– Поздновато возвращаетесь. Я вот тут покушать сообразил, – сделал он приглашающий жест в сторону кухни.
Там, на столе, стоял овощной салат и почищенная селедка. В кастрюле на плите давно остыла картошка, в духовке та же участь постигла курицу.
– Сейчас я все подогрею. – Матвей по-хозяйски зажег плиту.
– Давай обойдемся без «Москва слезам не верит». Ты не Гоша, а я – не несчастная баба.
– Нет? – Он пристально посмотрел на Вику.
Она выдержала взгляд.
– Нет.
– Хорошо, как скажешь. – Переход на «ты» прошел быстро и безболезненно. – Есть не будешь?
– Лучше выпьем. – Вика открыла морозилку и достала бутылку водки. – И поговорим.
– А не боишься? – Матвей с интересом рассматривал женщину. Привела в дом незнакомого мужика – в общем-то ясное дело, что бомжа. Можно сказать, поселила у себя, доверила квартиру (немаленькую и небедную). Еще и выпивать с ним собралась. То ли дура, то ли терять нечего, то ли и то, и другое.
Вика громыхнула бутылкой, поставила на стол две хрустальные рюмки, наполнила до краев.
– А я пуганая. – Она одним махом осушила стопку, плюхнулась на стул, уронила голову на руки и расплакалась.
– Э-э-э… – Матвей ткнул хозяйку в плечо. – Ты чего, а? Я обидеть не хотел, ты извини…
Рыдания становились только громче, сквозь всхли– пывания Матвей смог разобрать только:
– Да при чем тут ты вообще!
Он решился погладить женщину по голове. И поймал себя на мысли о том, как давно этого не делал. Как давно его пальцы не прикасались к шелку ухоженных женских волос. Она не дернула головой и не сбросила его руку, но плакать не перестала. Матвей начал уговаривать ее, как маленькую:
– Конечно, я здесь ни при чем. Это все он, да? Все из-за него, правда? Я понимаю, милая, понимаю, хорошая. Он гад, а ты ни в чем не виновата, правильно? Ты поплачь, поплачь, легче станет. Может, он и одумается, и поймет, и вернется этот твой Сережа…
Плач оборвался. Вика подняла голову и посмотрела на Матвея красными, но полными не слез, а недоумения глазами:
– Кто?
– Сережа. Его ведь Сергеем зовут, последнего-то твоего.
Он смутился, пробормотал чуть слышно:
– Ты сама альбомы подписывала.
Она засмеялась. Сначала тихо, потом все громче и громче и наконец разразилась таким оглушительным, заразительным смехом, что и Матвей сначала улыбнулся, а потом выдавил из себя какое-то бульканье, мало похожее на смех, но все же таковым являвшееся. Он смеялся, как мог. Хорошо, что еще мог, еще попробовал. Он так давно этого не делал, что вполне мог и забыть, как это делается. И закружилось, и завертелось, и понеслось! И уже было не остановить, не удержать, не воспрепятствовать…
Они уже сидели рядом и хохотали – безудержно, запрокинув головы и хватаясь за животы. Она махала головой и вытирала вновь выступившие, но уже от смеха слезы. Он стучал кулаком по столу и зачем-то все время повторял:
– Ой, я не могу – Сережа!
Вика остановилась первой, оборвала буквально на полузвуке, вытерла щеки рукавом дорогой блузки, снова налила себе водки, выпила и сказала, как отрезала:
– Сергей тут совершенно ни при чем!
– Ладно, – легко согласился Матвей и спросил, будто между прочим: – А кто тогда?
Вика шмыгнула носом, вздохнула, молча осушила третью рюмку. Так же молча Матвей встал и убрал бутылку назад в морозилку. Она бросила на него убийственный взгляд, но возражать не стала.
– Так кто же? – уже требовательно поинтересовался Матвей. Он понимал, что она может послать его куда подальше. А если и не пошлет, то, скорее всего, просто не станет с ним откровенничать. Кто он такой? Бомж. Социально опасный элемент. Человек без средств и документов. Отличная кандидатура для излития души…
Наверное, Вика именно так и подумала, потому что, испустив тяжелый вздох, ответила:
– Проблемы на работе. Инвесторы слишком долго думают. Это плохой признак.
– Да? А по-моему, – Матвей решил рискнуть, – отсутствие в доме твоих детских фотографий – признак похуже.
Риск оказался неоправданным.
Вика вспыхнула, вскочила из-за стола, перевернув на пол миску с салатом, и, хлестнув Матвея кратким: «Это не твое дело!» – скрылась в ванной. За те двадцать минут, что она рыдала у открытого крана (у Матвея не было сомнений в том, что она занималась именно этим), он успел убрать на кухне, переодеться в свои старые лохмотья и даже повернуть замок входной двери. Он почти закрыл ее, когда услышал за спиной:
– Ты куда?
– Домой.
Он буркнул неохотно, сквозь зубы. Но она не побоялась обидеть, уточнила:
– Разве у тебя есть дом?
Дома у Матвея не было, и он сказал правду:
– Был когда-то.
– Расскажешь? – Женщина смотрела на Матвея красными, заплаканными глазами. Она не просила, но голос звучал так глухо и так невыразительно, что только самый бесчувственный и равнодушный человек не смог бы разглядеть в нем старательно спрятанную надежду.
Вика пропускала Матвея вперед. Что ж, иногда правильнее пренебречь джентльменскими манерами. Бутылка снова перекочевала из морозилки на стол, и после нескольких рюмок и пары картошек Вика узнала историю своего гостя.
Матвей Куницын был вполне заурядным молодым человеком. Не без способностей в некоторых областях, но особые таланты у него отсутствовали. Учился он в автодорожном институте, в свободное от учебы время тусовался с друзьями и строил планы на светлое будущее. Оно и обещало быть таковым: семья у Матвея была крепкой и дружной. Папа работал хирургом и заведовал кафедрой в медицинском, мама, в прошлом врач-педиатр, заведовала домом. Умелые руки отца приносили в семью стабильный доход. Родители обеспечивали Матвея всем необходимым, не настаивали на том, чтобы он шел работать до получения диплома, и никогда не признавались ему, что жалеют о его профессиональном выборе. Наверное, в душе они сокрушались, что династия врачей, начатая еще прапрадедом Матвея, прервалась, но твердая тройка по химии служила прямым доказательством того, что с медициной у их сына отношения не сложатся. Впоследствии Матвей не раз гадал: почему родители не предлагали ему отправиться на психологический, где химия не требовалась, или, например, не отправили на курсы массажистов или мануальщиков. Он бы мог справиться с такой работой. Но Александр Евгеньевич и Марина Петровна всегда придерживались принципа полной свободы в воспитании ребенка. Сказало чадо: «Хочу в автодорожный», пусть даже вяло и без какого-либо энтузиазма, – пусть пробует.
Попробовал – получилось. Матвей поступил легко, учился одной левой и тратил много времени на жаркие обсуждения с однокурсниками каких-то несбыточных проектов мостов, магистралей и эстакад. Поводов для недовольства собой, по большому счету, родителям он не давал. Он не курил, выпивал, конечно, с друзьями иногда дешевого портвейна, но без фанатизма, с дурными компаниями не связывался, девушек в дом не водил. Последнее, кстати, все же вызывало некоторое беспокойство у Александра Евгеньевича, который любил намекнуть жене: «Вот я в его годы!..» Но Марина Петровна, напуская на себя обиженно-ревнивый вид, всегда говорила:
– Каждому овощу – свое время, и этот поспеет. А про твои похождения я и слышать не желаю.
– И все-таки, – любил поспорить муж, – это ненормально, когда почти двадцатилетний парень проводит все время с мальчишками и строит мостики из спичек, а не крутит романы. Честное слово, если бы не ты, я бы давно отвел его в публичный дом.
И снова жена успокаивала:
– Не переживай! У него в тумбочке целая куча неприличных журналов, в которых фигурируют только девочки. Никуда не денется – влюбится и женится.
Если бы Марина Петровна только знала, на кого в конце концов падет выбор сына, она бы сразу согласилась на публичный дом!
Девушка, в которую Матвей безоглядно влюбился на пятом курсе, оказалась совершенно беспринципной нахальной стервой, сущность которой старшие Куницыны разглядели сразу же. Но все те же природная интеллигентность и принципы свободного воспитания не позволили им встать грудью на защиту сыновнего паспорта от печати о браке с возлюбленной. Конечно, они намекали и пытались влиять, но настолько мягко и неусердно, что совершенно зомбированный Матвей даже не понял, что родители далеко не в восторге от его выбора.
Сам же он пребывал в полнейшей эйфории перед бурей свалившихся на него чувств. Создание, эту бурю вызвавшее, было премиленьким. Во-первых, изобилием женского пола автодорожный институт не мог похвастаться – так же, как любой филологический факультет не мог похвастаться изобилием мужского. Девчонок училось по две-три на потоке, и к концу третьего курса все они оказались замужем, так что даже пофлиртовать было не с кем. Во-вторых, сработал всем известный механизм стадного чувства. В Танечку Баранову, которая перевелась к ним из Рязанского строительного института, влюбился весь поток. Так бывает часто. Все новое априори кажется интересным. Матвей, подхваченный всеобщим мощным течением, тоже не устоял – и поплыл, и понесся, и в конце концов утонул…
Каждый день он просыпался совершенно счастливым, недоумевая, как же так вышло, что Танюша – с ее дивными васильковыми глазами, с ее улыбкой, с ее белокурыми локонами и ногами антилопы, выбрала его – такого заурядного и непримечательного. До него, конечно, доходили слухи, что, прежде чем сделать свой выбор, Танечка крутила романы с несколькими парнями с соседнего потока. Но ее дрожащее тело, потупленные глаза и робкие слова: «Ты у меня первый» – развеяли все сомнения. Танюша из просто любимой девушки превратилась в богиню!
Матвей бы очень удивился, услышь он тогда, что многие давно в Барановой разочаровались. Глаза, казавшиеся ему бездонными, другие считали злыми, улыбку ее называли хитренькой, а локоны – пергидрольными. Довольно быстро с пьедестала всеобщего обожания Таня Баранова опустилась на самую низшую ступеньку той лестницы, куда обычно ставят пустышек, озабоченных лишь материальными ценностями, а не широтой человеческой души.