Противно все это писать, но вместе с тем меня и смех разбирает. Уж больно смешон Бурцев, построив эту гипотезу, да ещё с ссылкой на историю. Мол, в истории это уж и было. Судейкин хотел убить Толстого. Но ведь только хотел, ведь знаем только разговор с Дегаевым (и то, где его историческая неопровержимость?) А почему Судейкин не сделал? Может быть, оттого, что Судейкин побоялся виселицы, чего не побоялся, по Бурцеву, Рачков-ский, а ведь Судейкину-то легче было сделать. Ведь он при делах и все дела были в его руках, тогда он царил, он был в смысле выслеживания революционных организаций и вне конкуренции, и вне контроля, кажется. А Рачковский не у дел. Однако он организации боевой не создал.
А вот историк Бурцев ссылается на историю 15 июля. Ты как-то сказал, что Бурцев единственный историк революции и провокации. Да, единственный. И вот это может действовать. Мне кажется, бояться нечего. К счастью, он единственный историк, а заседать будут не историки.
А если немного посмотреть на до 15/VII и после 15/VII?
1) До.
Б. О. началась, конечно, не Рачковским, а Гершуни. О Сипягине я узнал только через несколько дней после акта, что это дело Гершуни. Вскоре приехал Герщуни ко мне, и мы сговаривались о совместной работе с ним в данном направлении. План начать кампанию против Плеве уже был тогда. В апреле, мае 1902 года одновременно был план и на Оболенского. Я тогда уезжал в июне и июле 1902 года в Питер, а Гершуни – на юг России, где имел в виду Оболенского.
Не хочу распространяться, скажу только, что, кроме Сипягинского дела, я был причастен и ко всем другим, т. е. Оболенского, и ещё ближе, уже к Уфе, куда я людей посылал. Во всяком случае, надо считать и эти дела (кроме Сипягинского) за благословение начальства. А известно, что тогда ещё цареубийство на очереди не стояло, кроме, конечно, как у Бурцева, а потому договор с начальством тоже не приходилось заключать– начальство, мел, разрешает всех убивать, кроме царя и Столыпина.
2) А что касается (времени) после 15 июля, то ты ведь знаешь. Скажу только о Сергее. Пег, раньше вот ещё что. Ну, совершается 15 июля. Плеве нет. Рачковский рад, враг его убит. Он не получает муравьевского галстуха. Знает он состав организации досконально, и по каким паспортам (кто) живёт, знает, что она разделилась на 3 части – в Москве, в Питере и в Киеве. Знает, что ты в Москве, словом, знает все, что ты и я, в результате – убивают Сергея. Бурцев говорит: не успели арестовать, дали по оплошности убить. То есть знали в течение 3-х или больше месяцев, по какому паспорту ты живёшь, по каким паспортам все уехали из Парижа, когда проезжали границу с динамитом, по какому делу живут в Москве, об извозчиках знали, словом, все, все в течение 3-х месяцев, и дают убить Сергея. Не успевают и после убийства тоже никого не берут и не устанавливают долго Ивана Платоновича, дают всем разъехаться – ты, кажется, с паспортом, по которому жил (хорошо не помню), Дора разъезжает и возится ещё долго. Хорош Рачковский. Отчего бы партии не иметь Рачковских таких. Не скверно вовсе?
Бурцев знает все из истории! Предупреждали, не успели только взять, дали убить. Что делать, медленно движется охранка. Если она будет знать все с самого начала работы организации и паспорта, по которым живут организаторы, она все-таки прозевает все и убить даст и разъехаться даст всем. В истории Бурцева может и это бывает?
Теперь о варшавском посещении. Рассказ Бакая следующий. Из Питера сообщают ему, как охраннику, – едет, мол, важный провокатор Раскин, он посетит такое-то лицо, снимите слежку у этого лица, дабы филёры не видели этого важного провокатора Раскина. Бурцев установил, что у этого лица был я. Мне безразлично, как он это установил и можно ли это установить вообще. Факт тот, что я единственный раз за свою деятельность был по делу в Варшаве и посетил одно лицо. Фамилию этого лица совершенно сейчас не помню. Но помню, что это было… Был я по поручению Михаила Рафаиловича Гоца. По делу, насколько припоминаю, транспорта. Черт его знает, совсем не помню сейчас. Этот господин каким-то способом мог перевозить литературу. А Михаилу (Гоцу) об этом передавал… и кажется, я и являлся от N. Но этот господин мне сказал, что он ничего не знает и не ведает, – выпучил глаза только. Я и решил, что тут N наплёл, и уехал. Господин этот, варшавским филёрам неизвестный, мог совершенно проскользнуть мимо них. И что за нелепость, департаменту делать распоряжение о снятии филёров, дабы они не видели меня, провокатора Да потом, неужели всякий раз, когда провокаторы куда-нибудь ходят, то снимаются филёры. И здорово бы им приходилось со мной возиться, так как раньше я очень много посещал, и, вернее, из любопытства все филёры уже хотели бы взглянуть на этого знаменитого Раскина Но это относится к истории. Мы тут ничего не понимаем. Но этот рассказ плохо согласуется с другим рассказом того же источника. Когда мы были в Нижнем, т. е. ты и я, то за нами следило по 6 человек, кажется, дабы нас не арестовали нижегородские шпионы. В одном городе нимаются филёры, дабы они Раскина не видели, а в другой посылаются филёры, да ещё по б на каждого, дабы они на Раскина смотрели! Кроме того, это предписание из Питера от Департамента полиции или охраны говори!, что Раскин имел дело не только с Рачковским, но и с департаментом или охранкой, так что и департамент благословлял организацию убийства Плеве. Я думаю, что каждый, более или менее не желающий из меня сделать во что бы то ни стало провокатора, не будет считать все это более или менее важным и стоящим внимания.
Не знаю, что имеет Бурцев. N. пишет, что Буоцев припас какой-то ультра-сенсационный материал, который пока держит в тайне, рассчитывая поразить суд, но то, что я знаю, действительно не выдерживает никакой критики, и всякий нормальный ум должен крикнуть– «Купайся сам в грязи, но не пачкай других». Я думаю, что все, что он держит в тайне, не. лучшего достоинства. Кроме чжи и подделки, быть может. Потому, мне кажется, суд. может оыть, и сумеет: положить конец этой гоязной клевете, По крайней мере, если Бурцев и будет кричать, то он останется единственным маньяком. Я надеюсь, что авторитет известных лиц будет для остальных известным образом удерживающим моментом. Если суда не будет – разговоры не уменьшатся, а увеличатся, а почва для них имеется: ведь биографии моей многие не знают. Ты говоришь: делами надо отвечать, работой… Теперь мне представляется, что заявление твоё и N. все-таки не заставит молчать. Они слепые, будут говорить, а разве Вера Николаевна не работала с Дегаевым?
Конечно, мы унизились, идя в суд с Бурцевым. Это недостойно нас как организации. Но все приняло такие размеры, что приходится унизиться. Мне кажется, что молчать нельзя, – ты забываешь размеры огласки. Но если вы там найдёте возможным наплевать, то готов плюнуть и я вместе с вами, если это уже не поздно. Я уверен, что товарищи пойдут до конца в защите чести товарища, а потому я готов и отступиться от своего мнения, и отказаться от суда. Поговори с Я. Если хочешь, прочти ему и это письмо…
Прости, что написал тебе столь много и, вероятно, ты все это и сам знаешь и думал обо всем. Мне хотелось только не присутствовать во время этой процедуры. Я чувствую, что это меня совсем разобьёт. Старайся, насколько возможно, меня избавить от этого. Пересылаю и письмо. Обнимаю и целую тебя крепко. Твой Иван. Пиши, только не заказным".
Неутомимый Гартинг
Не заглохли ещё последние отголоски азефской бури, как разыгрался новый скандал, вновь взбудораживший всю Европу. Снова Бурцев выступил обвинителем, и спешно опубликованная новая одиссея Ландезен-Гартинга заполнила прессу всего мира и возбудила лихорадочные толки в коридорах Palais-Bourbon, в министерских канцеляриях и среди русских эмигрантов. Переполошились тайные русские шпионы, которых особенно много было в Париже. Более тяжёлого удара не приходилось ещё испытать преемникам Рачковского. Французское правительство по требованию Жореса вынуждено было, наконец, серьёзно приняться за «тайны» русской тайной полиции и положить им конец.
Для того чтобы ясно понять ландезенскую одиссею, необходимо углубиться в историю русского революционного движения за четверть века до этого времени.
В 1887 году готовилось покушение на Александра III, руководимое Ульяновым, братом Владимира Ильича Ленина. Покушение не удалось; большинство участников было арестовано; Ульянов и товарищи – казнены. Избежавшие же ареста спаслись в Цюрихе, где образовали революционный кружок, посвятивший себя главным образом изучению взрывчатых веществ.
22 февраля 1889 года руководители кружка ДембО и Дембский, производя в окрестностях Цюриха опыты с изобретёнными Дембо бомбами, были ранены упавшим к ногам снарядом. У Дембо были оторваны ноги, Дембский же, хотя и раненый, добрался до города и послал несколько товарищей перенести в госпиталь Дембо. Последний прожил ещё несколько часов и перед смертью рассказал следователю, что он – русский революционер, занимавшийся изготовлением снарядов с целью политических убийств. Происшествие заставило швейцарские власти произвести расследование, в результате которого 19 человек, находившихся в ближайших сношениях с Дембо и Демб-ским, были высланы из Швейцарии. Кружок перебрался в Париж, где вновь сорганизовался и принялся опять за старое дело.
Одним из наиболее деятельных членов кружка был Авраам Геккельман, пользовавшийся большим доверием своих товарищей. Геккельман прибыл в Париж после цюрихских событий, где он играл какую-то тёмную роль. В кружке Геккельман познакомился с Бурцевым.
Между членами кружка шли толки о возвращении в Россию, так как находили неудобным злоупотреблять гостеприимством чужой страны и производить здесь опыты со взрывчатыми веществами.
Геккельман, принявший впоследствии имя Ландезена, по паспорту одного таинственно исчезнувшего прибалтийского немца, был прекрасно осведомлён о всех действиях кружка, но ни он, ни его товарищи не подозревали об одновременном существовании в Париже другого кружка, деятельно занимавшегося фабрикацией бомб. Этому кружку достались взрывчатые вещества, оставшиеся после ликвидации цюрихского кружка, и он усердно продолжал свои опасные опыты.