Фуко пишет о более мрачном процессе, когда тело мыслится как точка приложения власти, как объект до такой степени ею сформированный, что он определяет видение мира и общества[8]. Тогда нормативное тело — это тело «исправленное», где физическая подчиненность порождает подчиненность сознания. Отсюда история тех наказаний, развитие которых на протяжении веков делает людей все более «послушными и полезными», медленное конструирование все более тонких систем физического воздействия, которые замещают преимущественно насильственное обращение с телом, свойственное Новому времени, на более сдержанную и непрерывную игру «обдуманных взглядов». Повторим: картина мрачная, наводящая на глубокие размышления об оппозиции принуждения и свободы, заставляющая оценить, сколь важную роль в этом противостоянии играет тело. Это не означает, что такой акцент на принуждении — единственная возможная интерпретация; как недавно показал Марсель Гоше, «модерн» может также рассматриваться как процесс автономизации, «освобождения от традиций и иерархий»[9]. Тело способно выступать в качестве освобождающего начала, примером тому — руссоистский отказ от корсета, старого традиционного «механизма», сжимающего детское тело и тем самым определяющего контур фигуры будущего гражданина.
Тем более что, помимо оппозиции «принуждение — свобода», необходимо иметь в виду и оппозицию «равенство — неравенство» — прежде всего речь идет о постепенной демократизации, которой характеризуются новые времена. Есть множество примеров, подтверждающих, что и тут тело играет центральную и чрезвычайно сложную роль: разве постепенное и неоспоримое распространение в современных обществах таких качеств, как телесное превосходство и красота, не сопровождается упорной дискриминацией, когда по–прежнему не у всех есть возможность ухаживать за собой, когда ожирением страдают самые бедные, а забота о себе, качество ухода, зависит от среды? Неравенство выражено телесно, анатомически.
Гендерные исследования, в свою очередь, уже давно показали: история женского тела — это история подавления, о чем свидетельствует набор эстетических критериев: в первую очередь традиционное требование всегда «целомудренной», девственной красоты, которая долгое время находилась под строгим надзором, пока, наконец, не произошла решительная эмансипация, воплощенная в более приемлемых формах, контурах и движениях, более открытых улыбках и обнаженном теле. Иными словами, история тела не может полностью уйти от истории гендерных моделей и идентичностей.
Как бы то ни было, такая история остается «граничной точкой» между сферами социального и субъективного. И это хорошо, поскольку так становятся заметны спекуляция на внешнем, соблюдение благопристойности и надзор над всеми способами телесного выражения — иными словами, контролирование всего, что относится к телу. Это способствовало умножению тех моделей поведения, которые нацелены на сокрытие интимного; тех опытов, которые полагались невыразимыми; это способствовало и пристальному наблюдению за скрытыми чувствами и процессами сознания. Следует ли говорить, что западный субъект — также результат напряженной работы над телом?
Предисловие к первому тому
Жорж Вигарелло
В скромных «советах, как жить долго» («Искусство жить долго») Луиджи Корнаро, благородного венецианца эпохи Ренессанса, придирчиво относившегося к вопросам еды и питья, названы светские меры предосторожности по уходу за собой образца 1558 года: умеренность в пище, очищение и выведение влаги, внимательное отношение к космическим «симпатиям» и климату. Оригинальность этого текста состоит в иронии по отношению к «старинным» практикам алхимиков и астрологов. Преобладает резко критический взгляд, осмеянию подвергаются оккультные опыты, в которых смешиваются драгоценные материалы, движение планет и уход за телом. Попытки остановить физический распад, принимая очищенные металлы, или, напротив, способствовать телесному разложению, прибегая к жидкому золоту или серебру, теперь отошли к области магии: «Никто никогда не видал, чтобы эти выдумки приводили к успеху»[10]; эти фальшивые чистые субстанции не оказывают ни малейшего эффекта. «Напитки долголетия», оцениваемые по стоимости содержащихся в них минералов или по редкости ингредиентов, утратили свою притягательность. Корнаро отказывается от средневековых систем координат, для него нет тайных соответствий между материями. Хрусталь, золото или жемчуг не придают ни прозрачности, ни чистоты: звезды не способны ни защитить, ни поддержать. В этом отношении советы венецианца проникнуты осознанным разочарованием. Корнаро — современник Амбруаза Паре, поносившего эликсиры, в которых вымачивается рог единорога, и снадобья, где «кипятятся экю»[11].
Эта книга прежде всего посвящена появлению современного образа «модерного» тела, устройство которого больше не зависит от влияния планет, оккультных сил, амулетов или драгоценностей. Его механизмы «расколдованы» и подчинены новому представлению о физике, о законах причинно–следственных связей. Это не означает, что полностью уходят поверья, связанные с народной медициной, с деревенскими колдунами, с телами, подчиненными непостижимому. Еще очень далеко до исчезновения ориентации на священное. На протяжении долгого времени ходовое представление о теле будет местом скрещения множественных влияний и будет казаться, что телесная оболочка — точка пересечения всех мировых сил. Но в эпоху Ренессанса, когда тело обособляется, а его функции объясняются его собственной «механикой» и только ею, происходит оживление культурного конфликта.
Образ «механизма» тем более примечателен, что в это время разрабатываются новые способы представления внешнего облика человека. Персонажи «Страстей Христовых» (1340) Симоне Мартини, чьи формы неразличимы под складками драпировки[12], мало похожи на персонажей «Распятия» (1456) Андреа Мантеньи с их ладными силуэтами и рельефными формами[13]. Последние свидетельствуют об «изобретении тела»[14]. Внезапно красота становится более осязаемой и непосредственной. Первым эту новую манеру воссоздания телесного присутствия — игру физическими массами, цветом, плотностью форм и округлостями — около 1420 года опробовал Мазаччо[15]. Этот внезапный реализм форм, который обрели тела, нарисованные в Тоскане в XV веке, эта манера, отточенные приемы которой видны на картинах, — не что иное, как ренессансная «мутация изобразительной мысли»[16].
Добавим сюда и напряженную работу, идущую в Новое время по установлению границ «эго», импульсов и желаний: насилие, прикрытое лоском, самонадзор в интимной сфере, отлаживание социальных связей и этикета. Изменяется повседневное поведение, манеры, сексуальность, игры, интимное пространство. Конечно, это не означает, что происходит унификация всей совокупности телесных проявлений. В описанном Жан–Луи Фландреном крестьянском мире[17] любовный язык жестов — откровенно импульсивный, непосредственный и грубоватый — далек от реверансов и все сильнее контролируемых движений, которые можно наблюдать в придворных ритуалах. Крайности по–прежнему определяют регистр физического поведения всего социального спектра. Разыгрывается небывалая мизансцена: на сцене сдержанность устанавливает границы, самоконтроль выражен вплоть до опоры на интериоризированную внешнюю «судящую» инстанцию — «ангелы всегда с нами, и в отроке им более всего любезна стыдливость, спутница и хранительница пристойного поведения»[18].
По правде говоря, все осмысление тела от Ренессанса до Просвещения пронизано двойным напряжением, порождающим зачатки сегодняшних теорий и предпочтений: с одной стороны, идет акцентирование коллективных обязанностей, с другой — подчеркивание индивидуальной эмансипации. В первом случае общественная мобилизация начинает доминировать после 1750 года, спекулируя на новом понимании человеческого потенциала: «усовершенствовать вид»[19], «обогатить вид»[20], «сохранить вид»[21]; ресурсы рабочих рук, продолжительность жизни и здоровье превращаются в предмет общественного беспокойства. Во втором случае слово остается за индивидуальными предпочтениями, когда большую легитимность, если не ценность, получает самопрезентация. На это указывает присутствие личных портретов в посмертных описях имущества парижской элиты: от XVII к XVIII столетию их пропорция возрастает от 18 до 28%, одновременно снижается количество религиозных изображений (с 29 до 12%)[22]. О том же говорит и характер этих портретов: уже не столь торжественный, «разбавленный» личными и частными деталями.
Подчинение как освобождение: смешиваясь, эти динамики придают «модерному» образу тела его специфические очертания.
ГЛАВА I Тело, церковь, религия
Жак Желис
Тело — в самой сердцевине христианского таинства, и его значимость для людей Нового времени трудно переоценить. Разве Господь, послав Сына на землю в момент Благовещения и Воплощения, не подарил им возможность спасения души и тела? В словесных и визуальных изображениях, говорящих о творении, его чаяниях и страданиях человека, всегда и везде присутствует тело: «Несмотря на постепенное сведение тела к двум идеальным фигурам воскресшего тела и тела Христа, оно постоянно возвращается, повсюду проникает,