью, мудрость обретаем и воздержанье от словес книжных; се бо суть реки напаяющи «вселенную, се бо суть исходища мудрости; книгам бо есть не нечетная глубина; сими бо в печали утешаеми есмы, си суть узда въздержанью… Аще бо поищеши в книгах мудрости прилежно, то обрящещи ведикую пользу души своей; иже бо книги часто чтет, то беседует с Богом или святыми мужы». Все это незаученные возвышенные речи; в них слышится убежденность; они чужды риторики. Нестор избегает холодных поучений. Все его нравоучения — а их много — вытекают из фактов и служат их развитием. Пользу монастырей для общества того времени, их просветительную роль он выводит из условий и обстановки обителей ему современных, говоря о Феодосии Печерском; вред волхвования, под которым летописец понимает суеверие, вытекает из рассказа о волхвах, чем выясняется бессилие бесов. По характеру все поучения Нестора исполнены искренности и теплого чувства.
Его добросовестность и беспристрастие вне всякого сомнения. Редкий из рассмотренных нами летописцев был в такой степени чужд тенденциозности, как составитель начальной летописи. В этом отношении он безупречен, не старался рисовать одни светлые стороны событий и людей; он, как выражались его продолжатели, не всегда удачно подражавшие ему, «все бытства земская не обинуяся показует». Книга, из которой исходил он и на которую постоянно ссылался, была Библия. Он до того в совершенстве владеет ею, до того усвоил обороты Священного Писания, что иногда его изложение, как было неоднократно замечено критикой, отличается совершенно библейским характером. Тексты, которые он в обилии приводит, не делают утомительным или манерным рассказ летописца, обладавшего замечательной способностью всегда поддерживать внимание, а иногда достигать драматичности в передаче событий.
Заслуга преподобного Нестора, а равно составителей и редакторов русской летописи, как бы они ни назывались, неизмерима. Они были истинными детьми своей земли; они носили в себе сознание не только кровного единства всех восточнославянских народов, но и общего племенного их единства со славянами западными и юго-восточными. Тех и других они не исключают из своей истории, хотя глубоко скорбят об их иноверии. Они живут общей жизнью со всеми славянскими племенами. Великим счастьем для будущего было появление такой основной летописи именно на живом языке, доступном другим славянским народам. Никто не послужил в такой степени упрочению племенного единства славян, как составители нашей летописи, церковная профессия которых не только не отдаляла их от народа, как это было на Западе с монахами-хронистами, а, напротив, еще более сближала с ним.
Продолжатели начальной летописи. В этом же направлении продолжалась древнерусская летопись в разных краях Руси. Казалось, она разветвляется, но в сущности она разрасталась, проникая в разные города, всегда свято и бережно храня свою основу, свою начальную повесть до 1110 г. Так, Киевская летопись оканчивается 1199 годом. Излагая события Южной Руси XII столетия, она переходит в Галицко-Волынскую, которая продолжается до 1305 г. С середины XII в. от киевской отделяются ветви: Суздальская и Переяславльская. Еще с XII в. разворачиваются последовательно четыре Новгородских летописи, а за первой из них в начале XIII в. две Псковские; в XIV столетии появляется летопись в Твери. Подобно итальянским общинам, каждый край или точнее каждый город, сколько-нибудь значительный, имеет свою летопись, над которой работает благочестивый и трудолюбивый монах местного монастыря, переписывая «правдивые сказания» и дополняя их тем, что кажется ему достойным внимания. Так, мы знаем летописи Нижегородскую, Вятскую (повесть о граде Вятке, может быть, новгородского происхождения), Владимирскую, Переяславльскую. Более всего на Руси работали в этом направлении в Ростове.
По мере упрочения единства русской земли, разрозненной случайно, летописи сводятся в большие своды, которые и называются временниками: Софийский (Новгородские), Воскресенский (Московские, Новгородские и Тверские) и Никоновский (Московские, Тверские, Рязанские). Вместе с тем с середины XIV в., в ходе исторического движения, московские записи начинают преобладать, а потом и сборники редактируются большей частью в Москве. Несколько позднее наблюдаем заимствования от западных, преимущественно польских историков, например Длугоша. Это отразилось в т. н. Густинской летописи, которая считается обыкновенно прибавлением к Ипатьевской. В ней помещен сперва переделанный текст Нестора, потом Ипатьевская летопись в сокращении, а затем идут выписки из иностранных источников. С ней русская летопись входит в связь с Западом. Но из этого не следует, что в нашу летопись проникло западное влияние. Вековая враждебность к римской церкви, перенесенная из Византии и еще более упрочившаяся под влиянием покорения латинянами Царьграда, уничтожала возможность всякого сближения с Западом и даже сколько-нибудь спокойного к нему отношения. Католики представлялись еретиками, а иногда даже неверными; их обряды и обычаи встречали иронию и самое глубокое презрение московских летописцев XIV–XVI веков. От этого явления западной жизни всегда освещались односторонне, крайне тенденциозно и невежественно. Примечательно, что часто сами греки не казались достаточно православными. Покорение латинянами в глазах русской летописи было несчастьем, а падение Царьграда перед турками наказанием Божиим за измену православию, за покушение на унию, которую не без оснований старые русские бытописатели не могли простить Византии. Родство московского великого князя с Палеологами нисколько не породнило духовно русских с греками; напротив, оно уменьшило симпатии, тем более, что Софья, невеста Иоанна III, прибыв от «великого Рима и немец», имела несчастье быть «по отце христианка, а по матери латынска». Потому-то современники заметили, что когда на Москву пришла «великая княгиня Софья с греки, так наша земля замешалася»[293].
6. ПЕРЕХОД НАЦИОНАЛЬНОЙ ЛЕТОПИСИ В ИСТОРИЮ НА ЗАПАДЕ
Переход хроники в историю на Западе. Великие моменты народной истории, когда все силы какого-либо народа напрягаются до высшей степени, когда энергия его крайне возбуждается, а тем более, когда идет борьба из-за его политического существования, — порождают талантливых бытописателей. Счастливили нет был в этой борьбе народ, дело не в том; важность самой борьбы обусловливает появление ее историков. Такой была великая столетняя война Франции и Англии, французского и английского рыцарства, дающая интерес истории второй половины XIV в. и первой — XV в. Был полный расцвет рыцарства; идеализм двигал людьми; католицизм находился в полном блеске; авторитет пап ослаб, хотя духовенство продолжало давать тон. В 1328 г. на французский престол вступает дом Валуа в лице Филиппа IV Эдуард III Английский объявляет претензию на трон, обходя салический закон, указывая на то, что он сын одной из дочерей Филиппа IV Красивого. Филипп IV был после разбит при Креси (1346), потеряв Кале и передав престол сыну, Иоанну Доброму (1347–1364). Его борьба с Черным Принцем, поражение при Пуатье в 1356 г., английский плен — все это события, требующие сильного таланта для достойного повествования их и возбуждающие особый интерес. Осиротелые французские сословия волновались, грозило разложение только что сложившегося государства; дофин был бессилен. Мир 1360 г. был унизителен для Франции; значительная часть юга и город Кале были уступлены Англии, за что Эдуард III отказался от претензий на французский престол. Карл V Мудрый (1364–1380) дал успокоение изнуренной Франции, искусной политикой вернул юго-западные области, но несчастья Франции только что начинались. Его жалкий сын Карл VI помешался и 42 года, считаясь королем, был игрушкой бургундской и орлеанской партий, вожди которых, дядя и брат короля, спорят о регентстве в то время, как городское сословие приходит в движение и в Париже требует уменьшения налогов и политических прав, предводимое своим отважным городским головой. Это демократическое движение было общим с восстанием в Англии Уота Тайлера, направленным против рыцарства, с союзами баварских, швабских, франконских, рейнских и швейцарских городов против немецких феодалов в эпоху слабого императора Венцеля (по-чешски Вацлав), когда не раз, как при Земпахе, в 1386 г., рыцари терпят жестокие поражения от поселян и горожан. Потрясаемая, таким образом, внутри и извне, Франция не могла оказать сопротивление английскому королю Генриху V, когда тот, требуя назад приобретенные по прежнему договору земли, вторгнулся в Северную Францию. Под Азинкуром последовал разгром (1415), хотя французы были вчетверо сильнее англичан. Дорога к Парижу была открыта. Бургундская партия, предводимая королевой Изабеллой, чувствуя, что все потеряно, покоряется Генриху V и признает его королем, а после его кончины провозглашает королем Генриха VI. Карл VI умирает в сумасшествии. Национальная партия выдвигает его сына Карла VII, взывает к непочатым силам самого народа, который спасает Францию, погубленную блестящим, но продажным рыцарством. Орлеанская дева своим подвигом оканчивает эту эпопею в 1431 г. При Карле VII был заключен договор с Англией (1453), которая была крайне обессилена войной Алой и Белой Розы[294] при слабом Генрихе VI, современнике Карла VII; она потому не могла теперь мечтать о славе. За Англией остался только Кале — это единственный плод войны; столетняя борьба прошла как тяжелый кошмар бесследно, но дворянство той и другой стороны было потрясено. Во Франции усилилось третье сословие; в Англии упрочилась конституционная система.
Фруассар (1333–1404). Первую половину этой великой борьбы (1326–1400) изобразил Жан Фруассар в своих написанных no-французски «Хрониках Франции, Англии, Шотландии, Испании и Бретани». Как видно из его заглавия, он имеет целью историю общую, не касаясь лишь Германии и славянских народов. Он историк рыцарства, Геродот средних веков[295]. Фруассар, сын менялы или торговца в Валансьене, родился в конце 1333 г. Случайные обстоятельства вывели его из буржуазного мира в рыцари. Он, рано осиротев, жил у своего родственника и учился в молодости разрисовывать стекла, потом пергаменты, гербы; эти занятия заставили его полюбить рыцарство. В нем с юношеских лет развился лирический талант; на его песни обратили внимание; в них было много чувства, вызванного искренней страстью. В качестве оруженосца он, двадцати трех лет, в свите рыцаря Бомона (графа Рено), совершает свое первое путешествие. Оба они ездили каждую зиму ко дворам герцогов и князей, были в Париже, причем Фруассар, надо полагать, в качестве трувера, распевал свои песни. В этом году началась война и последовал разгром французов при Пуатье. Явился богатый материал для наблюдения и для истории. Муза Фруассара меняет свой характер; связи, совершенно случайные, сблизили его с английским двором. Племянница его патрона стала королевой Англии, и Фруассар переселился к ее двору. Тогда же он подносит ей книгу, свои первые стихотворения, историко-поэтический опыт; теперь они утеряны. Затем ему легко было стать влиятельным человеком и доверенным лицом разных дворов. Он путешествует по Англии, Шотландии, Уэлльсу, Бретани, Брабанту, Фландрии, Беарну, Артуа, по всей Франции; он был в Италии и Риме. Это дало ему большой житейский опыт, знание людей, подготовку к историческому труду, им предпринятому. Он подчиняется тому требованию, какое некогда предъявлял к историку Лукиан. «Надо, чтобы, подобно гомеровскому Зевсу, он устремлял глаза во все стороны, на Фракию и Мезию безразлично, чтоб он видел все, совершавшееся в разных местах, чтобы он вмешивался и тут и там, чтобы он бежал с побежденными и торжествовал с победителями. Его дух должен быть зеркалом без пятен; он должен отражать предметы такими, какими они есть, не прибавляя ничего своего, кроме наивного выражения». И все это есть у Фруассара, часто в такой же степени, как у Геродота. Вот его общий взгляд: «Он хочет рассуждать и писать историю так, чтобы прекрасные предприятия и доблестные подвиги, совершаемые в Англии и Франции, были преданы постоянной памяти». Как пчела собирает мед повсюду, так он работает над материалом. Он везде расспрашивает, передает то, что слышал, хотя не всему верит. Он не был подражателем ни прежних, ни современных ему летописцев, ни латинских, ни национальных. Он руководствуется собственным гением, своеобразным, истинным отражением французского духа. «В свое время я пожил на свете, — пишет он, — чтобы изобразить настоящие и по собственному желанию виденные чудеса сего мира, чтоб исследовать происшествия и военные подвиги, которые описаны в этой книге». Достоверность своих сведений он объясняет тем сочувствием, которое внушали ему его искренние и заслуживающие уважения собеседники. «Я хочу, чтобы те, которые будут писать после меня, знали, что я собирал сведения от важных лиц Франции, Англии, Шотландии, Кастилии и Португалии и других стран», — отмечает историк. Рассказывать ему доставляет удовольствие. Будучи скорее фламандцем, чем французом, он симпатизирует более всего английским рыцарям, которые «по преимуществу вежливы, любезны, тверды, исполняя свой долг, где только появятся вооруженными; они скорее предпочтут умереть, чем заслужить упрек в трусости». Но и Франция для него мила, «страна приятная и вежливая, с чудными лугами, прекрасными деревнями, это королевство славное и благородное, где столько благородного и честного рыцарства». Ни одна страна не сравнится с Францией по уменью оказывать чествования, французы — контраст немцам, которые, по отзыву Фруассара, продажны, грубы и жестоки. Итальянцев Калабрии и Апулии он обвиняет в лености, которая привела к бесплодию богатую страну. Он не сочувствует и ломбардским коммунам, которые после расхваливала Христина Пизанская; он обвиняет итальянцев в кичливости, гордости, непостоянстве.
Из всего приведенного видно, что труд Фруассара приблизился к рубежам поэзии. Ему много помогало художественное стремление, поэтическое настроение, которое вообще его не покидало. «Благодаря фантазии, которой я владею, я легко переносил тяжелую работу, ибо тот, кто охотно берется за какой-нибудь труд, всегда исполняет его легко, ибо он не кажется тяжелым».
Наступил XV в., а с ним возродилась любовь к классическим древностям. Вместе с Возрождением знаний совершилась перемена в ходе историографии.
Тип средневекового летописца. После Фруассара начинается третий период, к которому следует отнести произведения XV столетия. Те летописцы, которые трудились по внутреннему влечению, из искренней любви к делу, дорогому для них, кделу, которое было задачей их жизни, даже самой жизнью, — эти трудолюбивые монахи, которые писали «не мудрствуя лукаво», уступают место философам и моралистам Возрождения, людям, стремившимся к особым целям, более или менее искусственным, эгоистическим карьеристам, политическим деятелям или фантазерам. Летописец-монах, всецело, всем существом своим служивший бытописанию, ценивший превыше всего блага другого мира, более всего на свете дороживший рукописями, дававшими ему материал, представляет в высокой степени отрадное явление в средневековой жизни. Большей частью это были замечательные и целостные типы. Труд они ценили превыше всего в земной жизни и, желая увековечить прошлое, очень часто не считали необходимым и уместным отмечать на летописи свое имя. Собственная личность для них не существовала. Аноним, на котором весьма часто зиждется историческая наука, — это поистине высокое явление. Летописец-монах старается записать как можно больше и как можно скорее, пока не угасла эта земная жизнь, которую он так мало ценит. Он хочет этим послужить следующим поколениям и замолить литературным трудом свои грехи.
Мы не можем отказать себе в удовольствии привести для характеристики этих тружеников первого и второго периода рассказ из отдаленных веков, записанный одним из учеников Беды Достопочтенного, умершего в 735 г. С благоговением вспоминая своего учителя, дававшего пример исполнения долга и неустанного труда, он так описывает его кончину, эти предсмертные часы, в которые историк не позволял себе отдыха, посвящая их литературной работе, составлявшей заветную цель его уже угасавшей жизни[296].
«В последние дни учитель, — рассказывает Годберт, — был занят переводом на англосаксонский язык Евангелия от Иоанна и летописи Исидора Севильского. На Вознесение ему стало трудно дышать; ноги его начали пухнуть.
— Пишите скорее, — говорил он ученикам; — я не знаю, долго ли проживу еще.
Всю ночь он провел в молитве. На следующий день он диктовал до трех часов. Ученики ушли к божественной службе, только один из них остался при нем.
— Теперь остается только одна глава, дорогой учитель, — сказал ученик. Тебе не тяжело ли продолжать?
— Ничего, бери перо и пиши поскорее.
Ученик дописал последнюю строку.
— Теперь конец, — радостно воскликнул он.
— Да, конец, consummatum est, — согласился Беда, велел перенести себя на кресло и запел, восхваляя Отца, Сына и Духа Святого. И только он успел произнести это последнее слово, как испустил дух».
Историк умер на своем посту. И свершилось так потому, назидательно замечает ученик, что «преподобный трудился всегда во славу Господню, почему и отошел к сопричастию небесных радостей».