с католицизмом и тем спас Италию. В этом великая заслуга папы Григория!.
Папа Григорий I (590–604). С первых дней своего служения новый первосвященник посвятил себя благу Италии. Если кто из пап заслуживает названия Великого, то это именно Григорий I. Диалоги его риторичны, но в них попадаются существенно важные мысли. «Свирепый народ лангобардов, — говорит он, — устремившись из своих первоначальных убежищ, пал грозой на нашу голову, и многочисленный род людской, который наподобие густой нивы покрывал эту землю, иссыхает, подсекаемый мечами. Лежат опустошенные города, ниспровергнуты укрепления, сожжены и разрушены церкви, монастыри стоят опустелыми, поля оставлены земледельцами, земля покинута своими обитателями, дикие звери заняли те места, где прежде люди теснились во множестве. Что делается в других странах мира, мы не ведаем, но, судя по тому, что происходит вокруг нас, мы заключаем, что мир не только предвещает, но уже на деле доказывает нам свою кончину». Красноречивые толкования пророчеств Иезекииля построены в том же минорном тоне. «Напрасно бы я старался, — говорит понтифик, — обратить ум мой на божественные изречения, ибо на печаль настроена певница моя и орган мой вторит голосу плачущих».
Говорят, что за этим комментарием застало Григория известие о нашествии лангобардов. Григорий проявил чрезвычайную деятельность, тогда как экзарх препирался с ним о власти. Наместник надеялся, что смерть Автариса охладит порывы и энергию лангобардов.
Теоделинда. Между тем жена Автариса, Теоделинда, продолжала дело мужа[41]. Она не могла быть королевой, ибо пример Розамунды был у всех на памяти. Но ради блага государства она выбрала своим мужем храброго герцога Туринского, Агилульфа. Она сама выехала к нему навстречу и, после обычных приветственных слов, поднесла ему кубок с вином. Агилульф выпил и поцеловал у Теоделинды руку. Тогда Теоделинда заметила ему, что он может взять ту же дань с губ. Королем, таким образом, становился Агилульф, но за Теоделиндой осталось большое влияние. Надо заметить, что она была католичка, тогда как лангобарды были, как известно, ариане. Этим обстоятельством воспользовался Григорий и вступил с Теоделиндой в переписку. Расчет был верен. Теоделинда прямо объявила себя приверженной к той вере, которую исповедовал римский епископ. Тогда Григорий послал ей свою книгу диалогов с доверенным человеком, который должен был всячески стараться склонить Теоделинду и ее супруга к миру «с христианской республикой», как выразился папа в своем письме по этому случаю, понимая под этим всю нераздельную Римскую империю. Григорий не отделяет себя от этой империи, а, как епископ римской церкви, считает первой своей обязанностью служить и помогать своему народу.
Таким образом, сперва его замыслы не были политическими. Он не мечтал о светской власти пап. Но, когда впоследствии его стремления были отвергнуты, даже осмеяны, естественно, что он стал стараться во что бы то ни стало найти другой, более верный способ упрочить свою власть. Он нашел его в том порядке, который применил в курии.
Тем временем, пока Григорий приводил таким образом в исполнение свои планы, желая примирить лангобардов с церковью и Италией, экзарх делал совсем другое. Он донес императору Маврикию о переписке папы. Император сделал выговор Григорию за то, что он вмешивается не в свое дело и назвал его даже простачком (fatuus\ между тем как обязан был благодарить его за службу империи, Григорий, в свою очередь, послал колкий ответ императору. Он писал: «Я говорю не только за себя, я говорю за целую страну. То, что навлекло на меня только упрек в лживости, является причиной несчастий целой Италии, которая каждый день должна терпеть плен лангобардский: вот что особенно печалит меня. Пока словам моим не хотят дать веры, силы врагов наших растут неимоверно. Но я одно скажу моему высокому повелителю: пусть он будет обо мне самого дурного мнения, только бы в деле, касающемся спасения Италии, не на всякие речи склонял он свой высокий слух и верил бы больше делам, чем словам». Заканчивая свое послание, Григорий говорит: «Скажу коротко: хотя аз есмь недостойный грешник, я более полагаюсь на милосердие грядущего Иисуса, чем на твое правосудие». Это был явный разрыв с империей.
В Риме близко принимали к сердцу положение Италии. Там всячески старались, насколько возможно, исцелить не только наружные, но и внутренние язвы. Там никогда не оставались равнодушными к тем притеснениям, которые терпел народ со стороны правительства. Там старались войти во все нужды народа, помочь им, действуя авторитетом и увещаниями, чтобы устранить злоупотребления. Результатом было то, что власть над римлянами и даже над уцелевшими императорскими округами перешла от экзарха к папе. Последний обладал могущественным влиянием: как итальянский патриот, он советует епископам стать политическими деятелями перед лицом опасности для отечества и заботиться о его сохранении. «Надо стараться, — говорит он, — не об одном спасении душ, но и о внешнем благосостоянии паствы». Из этого видно, что в светские дела Григорий вмешивается не в эгоистических целях, а только ввиду безысходного положения Италии.
Поэтому-то он сносится письменно не только с франкскими, вестготскими, англосакскими кунингами, не только с Брунгильдой и Теоделиндой, но также с епископами и сенаторами Галлии. За этими отношениями видна грандиозная мысль о централизации и единстве мира.
Эта мысль имела важные результаты. Галльские епископы вследствие этих взаимоотношений свыклись с авторитетом римского епископа. Про Италию, конечно, нечего и говорить. Сами лангобарды, наконец, были обращены в католическую веру. Эту задачу исполнили те же миссионеры Григория, которые только перед этим утвердили христианство в Британии.
Византийские императоры.
Маврикий (582–602). При тогдашнем положении Византии было бы чудом, если бы она могла удержать за собой Италию. У Византии было слишком много других проблем, чтобы обращать на Италию серьезное внимание. На южных границах империю беспокоят персы; на севере, в конце VI в., а именно с 590 г. — авары и славяне. Эти последние, точно на своих плечах, переносят через Дунай всю Скифию. Массы народа идут с севера. Империя не проиграла ни одной большой битвы, но стала объединяться вокруг Константинополя. Уже враги подошли к Балканам, приблизились к Адрианополю. Маврикий хочет лично выступить против врагов, но его семейство и патриарх мешают ему в этом. Однако он идет в храм Св. Софии и ждет там чуда или видения, которое убедило бы его в успехе похода; но ни чуда, ни видения нет. Наконец Маврикий выступает против славян. Войско при виде императора ободряется, но дух самого полководца вдруг падает. Стали появляться недобрые предзнаменования, записанные греческим историком Феофилом. В одном месте императору перебежала дорогу свинья; в другом перебежало какое-то чудовище; затем подвернулось стадо оленей. Заручившись такими благовидными предлогами, Маврикий повернул назад в Константинополь, предрекая, что благополучного исхода дела быть не может. Воодушевление в войске, конечно, остыло. Император подумывает перебраться на азиатский берег[42].
Фока (602–610). Маврикий погиб от военного мятежа, и его место захватил сотник Фока, человек развращенный и жестокий. Он резал и душил сотнями, за что впоследствии и получил заслуженное возмездие. Но, несмотря на то, что самый акт восшествия на престол Фоки был возмутителен, Григорий счел нужным послать новому властителю любезное письмо, зная, что расположение императора может иметь важное значение для блага Италии. Таким образом, Григорий и тут не выказывает намерения отступиться от Восточной империи. Мало того, в Риме была поставлена даже статуя в честь Фоки. Между тем этот последний преследовал в Константинополе партию прасинов за то, что был осмеян ею в цирке. Он запретил членам ее занимать какие бы то ни было государственные должности. Это спровоцировало негодование и заговор. Народ, терпевший до сих пор свирепства императора, разорвал теперь его на части и сжег труп.
Ираклий (610–641). Вступивший на его место Ираклий оказался достойным императором. Только его личной энергии обязана была империя спасением от угрожавшего ей персидского завоевания. Когда славяне и другие варвары убивали и опустошали владения на севере империи, когда Иерусалим и Антиохия были в руках персов, когда Египет был потерян, когда персам сдался Халкедон и они стали ввиду Константинополя, столица империи оставалась как бы островом среди наводнения. Вся Восточная империя заключалась почти только в Константинопольском округе и в небольшом числе приморских городов от Тира до Трапезунда. Спасения нельзя было ждать ниоткуда. Ираклий двенадцать лет смотрит на падение империи. Наконец он решается на отчаянную борьбу с Хосровом[43], как бы почувствовав внезапный прилив сил при виде неотвратимой гибели. Доселе легкомысленный, Ираклий поклялся в храме Св. Софии жить и умереть вместе со своим народом. Церкви пожертвовали часть своего имущества; на эти средства были наняты варвары и среди них сорок тысяч хазар. Это было нечто подобное римским легионам. В несколько походов Ираклий сокрушил силу персов. В великой Ниневийской битве Хоеров погиб, и Ираклий выговорил себе блистательный мир. Все завоевания персов были возвращены. В это время на юге является новый враг, арабы-мусульмане. Но Ираклий уже не думал о них; он, нуждаясь в отдыхе, опочил в триумфе, благодаря чему арабы и имели возможность наносить удары империи.
Ираклеон (641). Шесть месяцев после Ираклия правил его сын Ираклеон, но ему вырвали ноздри, а его любимому министру отрезали языки на престол посадили внука старого императора, Константа (641–668). Так распорядился сенат. Войска недовольны вмешательством сената. Они требуют, чтобы и братья Константа участвовали в управлении. Император соглашается,