Выполняя личные указания Сталина о разработке более конкретных мер по усилению борьбы с троцкистами, Ягода и Вышинский 10 июня 1936 года представили ему список троцкистов в количестве 82 человек, якобы причастных к террору, и внесли предложение о предании их суду военной коллегии по закону от 1 декабря 1934 года как участников антисоветской террористической организации.
В письме ставился вопрос о предании суду по этому закону Зиновьева и Каменева, якобы организаторов террора, не выдавших на следствии и в суде по процессу так называемого “московского центра” террористов, продолжавших подготовку убийства руководителей ВКП(б).
Однако Сталин не согласился с организацией процесса только над одними троцкистами. В июне 1936 года он через Ежова дал указание органам НКВД подготовить общий процесс и над троцкистами, и над зиновьевцами.
С этого времени следствие о троцкистах получило новое направление — началась активная работа по фабрикации дела об объединенном троцкистско-зиновьевском центре. Как она велась, кто ее направлял, можно представить из выступления заместителя наркома внутренних дел Агранова на совещании актива ГУКБ НКВД, которое происходило 19 — 21 марта 1937 года (цитируется по исправленной стенограмме).
“Агранов: Я хочу рассказать, как удалось поставить на верные рельсы следствие по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра. Неправильную антипартийную линию в этом деле занимали Ягода и Молчанов. Молчанов определенно пытался свернуть это дело, еще в апреле 1936 года упорно доказывая, что раскрытием террористической группы Шемелева, Сафонова и Ольберга, связанных с И.Н. Смирновым, можно ограничиться, что это и есть троцкистский центр, а все остальные никакого отношения к делу не имеют… Молчанов старался опорочить и тормозить следствие по делам террористических организаций, которые были раскрыты Ленинградским и Московским управлениями…
При таком положении вещей полное вскрытие и ликвидация троцкистской банды была сорвана, если бы в это дело не вмешался ЦК (Сталин).
А вмешался он следующим образом… По моему возвращению после болезни Ежов вызвал меня к себе на дачу. Надо сказать, что это свидание носило конспиративный характер. Ежов передал указание Сталина на ошибки, допускаемые следствием по делу троцкистского центра, и поручил принять меры, чтобы вскрыть троцкистский центр, выявить явно невскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого в этом деле.
Ежов поставил вопрос таким образом, что либо он сам созовет оперативное совещание, либо мне вмешаться в это дело. Указания Ежова были конкретны и дали правильную исходную нить к раскрытию дела.
Именно благодаря мерам, принятым на основе этих указаний Сталина и Ежова, удалось вскрыть зиновьевско-троцкистский центр.
Однако развертывание следствия на основе новых данных проходило далеко не гладко. Прежде всего глухое, но упорное сопротивление оказывал Молчанов, который старался это дело свернуть.
Пришлось обратиться к очень важным материалам, которые имелись в Управлении НКВД по Московской области в связи с показаниями Дрейцера, Пикеля и Э… (Эстерман). Это дало возможность сдвинуть следствие на новые рельсы”.
Действительно, после состоявшегося между Ежовым и Аграновым разговора последний сам включился в следственную работу по созданию дела об объединенном центре.
23 июля 1936 года Агранов лично, в присутствии ответственных работников НКВД Радзивиловского, Якубовича и Симановского, произвел повторный допрос троцкиста Дрейцера и бывшего зиновьевца Пикеля и сумел получить от них показания о том, что объединенный центр троцкистов и зиновьевцев был образован на террористической основе.
О том, что полученные Аграновым показания от Дрейцера и Пикеля являлись ложными и вынужденными, свидетельствуют высказывания по этому поводу самого Агранова и заместителя начальника управления НКВД по Московской области А. П. Радзивиловского. В заявлении на имя Ежова от 20 декабря 1936 года Радзивиловский сообщал, что троцкист Дрейцер доставлен в Москву для допросов в мае 1936 года, а зиновьевец Пикель был арестован несколько позже.
Здесь же Раздивиловский пишет: “Исключительно тяжелая работа в течение трех недель над Дрейцером и Пикелем привела к тому, что они начали давать показания”.
Когда же показания Дрейцера и Пикеля были доложены Ягоде, то он, — как сообщал уже в 1937 году Агранов, на показаниях о существовании московского троцкистско-зиновьевского центра написал “неверно”, а на показаниях о том, что якобы Дрейцер получил от Троцкого директиву об убийстве руководителей ВКП(б) и правительства, он написал “неправда” или просто “ложь”. Об этом же говорил Ежов на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году, заявив, что показания Дрейцера, Фрица-Давида, Лурье и всех других Ягода считал чепухой и на протоколах допросов писал: “чепуха”, “ерунда” “не может быть”.
Несмотря на очевидную несостоятельность полученных от Е. А. Дрейцера и Р. В. Пикеля показаний, они были положены в основу создания дела по объединенному центру, и, как заявил Агранов, “это дало возможность, включив в следствие ряд новых работников, поставить дело на новые рельсы”.
СОВЕТСКОМУ СЛЕДСТВИЮ ЛАЙКОВЫЕ ПЕРЧАТКИ ПРОТИВОПОКАЗАНЫ
Вскоре после этого следствие добилось необходимых признательных показаний от всех обвиняемых.
Об изложенных выше обстоятельствах возникновения дела об объединенном троцкистско-зиновьевском центре свидетельствует также выступление Ежова на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году (цитируется по исправленной стенограмме):
Ежов: “Когда только началось следствие по этому делу…”
Сталин: “По какому делу?”
Ежов: “По делу раскрытия троцкистско-зиновьевского объединенного центра, оно началось с конца декабря 1935 года (первая записка была в 1935 году). В 1936 году оно начало понемножку разворачиваться, затем первые материалы поступили в Центральный Комитет, и, собственно говоря, цель-то поступления этих материалов в Центральный Комитет, как теперь раскрывается, была, поскольку напали на след эмиссара Троцкого, а затем обнаружили центр в лице Шемелева, Эстермана и других, — цель была вообще свернуть это дело.
Тов. Сталин правильно тогда учуял в этом деле что-то неладное и дал указание продолжать его, и, в частности, для контроля следствия назначили от Центрального Комитета меня.
Я имел возможность наблюдать все проведение следствия и должен сказать, что Молчанов все время старался свернуть это дело: Шемелева и Ольберга старался представить как эмиссаров-одиночек, провести процесс или суд и на этом кончить, и только.
Совершенно недопустимо было то, что все показания, которые давались по Московской области Дрейцером, Пикелем, Эстерманом, т. е. главными закоперщиками, эти показания совершенно игнорировались, разговорчики были такие: какой Дрейцер, какая связь с Троцким, какая связь с Седовым, с Берлином, что за чепуха, ерунда и т. д.
Словом, в этом духе были разговоры, и никто не хотел ни Дрейцера, ни Эстермана, ни Пикеля связывать со всем этим делом. Такие настроения были”.
Выступая на упоминавшемся совещании актива ГУГБ НКВД, Ежов указывал, что аресты этих лиц производились при отсутствии материалов об их преступной деятельности и что “следствие вынуждено ограничиваться тем, что оно нажимает на арестованного и из него выжимает”. И, как он выражался, арестованных “брали на раскол”.
Установлено, что следователи НКВД в целях получения признаний в проведении преступной деятельности применяли к арестованным незаконные меры воздействия. Из многочисленных заявлений арестованных, написанных ими во время ведения следствия, видно, какие методы применяли следователи на допросах и какими путями добивались ложных показаний. Так, Ольберг после первых двух допросов 27 января 1936 года написал следователю заявление следующего содержания:
“После Вашего последнего допроса 21.1. меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Сегодня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклеп и сказать заведомую ложь, т. е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т. д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь — в тюрьме уже я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, т. е. приезд в СССР по неверным данным и сокрытие моего троцкистского прошлого”.
На следующий день Ольберг обратился с новым заявлением, в котором говорилось:
“Очень прошу вызвать меня сегодня к себе. Кроме других вопросов, я хочу назвать имена лиц, которые смогут подтвердить мою невиновность в инкриминируемом мне обвинении”.
Расследований этих заявлений не производилось, и от суда они были скрыты. Сам же Ольберг впоследствии во всех предъявленных ему обвинениях на допросах стал признавать себя виновным.
Смирнов 8 мая 1936 года в знак протеста против методов следствия объявил голодовку, которая длилась 13 дней.
Тер-Ваганян, протестуя против необоснованного ареста, дважды объявлял голодовку, а затем порезал себе палец и кровью написал заявление:
“Тов. Берман. Прошу сегодня все мои письма Сталину и Ягоде отправить. Потеряв надежду добиться выполнения Вами своего слова, с 12 часов перестал пить”.
В письме Сталину он писал о том, что решил покончить жизнь самоубийством:
“Я обвиняюсь в терроре. Меня обвиняют в соучастии в подготовке террористических групп на основании показаний лиц, прямо причастных к этому делу. Люди эти клевещут, клевещут подло, мерзко, бесстыдно, их клевета шита белыми нитками, не стоит большого труда ее обнажить, мотив творцов этой лжи прозрачный. Тем не менее! Против этой очевидной лжи я бессилен… Клянусь священной памятью Ленина, я не имел никогда никакого отношения к террористическим речам и делам контрреволюционных бандитов и каннибалов…”.