одним гениям, – и этим чувством в первую голову должен обладать сам верховный диктатор. И поскольку безо всего этого применение указанной техники невозможно – поскольку истинно правильная «генеральная линия» должна аккуратно уклоняться от неизбежных и взаимно противоположных крайностей левого и правого «уклона» (крайностей, из которых она, по правилу гегелевского синтеза, состоит и которые, воплощенные в индивидуумах и их точках зрения, она уничтожает), – то проведение такой политики не может быть механическим. Истинно правильная «генеральная линия» есть искусственная конструкция, и ее функционирование целиком зависит от решений человека, ею управляющего; и по этой причине ее будущее нельзя назвать полностью гарантированным. Пока у руля находится человек, владеющий искусством властвовать в той же мере, что и Сталин, изменения «линии», остающиеся не замеченными многими людьми как в Советском Союзе, так и за его пределами, отнюдь не являются совершенно непредсказуемыми. Можно лишь гадать, какова же будет судьба этой системы, когда Сталин уйдет (независимо от того, ввяжется Советский Союз в крупномасштабную войну или нет), можно смотреть на будущее этой системы со страхом или с надеждой, но предсказать его нельзя. Ибо очевидно, что эта система не самодвижущаяся, не саморегулирующаяся, она ни в каком смысле не может быть названа автоматической. Менее умелый, опытный и уверенный в себе правитель вполне может привести страну к катастрофе таких масштабов, с которыми при обычных формах правления человеческие общества сталкиваются крайне редко. Смогут ли наследники Сталина продемонстрировать, что обладают достаточными способностями пользоваться этим новым инструментом, требующим столь редкой комбинации в одном человеке воображения и практического склада ума? Или они целиком от этого инструмента откажутся, и если да, то сделают ли они это сразу или постепенно? Или они окажутся неспособны контролировать ситуацию и падут жертвами этого механизма, слишком сложно устроенного для не слишком способных людей, – механизма, сама эффективность которого в руках старшего, более способного поколения вырастила таких правителей и подданных, что катастрофа в случае смены руководителя оказывается неизбежной? Этого мы не можем сказать; ясно лишь то, что смерть генералиссимуса Сталина рано или поздно спровоцирует кризис в Советском Союзе – кризис, который может оказаться хуже, чем тот, что разразился после смерти Ленина, ибо к многочисленным проблемам приспособления к новой власти, которые особенно остро стоят при всякой диктатуре, добавятся еще и острейшие проблемы контроля над тонким механизмом управления, разработанным Сталиным, которым могут пользоваться лишь величайшие политические гении[362], но от которого слишком опасно отказываться и который ни в коем случае нельзя оставлять без присмотра.
Так же относительно ясно и следующее: те, кто полагают, что такая безжалостная система подавления слишком жестока, чтобы существовать долго, обманывают себя. Советская система, не являясь самовоспроизводящейся и вечной, не демонстрирует никаких признаков саморазрушительности. Власть может быть жестокой, циничной и совершенно развращенной; но лишь моральный оптимизм, основанный скорее на яростном отвращении и религиозной вере, чем на эмпирическом наблюдении и историческом опыте, может заставлять иных советологов утверждать, что подобная жестокость скоро проест насквозь тех, кто за ней стоит, сделает их неспособными удерживать власть и тем самым разрушит самое себя. Подданные, пассивное, перепуганное стадо, могут быть также глубоко циничны на свой манер и могут позволять терзать себя все сильнее и сильнее, но пока «генеральная линия» продолжает свое зигзагообразное развитие и регулярно чередует периоды, в продолжение которых они могут перевести дух или должны работать как волы, люди будут способны, несмотря на все страдания, находить свою жизнь пусть почти невыносимой, но все же лишь почти, и поэтому продолжать существовать и даже получать от этого удовольствие. Жителям стран Запада трудно себе представить, в каких условиях люди в Восточной Европе и в Советском Союзе (и даже, если на то пошло, в Китае и в Индии) не просто выживают, но, наблюдая своих собратьев в столь же плачевном положении и не зная ничего о других возможных формах жизни, которые скрывает от них Железный Занавес, и тем самым не имея пищи для воображения, даже приспосабливаются к этим условиям, начинают считать их нормальными и строят планы на будущее, как солдаты во время войны, которой не видно конца, или тюремные узники, или моряки, оказавшиеся на необитаемом острове. Все это может казаться невыносимым среднему жителю цивилизованной страны, но по той причине, что общее страдание рождает если не свободу, то равенство и братство, люди могут жить своей жизнью – с моментами веселья и душевного подъема, и даже счастья – в самых ужасающих и тяжелых условиях.
Следует также помнить о том, что искусство управления «генеральной линией» в том и заключается, чтобы не допустить возникновения такой ситуации, когда смерть – через убийство или самоубийство – становится, вследствие постоянных лишений, предпочтительной в масштабах всей нации. Если гражданам Советского Союза и заказана та степень свободы или счастья, которая бы сделала их слишком своенравными личностями и неэффективными работниками, все же их нельзя доводить до состояния отчаяния, паники или безразличия, ибо в результате они бы мало чем отличались от паралитиков. Зигзагообразные движения «генеральной линии» задуманы с целью избежать этих самых крайностей. Поэтому, коль скоро правители Советского Союза сохранят искусство управления своей государственной машиной и свои источники информации о «настроении подданных» – тайную полицию, наступления внутреннего коллапса (или даже атрофии воли и интеллекта у самих правителей вследствие деморализующих эффектов деспотизма и безжалостного манипулирования человеческими существами) едва ли следует ожидать. Немногие государства пали от одного лишь гниения изнутри, в большинстве случаев потребовалось также внешнее вмешательство. Поскольку же в данный момент правители Советского Союза явно находятся в своем уме, мы можем говорить, что эксперимент по созданию перманентно милитаризованной нации отнюдь еще не достиг своей высшей точки и не достигнет еще довольно много лет. Хотя на пути этой машины встречаются и трудности, и опасности, не стоит недооценивать ее способности к успехам и выживанию. Ее будущее может казаться туманным и даже шатким; она может совершать ошибки, ей могут угрожать катастрофы, она может постепенно или внезапно меняться; но пока лучшие человеческие качества не возобладали среди ее граждан, она не обречена. Физическое и нервное напряжение, какого требует от людей эта система – и все лишь ради одной поддержки существования режима, – и износ, которому люди в ней подвергаются, имеют поистине ужасающие масштабы; ни одно западное общество этого не потерпело бы. Но отметим, что те хрупкие и рафинированные существа, которыми Россия до 1917 года была не менее богата, чем Запад, давным-давно уничтожены. Чтобы они снова появились, потребуются десятилетия (хотя они, со всей очевидностью, появятся, но к тому времени этот долгий и темный тоннель будет лишь горьким воспоминанием).
Пока же это ужасное изобретение заслуживает пристальнейшего изучения, хотя бы потому, что это такой сильный и эффективный инструмент управления людьми – инструмент, позволяющий сломить человеческую волю и все же одновременно заставить людей работать на максимуме своих возможностей, – о каком самые жестокие и беспринципные эксплуататоры из капиталистического мира даже мечтать не могли. Ибо лишь душа, презирающая свободу и человеческие идеалы больше, чем сам Великий Инквизитор Достоевского, могла изобрести этот инструмент; и этот инструмент, держащий в подчинении и страхе восемьсот миллионов человек[363], остается по сию пору самым важным, самым бесчеловечным и самым малоизученным феноменом нашего времени.
Литература и искусство в России при Сталине
Советский литературный пейзаж очень своеобразен, и аналогий с Западом, которые помогли бы понять его, найдется немного. По ряду причин Россия всю свою историю жила достаточно изолированно от остального мира и никогда по-настоящему не входила в западную традицию; и ее литература во все времена свидетельствала о своеобразной двойственности отношения к непростой связи между нею самою и Западом – то о страстном неудовлетворенном стремлении войти в европейскую жизнь, стать ее частью, то об обиженном («скифском») презрении к западным ценностям, ни в коей мере не ограничивающемся исповеданием «славянофильства»; но чаще всего то было нерешительное, робкое сочетание этих противоречивых чувств. Смешанное чувство любви и ненависти, пронизывающее творчество практически всякого известного русского автора, иногда достигает высокого накала в протесте против иностранного влияния, в той или иной форме окрашивающем шедевры Грибоедова, Пушкина, Гоголя, Некрасова, Достоевского, Герцена, Чехова, Блока.
Октябрьская революция еще больше изолировала Россию, обращенность на себя и самолюбование поневоле усилились, в своем развитии она все меньше походила на своих соседей. Я не ставлю целью проследить всю историю этой ситуации, но настоящее [осень 1945] нельзя как следует понять без хотя бы краткого знакомства с предшествовавшими событиями; думаю, было бы удобно и не слишком ошибочно разделить ее недавнее прошлое на три основных этапа – а) 1900–1928; б) 1928–1937; в) 1937 – до настоящего времени; деление искусственное и приблизительное, хотя легко показать, что оно существует.
Первая четверть нашего столетия была эпохой «бури и натиска», в течение которой русская литература, особенно поэзия, равно как театр и балет, главным образом под французским и до некоторой степени немецким влиянием (хотя сейчас об этом не принято говорить), достигла своей наивысшей точки со времен классиков – Пушкина, Лермонтова и Гоголя. Октябрьская революция с неистовой силой обрушилась на это влияние, но это не перекрыло основного течения. Самая поражающая черта русского искусства, да и мышления в целом, – всепоглощающая и неистощимая увлеченность социальными и нравственными проблемами; возможно, она в значительной мере сформировала революцию, а после ее победы привела к долгой жестокой борьбе между теми бунтарями в искусстве, которые надеялись, что революция осуществит их самые неистовые «антибуржуазные» позиции (и позы), и теми, кто, будучи первично политиками и людьми действия, хотел приспособить любую художественную и интеллектуальную деятельность к целям этой революции.