VIII. Тело — театр видимостей?
Жить под пристальным вниманием всего коллектива — такова участь наших предков, о которой забыло современное общество. При таком укладе о теле, постоянно оцениваемом и сопротивляющемся этому, принято судить «по одежке». Но разве мы сами не продолжаем неосознанно смешивать понятия «быть» и «казаться», «мораль» и «уход за телом», «авторитет» и «внешний вид»? А ведь мы уже не живем в мире, подчиненном Богу и королю, который сам по себе является средоточием божественного и вершиной социальной иерархии, строго разделяющей население в зависимости от происхождения, статуса и пола. Поскольку в древних обществах всегда существует проблема (готовая перейти в юридическую плоскость[285]) неприемлемого, допустимого и желанного соседства, эти общества вынуждены прибегать к утонченным техникам общения/дистанцирования. Видимость/различимость тел и их свойств — благоприятное условие для ярко выраженной кодификации одежды и быстрой считываемости ее языка[286].
Ностальгирующие по Старому порядку авторы (каковых немало среди постреволюционных мемуаристов) описывают все «особые и очень заметные различия между костюмами людей многочисленных профессий и различных классов общества… и массу нюансов… при помощи которых можно практически с первого взгляда распознать, к какому сословию горожан относится каждый из них. То же самое касается и женщин: для платьев установлена не менее четкая классификация, чем для фраков. Общий смех, громкие насмешки и порой даже разные публичные оскорбления вызывает человек, заподозренный в том, что надел мундир не по чину». Этот «порядок вещей», где каждый узнается по одежке, должен, однако, быть очень гибким, поскольку те же самые авторы признают, что все 1780–е годы (годы их первых воспоминаний) были «эпохой стремительного перехода… когда исключения становились общим правилом». Тем не менее во все эпохи Старого порядка хроникеров смущала необходимость воскрешать в памяти — из учтивости или ради комического эффекта — силуэты парвеню и тщеславных людей. Вот аптекарь, в 1780 году нарядившийся врачом (в том числе надевший парик, отличавший этих людей): он был вынужден, однако, как подлинный «мушкетер на коленях»[287], давать слабительное больному, который показался ему простолюдином (хотя на самом деле больной был знатным дворянином). Аптекарь оскорбился его высокомерием[288]. Вот богатые хлебопашцы монополизируют зерно и забывают о бедняках и… о деньгах на приходские нужды[289].
Согласно кюре Дюбуа, в период кризисов конца XVII века среди жителей Турнэ можно увидеть «детей тех людей, у которых есть еда на продажу, одетых совершенно иначе, нежели пристало крестьянам: мальчики в шляпах с золотыми или серебряными галунами и всем прочим; девочки с прическами в фут высотой и соответствующими одеяниями. <…> Все их богатство нужно им лишь для того, чтобы одеваться не как их сословие. <…> Дома у них невыносимая грязь. У многих есть лишь одна рубаха на теле и одна в стирке; и, если исключить воскресенья, когда они идут в церковь или кабак, они живут в такой нечистоплотности, что девушки становятся лекарством от похоти для мужчин, а мужчины — для девушек». Эта едкая насмешка напоминает о неприязни, которая характерна не только для священников. Многие высказывались против политически рискованного «смешения рангов», к которому приводило посягательство на чужие знаки отличия.
Законы, направленные против роскоши, многочисленные запреты и порицания моралистов, народные сказки и образы подтверждают страх социальной дезинтеграции, которую порождают выходящие за пределы нормы вестиментарные практики. Все они потенциально ведут к беспорядкам, но наиболее опасны в этой ситуации гендерные нарушения. Считалось, что женщины, носившие кюлоты (хотя они встречались в армии относительно часто, даже во времена военных кампаний), совершали преступление не менее святотатственное, чем оскорбление величества. По крайней мере в теории, поскольку женский трансвестизм, по–видимому, чаще оставался безнаказанным, чего нельзя сказать о мужском. Женщина, переодетая мужчиной, была скорее предметом восхищения, нежели презрения. Она была живым доказательством превосходства мужчин и воплощала женские фантазии о ниспровержении сексуального порядка. «Девочка в образе мальчика» посягает на «божественное и гражданское право», но она может гордиться «желанием возвыситься»; мужчина же, напротив, «в женском платье [может только] опуститься, оскверниться внешним одеянием, обесчестить… себя»[290]. Тем не менее Монтень, проезжая в 1580 году через Витри–ле–Франсуа, узнал, что там была повешена молодая женщина «за незаконные измышления, принятые заместо своего пола»: она жила ремеслом ткача, одетая в мужскую одежду, как это делали и другие девушки в районе Бассиньи, и даже сумела официально жениться (то есть венчалась в церкви). Более удачливая девушка по имени Ардата из Обе была солдатом, затем дезертировала из армии и отправилась путешествовать, после чего вернулась в свою южную деревню и вела тихую жизнь чесальщика. Прион с юмором, но без презрения описывает «эту крупную полную девицу, ростом — от макушки до пяток — пять футов и один дюйм. У нее было круглое, как полная луна, лицо, правильные черты, мужеподобный облик, равно как и речь; ей было около двадцати трех лет. С детства она не переставала рядиться в мужскую одежду, носила лихо заломленную по моде шляпу, развевающиеся волосы, из одежды — куртку и кюлоты на английский манер, зимой башмаки, шагая по христианскому миру с грацией и твердостью. Такая одежда шла ей больше всего. Эта мужеподобная девица была атлетом с неколебимым мужеством. Ее единственным недостатком, по всей видимости, было то, что она слишком любила «двигать челюстями»: так по возвращении к мирной жизни в 1748 году она «доставила себе удовольствие нажраться на все деньги, которые она привезла из армии»[291]. Такое поведение, больше подходящее мужчине, было связано, по крайней мере в уме Приона, с мужскими одеждами.
Тело идентифицировалось с тем, во что оно одето. Поэтому одежда служила прежде всего знаком принадлежности к определенным, всегда множественным группам, в зависимости от пола, возраста, окружения, мест проживания, сообщества (городское, профессиональное, военное, религиозное и т. д.). Человек должен был носить отличительные знаки своей группы. Прокурор без судейской мантии теряет всю власть над мятежниками, его не признают в силу того, что он не «облачен = облечен»[292]. Эти облачения–инвеституры представляют собой сложную систему знаков, поскольку необходимо обладать средствами и умением добавлять к одеяниям новые элементы, которые обозначают изменения в обязанностях или положении. Траур, религиозное обращение, повышение, чередование праздничного и рабочего циклов, обряды перехода из одного состояния в другое (крещение, расставание с детской одеждой, первое причастие, брак, похороны) также требуют специального облачения. Нет ни единого автора Старого порядка, который не напоминал бы об этом и не мог бы привести примеры[293], но путешественники — наши лучшие информаторы в этом вопросе, независимо от того, что представляют собой их записи: воспоминания о путешествии, автобиографии или более абстрактные рассуждения. Так, например, в «Бретонском словаре» 1778 года инженер–геометр, выходец из города Лаона, пишет в статье «Киберон»[294]: «Против разнообразия нашей моды высказываются многие; я не стану решать, хорошо это или плохо: я только замечу, что в этой части Бретани не найдется двух деревень, в которых были бы одинаковые костюмы, особенно женские: их одежды и их прически, не всегда сделанные со вкусом, от этого не менее дороги. Рынки соседних городов, куда стекаются костюмы этих краев, в этом смысле представляют собой очень странное и разнообразное зрелище. Судьба еще не заставила их расстаться со своими костюмами, и разница между платьем жен богатых земледельцев и арендаторов менее успешных состоит единственно в том, что одни ходят в шелках, а другие — в льняном платье, но того же покроя»[295].
Эта особенность характерна не только для Бретани. Подобное можно сказать о любом крае, о всех деревнях королевства. Несмотря на неточность описаний, которая проистекает из высокомерия мемуаристов, очевидно, что и при Старом порядке, намного раньше XIX века, народные костюмы были весьма разнообразны и различались не только в зависимости от области, но и от возраста и социального статуса. Конечно, разнообразие часто выражается лишь в текстильных деталях, о которых сегодня невозможно судить. В верхнем Пуату, например, придется удовлетвориться географически неточными обобщениями или априорными суждениями. Некоторые описания изображают предметы, настолько привычные современникам авторов, что они не считают необходимым что–то пояснять. Вряд ли сегодня мы сможем представить «цвет голубой глины лиможских сезонных рабочих», «прическу на крестьянский манер» некоторых жителей Пуатье, «традиционный местный костюм» конфоланского фермера, сабо из Шательро, которые оценил южанин Прион и т. д.[296] В других местах, как, например, в Арле, местная мода, напротив, по–видимому, менялась так быстро, что невозможно восстановить какой–то определенный тип внешнего облика местных жителей — несмотря на то что эрудиты Юга, казалось бы, выявили тенденцию следования античным канонам