В 1903 году Еврейский рабочий союз чувствовал себя уже настолько уверенно, что не боялся действовать почти открыто. В Житомире, например, захвачена сходка, посвященная памяти декабристов, на которой присутствовало 113 человек. Собрание это происходило в нанятом помещении под видом еврейской свадьбы.
Интересна была обстановка этого празднования. В помещении, где происходило собрание, никакой мебели не было, кроме стола. На стене — огромный красный флаг с надписями: “1825 — 1903. Слава памяти декабристов! Да здравствует политическая свобода! Да здравствует социализм!” Рядом развешаны портреты Маркса, Чернышевского, Лассаля. Все это освещено несколькими свечами. На столе — пиво, колбаса и яблоки.
В помещении сыщики изъяли около сотни революционных изданий и программу вечера:
“Декабрьское восстание и современное рабочее движение.
Ушер: Тост памяти декабристов. Присяга.
Люба: Памяти Чернышевского.
Хайкель: Памяти Балмашева.
Муня: Памяти Лекуха.
Финал: Друзья, не теряйте бодрость в неравном бою!”
На оборотной стороне программы приводился счет расходов вечеринки, а именно: ведро пива — 1 р.20 коп., полпуда хлеба — 50 коп., 5 селедок — 25 коп., 5 фунтов колбасы — 1 р.25 коп., 2 фунта конфет — 50 коп., 5 фунтов яблок — 35 коп., 2 фунта сахару — 28 коп., чай — 10 коп.
Итого — 4 р.43 коп. На 113 человек! Вот как справляла свои празднества демократия начала века!..
ОПАСНЫЙ СТУДЕНТ
Довольно интенсивно работала киевская типография социал-демократов. Между тем подойти к ней можно было только путем наружного наблюдения, так как иметь в типографии внутреннюю агентуру значило бы самому участвовать в ее работе, иными словами, дать классический пример провокации.
Постепенно подходя к типографии, “охранка” дошла до распространителей ее литературы. Нет-нет да и приведут молодца, обложенного под рубашкой стопками свежеотпечатанных прокламаций. Некоторые из таких разносчиков, взятые с поличным, ночью, становились “сотрудниками”. Стала отпечатанная типографией литература вместо кружков и улиц попадать в отделение “агентурным путем”. Пудами отправляло такую литературу отделение в Департамент полиции. Дошло до того, что из отпечатанной вновь партии в две тысячи экземпляров к “охранке” попадало три четверти. С удивлением смотрел иногда заходивший товарищ прокурора на кипы этих листков, на которых краска еще размазывалась, настолько они бывали свежи. “Да уж не сами ли печатают?” — наверно, думал он о них.
От распространителей дошли до центра распространения, оставалось установить посредника между этим центром и самой типографией. А это было самое трудное. Чем ближе к типографии, тем строже конспирация.
И вот охрана получила данные, что к сыновьям одного богатого еврея, жившего на Институтской улице, привезли большой транспорт свежей литературы, и Спиридович направил туда наряд полиции, отправился и сам. Богатый дом, огромная квартира. Взволнованный отец молодых людей, господин Г., ходит по красному ковру роскошной гостиной. Он хочет поговорить по телефону, но приходится ему в этом отказать. У сыновей нашли и два тюка транспорта, и еще кое-какую литературу, а главное — гектограф со свежеотпечатанными прокламациями. Дети богача работали на пролетариев. Помощник пристава, из бывших офицеров, так обрадовался результатам обыска, что решил, что в доме где-либо спрятана и сама типография. Это был на редкость энергичный полицейский чин. Он перерыл весь дом и даже забрался в сад. Войдя туда, Спиридович застал его в беседке. Раскрасневшись, он в остервенении долбил топором дубовый пол беседки, решив, что под ним обязательно спрятана типография.
Насилу полковник успокоил его, сказав, что все, что надо, найдено уже, что он отлично произвел обыск и что об этом доложат губернатору. Он был счастлив и все-таки продолжал просить:
— Господин полковник, разрешите пол в беседке все-таки вскрыть, для верности.
Обыск у местного богача наделал много шума в городе. Были арестованы его два сына. Сам Г., придя в тот или на следующий день в клуб, сказал неосторожно, что он не беспокоится за сыновей, что за деньги все возможно и он добьется быстрого освобождения детей у жандармского управления. Эти слова были доведены Спиридовичем официально до сведения департамента, прокуратуры и жандармского управления, где производилось дознание. В результате каждый боялся поднять вопрос об освобождении братьев, и они просидели благодаря отцу много больше, чем могли бы просидеть…
Вскоре после этого обыска агентура указала, что вечером, около девяти часов, у моста, что ведет в крепость на Печерке, должно состояться свидание одного из комитетчиков с человеком из типографии и что тот комитетчик и есть посредник между центром и типографией. Он должен на том свидании передать для типографии черновик первомайской прокламации. Было это за несколько дней до первого мая.
Осмотрели место, где должна была состояться встреча, и установили самое осторожное наблюдение. Место скверное: глушь, ни одного человека.
В назначенный день и час плохонький извозчик и женщина из шатающихся (то были филеры) действительно заметили по виду интеллигентного человека, который, подойдя к мосту, встретился с молодым рабочим. Было темно. Поговорив минуту, встретившиеся разошлись. В сторону интеллигента пошла женщина, за рабочим же поплелся извозчик Вскоре их приняли поджидавшие в соседних улицах другие филеры, которые и продолжали уже наблюдение. Интеллигент долго кружил и в конце концов ушел от филеров. “Щуплый” же, так прозвали филеры рабочего, был проведен в один из домов на улицу, куда выходили зады с Бульварно-Кудринской. Зашел туда Щуплый осторожно, предварительно умно проверив свой заход. Вот эта-то проверка, оглядывание чаще всего и проваливало революционеров.
Дальнейшее наблюдение за домом показало, что он почти никем не посещался. Там царила тишина. Только под вечер выходил как будто рабочий к воротам, стоял, курил и уходил обратно.
Охранное отделение решило провести неожиданный обыск. Результат превзошел все ожидания.
В верхнем этаже этого небольшого двухэтажного дома, в квартире из трех комнат с кухней была обнаружена хорошо оборудованная типография. Жила там социал-демократка Севастьянова, скромная с виду, довольно симпатичная, типа народной учительницы. Она была привлечена уже по какому-то дознанию при управлении и бывала там на допросах. Бывать в жандармском управлении и в то же время заведовать типографией было довольно смело.
Все комнаты и кухня были запачканы типографской краской. В кухонных ведрах — черная вода. Во второй комнате, на специальном столе, находился печатный станок, на котором уже было отработано несколько тысяч первомайских прокламаций. Кипы чистой бумаги, кучи обрезков и старые прокламации валялись повсюду. В сундуке оказался аккуратно сложенный в пачки знаменитый стершийся косой шрифт. Обнаружение его доставило полиции несказанное удовольствие. Там же хранился весь архив местного комитета с массой рукописей. Оказалось, что типография помещалась здесь несколько лет. Работала сама Севастьянова, ей помогали еще два человека, которых не обнаружили. Всю черную работу по кухне выполнял дворник, который, очевидно, был посвящен в тайну квартиры, был из “сознательных”. Его тоже арестовали.
Не оказалось в типографии только второго маленького станка, который перед первым мая из предосторожности перенесли на квартиру одного небольшого партийного работника. Тот так был горд этим обстоятельством, что поделился секретом с товарищем, товарищ сказал жене, жена сболтнула кому-то, дошло до полиции — и станок был также изъят.
В ту же ночь были большие аресты. За несколько дней перед тем, когда в городе уже появились прокламации с призывом на демонстрацию, Спиридович, опираясь на наличность призыва, спроектировал произвести в предупреждение демонстрации аресты наиболее активных партийных работников. Он побывал у прокурора палаты, посвятил его в свой план, и тот согласился с его правильностью.
Аресты производились в административном порядке, от имени губернатора. Взяли человек сто пятьдесят и всем объявили, конечно, причину ареста. Празднование первого мая было сорвано, и если администрация и особенно полиция были довольны, то не менее в душе радовались и рядовые партийные работники, что были арестованы. Всех их освободили через несколько дней после первого мая, и для них, конечно, было лучше просидеть в заключении, чем демонстрировать во время войны со всеми вытекающими последствиями. Были довольны и заправилы: хотели-де устроить, да не удалось — полиция помешала. Лучше отделаться пятью днями в “предупреждение”, чем сидеть три месяца “за демонстрацию”…
Полиция вышла на подозрительного студента-политехника. Была установлена его квартира. По данным уже другой агентуры выходило, что в одной из лабораторий политехнического института потихоньку готовится для чего-то гремучая ртуть.
Доклады наблюдения по этому делу Спиридович принимал лично, сейчас же обсуждал их с заведующим наблюдения, и вместе решали, что делать. Дело было серьезное и щекотливое. Рано пойдешь с обыском — ничего не достигнешь и только провалишься, прозеваешь момент — выйдет, как в Москве, катастрофа. Поставили в курс дела филеров, чтобы работали осмысленней. Те насторожились.
Однажды вечером пришедшие с наблюдения филеры доложили, что в квартиру наблюдаемого политехника проведен был с каким-то свертком, по-видимому, студент, которого затем потеряли, что сам политехник много ходил по городу и, зайдя под вечер в один из аптекарских магазинов, вынес оттуда довольно большой пакет чего-то. С ним он отправился домой, прокрутив предварительно по улицам, где ему совершенно не надо было итти. Пакет он нес свободно, точно сахар. В ворота к себе он зашел не оглядываясь, но минут через пять вышел без шапки и долго стоял и курил, видимо, проверяя. Уйдя затем к себе, политехник снова вышел и снова проверил, нет ли чего подозрительного. Но, кроме дремавшего извозчика да лотошника со спичками и папиросами, никого видно не было… Их-то он и не узнал.