Далее Шляпников описал свои встречи с Каменевым, Зиновьевым, Федоровым, Евдокимовым, Куклиным и при этом отметил:
“Все эти товарищи были мне более близкими знакомыми, чем Сафаров, но и они никогда не ставили передо мною вопросов нелегальной работы. И я сам был уверен, что они ее не ведут, как не вел ее и я сам… В июне 1933 года меня чистили и исключили из партии как “двурушника”. Никаких оснований для этого, по моим понятиям и поведению, не было, и я терялся в догадках, в поисках подлинных мотивов моего исключения. За время с 1929 года я шел все время по пути примирения.
Политика партии в области развития народного хозяйства, построение социалистической базы не только в городах, но и на селе (коллективизация, укрепление совхозов) покрывали полностью все наши прошлые чаяния, все мои в этом деле ожидания.
Наконец, в марте 1934 года новый удар — ссылка. При этом, объявляя мне распоряжение о ссылке, заявляет (Рутковский), что никаких обвинений предъявить мне не имеет, что в ОГПУ дел против меня нет… Но из ссылки меня вскоре вернули. Я принял это, как признание ошибочности совершенной надо мной расправы. Все это время я был занят или работой над рукописью, или поисками средств для жизни, ликвидируя часть своего имущества, своих инструментов и вещей, в ожидании обещанной в ЦК пенсии… На этом месте — арест…
Я прощу Вас проверить все возводимые на меня обвинения. Сам я готов помочь следствию разъяснением всего, что может быть ему непонятным в моих действиях.
За время моего партийного бытия я совершил много ошибок, но я давно вскрыл их публично и отошел от них. Находясь в заключении, я ни на один момент не терял надежды на полную и всестороннюю свою реабилитацию, так как никакой работы антипартийного и контрреволюционного характера я не вел”.
Медведев на предварительном следствии также отрицал свое участие в создании и руководстве нелегальной деятельностью так называемых групп “рабочей оппозиции” и в связях на антисоветской платформе с Зиновьевым и Каменевым. В определенной мере политические настроения Медведева этого периода показывают его ответы на допросе 5 февраля 1935 года о взаимоотношениях с Шляпниковым:
“В письме, посланном мною Шляпникову А. Г. с оказией 4 июня 1934 года по вопросу о нашем (моем и Шляпникова) исключении из партии, я изложил свою точку зрения, заключающуюся в том, что это запоздалый эпизод политической борьбы господствующих политических сил в ВКП(б) со всеми неприемлющими идеологию и интересы этих сил.
Я считал, что наше “преступление” состояло в том, что я и Шляпников не уложились в прокрустово ложе “сталинской эпохи”. Переписку с Шляпниковым в данном изложении я контрреволюционной не считаю…
Вопрос о моем восстановлении в ВКП(б) я не поднимал и поднимать не собирался по следующим соображениям:
а) можно было бы поднимать вопрос о восстановлении, если бы это могло послужить для кого-либо организующим моментом, средством воздействия на какие-либо партийные круги, расположенные к нам;
б) в случае попытки вернуться это повлекло бы нас к необходимости подвергнуть себя всему тому гнусному самооплевыванию, которое совершили над собой все “бывшие”;
в) вся история внутрипартийной борьбы за последние годы не оставляла никаких сомнений в том, что и нам не отведено ничего другого, кроме того, что имело место со всеми “бывшими”, пытавшимися вернуться к своему прошлому.
Все свои надежды на избавление от положения военнопленного существующего режима я строил на ходе внутренних и внешних событий. В противном случае я знал, что буду обречен как жертва царящего у нас режима. Об этом я писал Шляпникову. Больше ни с кем из своих близких товарищей я вопрос о своем восстановлении в ВКП(б) не обсуждал”.
Арестованный В. П. Демидов на допросах в январе-марте 1935 года дал показания по интересующим следствие фактам его биографии, о личных знакомых (в их числе он назвал С. И. Масленникова), объяснил наличие у него некоторых печатных документов оппозиционного характера желанием написать работу, посвященную истории оппозиции. В то же время он полностью отрицал наличие связей с Шляпниковым после 1930 года, категорически отвергал обвинения в провокаторстве до 1917 года.
Этих же позиций Демидов придерживался и на очной ставке с Ивановым, во время которой Иванов говорил о якобы имевших место контрреволюционных разговорах на даче-квартире Демидова в 1933 — 1934 годах. Демидов назвал эти утверждения ложными.
16 февраля и 30 марта 1935 года Демидов написал два письма в Центральную комиссию партийного контроля на имя Шкирятова и Ежова, в которых заявлял, что после X съезда партии он полностью отошел от взглядов “рабочей оппозиции” и никакой фракционной деятельностью не занимался. Демидов просил срочно вмешаться и разобраться в его деле.
Второе письмо он завершал следующими словами: “..я считаю, что лучше самому рассчитаться с жизнью, чем подвергаться медленному, но верному уничтожению, уготованному мне в результате клеветы. В случае неполучения… ответа до 4 апреля я с 5 апреля начинаю смертельную голодовку”.
Николаенко на первом допросе 21 января 1935 года показал:
“В подпольной организации “рабочая оппозиция” я не состоял и не состою. На нелегальных сборищах в квартире у Шляпникова я не участвовал… Никакой информации о контрреволюционной деятельности на Северном Кавказе я ни от кого не получал. Никаких установок о контрреволюционной деятельности никогда никому не давал”.
На допросе 28 января 1935 года, отвечая на вопрос следователя, известно ли ему, что Шляпников является лидером контрреволюционном организации “рабочая оппозиция”, Николаенко заявил: “Я знаю о том, что в период X и XI съездов РКП(б) Шляпников возглавлял группу “рабочей оппозиции”. Ни X, ни XI съезды группу “рабочей оппозиции” контрреволюционной не рассматривали. Я до сих пор не знаю ни одного решения партии и ее ЦК, где “рабочая оппозиция” квалифицировалась бы контрреволюционной”.
Аналогичные показания на следствии давали также Бруно, Масленников, Тихомиров и Прокопенко. При этом Прокопенко не скрывал, что передал своим сестрам Ружицкой и Ахмедовой принадлежавшие ему книги Троцкого и Зиновьева и револьверы, так как ожидал обыска и боялся навлечь на себя подозрения после ареста Медведева.
Жена М. И. Прокопенко и его сестры — Ахмедова, Догадина и Ружицкая допрашивались (Ружицкая — дважды) только по эпизоду передачи литературы и оружия. Указанный факт они подтвердили, причем Ружицкая заявила, что полученные от брата книги Троцкого и Зиновьева не сожгла.
Арестованные по данному делу Вичинский, Серебренников, Михайлов и супруги Тарасовы сначала отрицали предъявленные им обвинения в контрреволюционной деятельности, а затем дали признательные показания.
Такого же рода показания дали в ходе следствия и другие арестованные по этому делу лица. К следственным материалам по московской группе “рабочей оппозиции” были приобщены также показания Кадыгробова, Кунгур-цева и Федотова, привлеченных по делу омской организации “рабочей оппозиции”.
На основании всех этих показаний Шляпников, Медведев, Бруно, Николаенко и другие привлеченные по делу лица были признаны виновными в том, что являлись членами подпольной контрреволюционной группы “рабочей оппозиции” в г. Москве, “…периодически собирались на квартире у Шляпникова или Медведева, подвергали резкой контрреволюционной критике политику партии и Советской власти, вырабатывали свои контрреволюционные установки, которые распространяли среди остальных своих единомышленников в Москве и на периферии”.
Как указывалось в обвинительном заключении по делу, под руководством московской группы в Омске, Одессе, Ростове и других городах СССР были созданы и вели “контрреволюционную работу подпольные группы так называемой “рабочей оппозиции”.
Обвиняемой по этому делу Тарасовой было инкриминировано, что она “разделяла политические установки “рабочей оппозиции”, знала о контрреволюционных настроениях своего мужа и его единомышленников, знала его связи, но не доводила до сведения об этом органов власти”; обвиняемым Прокопенко, Ружицкой, Ахмедовой и Догадиной вменялось в вину участие в сокрытии нелегальных документов “рабочей оппозиции” и огнестрельного оружия.
26 марта, 14 апреля 1935 года Особым совещанием при НКВД СССР Шляпников, Медведев, Масленников, Бруно, Вичинский, Михайлов, Иванов, Прокопенко, Тарасов и Тихомиров были лишены свободы на 5 лет каждый, а Серебренников, Прокопенко и Тарасова отправлены на 5 лет в ссылку.
Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 10 декабря 1935 года Шляпникову тюремное заключение было заменено ссылкой в г. Астрахань на оставшийся срок.
Данных о решении Особого совещания при НКВД СССР в отношении Ахмедовой, Догадиной и Ружицкой в уголовном деле о “рабочей оппозиции” нет.
Через два года, в 1937 году, приговоры многим участникам так называемой “рабочей оппозиции” были пересмотрены и ужесточены. По делу 1936 — 1937 годов Шляпников признан виновным в том, что, являясь руководителем контрреволюционной организации “рабочая оппозиция”, осенью 1927 года дал директиву харьковскому центру этой организации о необходимости перехода к индивидуальному террору как методу борьбы против ВКП(б) и Советского правительства; в 1935 — 1936 годах давал директивы о подготовке террористического акта против Сталина и вел переговоры с Зиновьевым о совместной террористической деятельности.
Виновным себя Шляпников не признал. Обвинение его основывалось на противоречивых показаниях ряда арестованных по другим делам и свидетеля Сергиевского, который был тайным осведомителем НКВД.
По вновь сфабрикованным обвинениям в подготовке террористических актов против руководителей партии и Советского правительства многие их них были осуждены военной коллегией Верховного Суда СССР к высшей мере наказания — расстрелу.
Шляпников и Медведев были расстреляны в сентябре, Бруно, Вичинский, Масленников — в октябре, Демидов, Николаенко — в ноябре 1937 года.