Борис провел руками по груди, ощупал голову. Халат был на месте, так же, как и колпак.
– Все в порядке, Борис Антонович, – улыбнулась ему со всей своей мощью Валерия Петровна. – Наверное, лучше и быть не может, раз вы поете у станка.
– Пою?
Борис смутился. Он как-то даже и не заметил, что, оказывается, напевал себе под нос, колдуя у плиты.
– Да, – подхватил старший смены. – И так здорово! Мы и не знали, что вы так хорошо поете.
– Спасибо, – Борис, еще более смущенный, улыбнулся. – Я и не помню, что именно напевал.
– Напевал? – Альберто громогласно расхохотался и передразнил Бориса: – Напева-а-ал. Да ты орал во всю глотку, что-то про хэтон.
– Про какой хитон? – окончательно запутался Борис.
– Альберто, не знаешь английского – не лезь! – строго оборвал итальянца оказавшийся на кухне Солоницын и пояснил шефу: – Джо Кокера вы пели, Борис Антоныч, «You can leave you hat on».
– Ну, – Борис развел руками, – репертуар у меня, по крайней мере, неплохой.
– Да, отличный репертуар, – подтвердил старший смены. – Те, кто не попадет завтра на концерт, останутся довольны и вашим исполнением!
– На какой концерт?
– На Джо Кокера. Он в Крокус-Сити завтра поет.
– Серьезно?!
Борис понимал, что выглядит глупо, но не мог сдержать эмоций. Его глаза смеялись, губы тряслись в дурацкой полуулыбке, а пятки отстукивали ритмичную дробь. Он очень надеялся, что смысл этой дроби остается понятным только ему одному.
Зачем остальным слышать, что душа его разрывается от переполнившего ее счастья?!
Он сорвал с себя рабочую форму и почти побежал к машине, забыв попрощаться с озадаченными подчиненными.
«Домой! Быстрее! Быстрее! Надо уснуть, провалиться в забытье, чтобы завтра наступило быстрее».
Утром, а на самом деле – около двух часов дня – он проснулся свежим, бодрым и полным сил. Он чувствовал себя человеком, пообещавшим начать новую жизнь и взявшимся за дело с утроенной энергией. За три часа он успел превратить разоренное семейное гнездо в уютную холостяцкую берлогу. Вещи Манюни были безжалостно погружены в чемоданы и убраны с глаз. Вместо всего того, что жена называла милыми финтифлюшками (плюшевых мишек, засушенных цветочков и других исключительно женских штучек), он заполнил пространство теми безделушками, что грели исключительно его сердце. Вернул на место репродукцию Дега «В кафе», которую Манюня называла «пошлостью», а ему она всегда казалась образцом сочувствия и милосердия. К тому же краски картины были легкими, светлыми, нежными и передавали Борису умиротворенное, спокойное состояние.
Манюня же утверждала, что эта картина порочна и при одном взгляде на нее портится настроение…
Борис, конечно, предпочитал видеть свою жену в настроении хорошем, так что картину убрал без лишних споров. Так же, как и другую, купленную задешево лет десять назад возле Дома художника. Не было в ней ничего художественно значимого, но сюжет – компания людей, сидящих за красиво накрытым столом и с аппетитом поглощающих пищу – был Борису настолько близок, что эти люди, с удовольствием поглощающие еду, пьющие, смеющиеся, казались ему почти родственниками. Иногда даже он строил догадки: о чем они говорят? Самое интересное, что жена воспринимала эту картину примерно так же, с той только разницей, что исходящий от нее натурализм Манюню изрядно раздражал.
– Мне кажется, я буквально слышу, как они жуют и гремят приборами. А вот этот, кудрявый, отвратительно скребет ножом по тарелке.
Жену буквально перекашивало, она сверлила картину ненавидящим взглядом и добавляла:
– Разве можно проглотить хотя бы кусочек, когда тут – такое?!
Отношения с едой у Манюни и без картины были сложные, так что с кухонной стены сей шедевр Борис беспрекословно убрал, перевесив его в коридор. Но в коридоре картина пугала Манюню цветом: «Слишком темные тона у них за столом. Хочется видеть что-то светлое и воздушное, когда входишь в дом». В таком случае ей должна была бы понравиться на этом месте «Любительница абсента», но Борис не рискнул предложить. В гостиной картина смотрелась, по мнению Манюни, «слишком куцей», а в спальне – «несуразно». Впрочем, по поводу последнего у Бориса не нашлось возражений.
В общем, картина перекочевала тогда в шкаф, зато теперь вновь заняла свое почетное место между оригинальной инсталляцией из штопоров и бутылочных пробок и синей керамической рыбой, которая удачно перекликалась по цвету и тематике с витражными украшениями в виде морских обитателей на стеклах кухонной мебели.
Кстати, витражи Манюню тоже не впечатляли:
– Этим рисуночкам самое место – в ванной. Что они здесь делают? Плавали бы себе там…
– Манечка, всем им самое место – в наших желудках, – протестовал Борис.
Манюня тут же демонстративно засовывала два пальца в рот. Ее тошнило от одного упоминания о креветках, кальмарах или, упаси господи, осьминогах.
Но кухню Борис отстоял.
Он, в отличие от жены, морепродукты любил и грустил от того, что не имеет компании для их «правильного» употребления. С его точки зрения, совместное поедание подобной пищи придавало ей особый романтический привкус. Одному ковыряться в ракушках, подливая в свой бокал холодное «Пино Гриджио», было как-то неправильно и невкусно.
Борис вдруг подумал о том, что Вика наверняка неравнодушна к морским деликатесам. Точно он, конечно, знать не мог. Когда они были женаты, в начале девяностых, единственными подобными продуктами, что свободно лежали на прилавках, были пачки с малюсенькими перемороженными креветками отталкивающего серого цвета. Иногда они позволяли себе эту «роскошь» и с удовольствием лузгали их, как семечки, потягивая пивко. Так что, судя по всему, ни улитки, ни крабы, ни тем более омары не должны были вызвать у Вики отвращения.
Борис решил, что обязательно уточнит это сегодняшним вечером. Может быть, спросит прямо, или создаст удачную тему для разговора: «Не правда ли поздней осенью в Нормандии отменные мидии?», или даже решится и пригласит ее в ресторан после концерта Джо Кокера.
Надо вспомнить: что там хорошего имеется в районе концертного зала? Это в центре он каждую харчевню знает назубок вместе с меню, а с окраинами, конечно, посложнее. Борис залез в Интернет и нашел несколько приемлемых вариантов с хорошей рыбной кухней. Затем он открыл платяной шкаф и долго, как барышня, подбирал себе варианты одежды, перекладывая на кровати костюмы, рубашки, джинсы и свитера. Что, если она будет в вечернем платье, а он придет в джинсах? Или наоборот: она подумает, что Джо Кокер – натура демократичная, на его выступления в вечерних туалетах не ходят, и облачится в спортивную одежду, а он вырядится, как на парад?!
Наконец Борис остановился на паре брюк и нейтральном, спокойном джемпере. Вроде не слишком вызывающе и совсем не помпезно, но почти нарядно.
Он успокоился, но ненадолго. Уже через несколько секунд его начал мучить другой вопрос: надо ли приносить цветы?
Как она это расценит? А вдруг как ухаживания? Ну и что? Разве он не собирается за ней ухаживать?
Ухаживать?! Но ведь они вроде как деловые партнеры – и ничего больше. А при чем здесь тогда Джо Кокер? Кстати, да – при чем?
А может, и ни при чем совсем. Может, ей просто не с кем было пойти? А что, не пропадать же билету. Вика пригласила его без всяких задних мыслей, а он припрется как дурак с букетом…
Ну почему обязательно как дурак? Женщинам не всегда дарят цветы в романтических целях. Поздравляют же коллег, или там начальников, или жен друзей. Почему же он не может подарить цветы своему деловому партнеру? Может, конечно. Главное при этом не покраснеть и не начать заикаться. А это вполне может произойти с человеком, который от волнения не находит себе места. Может, в таком случае лучше обойтись без цветов? Но разве без цветов лучше? Когда это без них, интересно знать, было лучше? Так дарить или не дарить?..
Борис окончательно запутался и не придумал ничего лучше, как взмолиться о дружеском совете.
– Я иду на Джо Кокера с Викой и не знаю, покупать ли цветы, – с ходу объявил он, услышав в трубке бодрый Генкин голос.
– Да обойдется Кокер без твоих цветов, – тут же отшутился Родненький.
– Я про Вику спрашиваю, балбес!
– А что за Вика-то? – задал Генка резонный вопрос. Голос его звучал удивленно. Тоже мне, проблема!. Нравится тебе женщина, хочешь подарить ей цветы – вперед. Не хочешь – не дари, что за вопрос? Во всяком случае, раньше Борису не приходило в голову советоваться с ним по таким пустякам. Но пустяк перестал быть таковым, как только Родненький услышал в трубке неестественно спокойный ответ друга:
– Струнова.
Генка даже присвистнул:
– Она?
– Да. Ирке не говори.
– Это почему? Она же с ума сойдет от радости.
– Вот именно поэтому.
Борис живо представил себе неуемную радость Ирочки Родненькой и то, как она будет эту радость выражать. Особенно яркой в его воображении нарисовалась фигура Ирочки с назидательно поднятым вверх указательным пальцем и надетым на лицо выражением полного и окончательного удовлетворения. Фигура громко и укоризненно изрекла:
– Я же говорила!
И для пущей убедительности еще и потрясла воздетым к небу перстом.
Ирочка была единственной, кто негодовал из-за расставания Бориса и Вики. Она переживала его, как собственную трагедию, называла Бориса идиотом и утверждала, что он совершает непростительную ошибку.
Борис тогда, конечно, раздражался и просил Родненького «унять свою нервную супругу».
Унять не получалось. Ирочка была натурой впечатлительной и очень эмоциональной. Эта эмоциональность поначалу как раз пришлась по нраву Борису. Когда-то, еще до Академии управления, он учился вместе с Ирочкой в техникуме. Он – кулинарному искусству, она – парикмахерскому. Милую большеглазую хохотушку с параллельного потока Борис выделил сразу и начал за нею ухаживать. Но уже после нескольких свиданий он понял, что Ирочки для него было слишком. Она слишком громко и часто смеялась, слишком возбужденно разговаривала, слишком сильно плакала над книгой или душещипательным фильмом, слишком горячо спорила и слишком сильно обижалась по пустякам. Понимание это не помешало Борису пригласить девушку к себе на день рождения – поступить иначе было бы некрасиво. Там Ирочку и заприметил Генка, которому девушка подходила по темпераменту, как нитка к иголке. Родненькому все прошлые девицы казались скучными и неинтересными, а этот заводной, энергичный и кипящий постоянной новизной вулкан сразу привлек внимание. Генка дружил с Борисом со школьной скамьи и никогда не позволил бы себе крутить шашни с девушкой друга. Но Ирочка этого статуса пока не имела, да и сам Борис с удовольствием дал Родненькому зеленый свет.