Двойная норма, или двойной стандарт, дозволяла мужчинам опробовать удовольствия физической любви до брака, строго предписывая женщинам при этом сохранять девственность до свадьбы. Однако даже когда пара вступала в законный брак и отныне могла иметь легитимные чувственные отношения, сексуальность оставалась предметом пристального внимания религии и медицины.
Брачное ложе сделалось ареной, на которой попечения церковников о спасении душ встречались с советами медиков, озабоченных ответственным отношением к потомству. Таким образом, самые интимные человеческие отношения становились темой для диспута, подчиненной этическим и демографическим приоритетам церкви и государства. Сексуальные отношения в браке были наиболее распространенной формой гетеросексуальных отношений. Однако внебрачные связи, случаи соблазнения и насилия довольно часто встречаются в источниках Старого порядка — по–видимому, чаще, чем их фиксируют юридические документы. И здесь двойной стандарт оказывал сильное влияние на поступки и отношение к мужчинам и женщинам, накладывая на супругу более жесткие моральные ограничения, чем на супруга[342].
1. Супружеские отношения: между деторождением и удовольствием
Большинство запретов, касающихся сексуальных отношений в браке, вскрывают двойственную функцию этого института. С одной стороны, основной целью физических отношений между супругами было производство здорового и многочисленного потомства. С другой, они должны были служить допустимым, легитимным выражением человеческой слабости, что превращало брачное ложе в место, предотвращающее грех сластолюбия. Поскольку апостол Павел утверждал, что «лучше вступить в брак, нежели разжигаться»[343], концепция супружеского долга — как католическая, так и протестантская — позволяла каждому из партнеров требовать от другого его исполнения. Тем не менее этот «долг» должен был оставаться в пределах сексуальной супружеской благопристойности, поскольку религиозные и медицинские институты видели существенное различие между легитимной реализацией естественных человеческих желаний и похотливой чрезмерностью сладострастия. В Западной Европе существовало два важнейших аспекта гетеросексуальных отношений, относившихся к принципиально различным сферам. Первой была брачная сексуальность, умеренность которой обеспечивала оптимальные условия для деторождения, а второй — чувственная любовь, которая сопровождалась неумеренным удовольствием и считалась неплодовитой.
Брачные сексуальные отношения определялись совокупностью нормативных дискурсов, функционировавших в различных кругах. Религиозные запреты оглашались во время проповедей или сообщались на исповеди. Медицинские предписания могли быть обнародованы устно, в сборниках «секретов» и рецептов или же в виде советов, касающихся акта оплодотворения и женской биологии: таковые имелись как в народной медицинской литературе, так и в ученых трактатах. К этим теоретическим условиям, регулирующим сексуальность супружеской четы, добавлялись еще и телесные: определенные сезоны накладывали на тело физические ограничения, когда сельскохозяйственные работы велись с рассвета до заката и для любовных встреч оставалось мало сил. Иногда супруги разлучались на продолжительное время, если один из партнеров уходил в паломничество, плаванье или военный поход. К этим прямым ограничениям брачной сексуальности добавлялись косвенные помехи. Воздержания, предписываемые церковью для воскресений, святых дней и фаст[344], таких как Великий пост, составляли в XVI веке в общей сложности от 120 до 140 дней в году. Свадьбы не могли справляться ни в эти дни, ни в установленный Тридентским собором (1563) tempus feriarum — период, предшествовавший Рождеству (пять или шесть недель), дни накануне Пасхи и шесть недель Великого поста. Хотя сексуальные отношения в эти дни после Реформации и Контрреформации уже не считались тяжким грехом, регистры рождений демонстрируют, что население Западной Европы, в том числе в протестантских регионах, скорее было склонно к соблюдению традиционных дней воздержания[345]. В городских центрах циклы зачатия были более–менее равномерно распределены по дозволенным периодам года, а в сельской местности ритмы сезонной работы служили еще одним препятствием для супружеских отношений — вот почему в эти периоды в демографических реестрах фиксируется значительно меньше свадеб и зачатий. Например, во французском городе Крюлэ в XVIII столетии за период тяжелой полевой работы, такой как жатва пшеницы и других зерновых, с середины июля по середину августа отпраздновали лишь несколько свадеб. А в морских рыбацких поселениях, таких как Онфлёр и Порт–ан–Бессен в Нормандии, множество свадеб сыграли в июле, августе и сентябре, то есть в те месяцы, которые приходились на интервал между двумя рыболовными сезонами (на макрель и сельдь). Подобные сезонные кривые подтверждаются по всей сельской Европе, варьируясь между рыбацкой деревней и селом, долиной и горами — в зависимости от доминирующих форм сбора урожая и других видов деятельности в каждом регионе.
Суеверия и традиционные табу также оказывали влияние на годовой цикл зачатий и рождений, в особенности на даты свадебных гуляний. Считалось, что свадьбы лучше не проводить в мае, поскольку мужчина, который берет себе жену в месяц, посвященный Деве Марии, рискует оказаться в подчинении у своей супруги[346]. Также не рекомендовалось зачинать ребенка во время карнавала, из опасения породить в период традиционного совершения глупостей глуповатого ребенка. Напротив, весна всегда оставалась демографическим пиком зачатий — как в деревнях, так и в городах. Ежегодный всплеск зачатий как в браке, так и вне его медики объясняли тем, что эти умеренные месяцы для зачатия наиболее благоприятны. Знойная жара лета могла перегреть матку, делая ее бесплодной. К тому же все авторитетные лица советовали соблюдать умеренность в супружеских актах, устанавливая частоту отношений, высчитываемую обычно исходя из возраста партнеров (молодым дозволялись более частные сексуальные контакты), а также предписывали придерживаться определенного режима. К примеру, острые пряности и некоторые другие продукты, например каплуны и перец, считались афродизиаками, но могли оказывать и противозачаточный эффект, если принимались с большим количеством вина[347].
Принцип «супружеской чистоты», который предполагал строгий контроль за сексуальной страстью, проповедовался церковными властями, медиками и гуманистами, сочинявшими трактаты о браке. По их мнению, сексуальные отношения между супругами должны быть умеренными, контролируемыми и способными привести к зачатию. К тому же, хотя некоторые врачи и церковные деятели разрешали сексуальные отношения в период беременности (чтобы муж не искал сексуального удовлетворения на стороне и, следовательно, не впадал в грех), общественное мнение было суровее: пара должна была полностью воздерживаться от сексуальных отношений во время менструации, беременности и кормления, когда физическое состояние женщины делало ее нежеланной.
Считалось, однако, что кормление и беременность несовместимы и женщина не может в одно и то же время давать грудь и питать плод. Грудь и матка считались тесно связанными между собой, а материнское молоко было не чем иным, как очищенным видом менструальной крови. Отсюда следует мысль, что совершенно невозможно распределять питание между двумя детьми, потому что оба могут заболеть и умереть. Это убеждение было основано на наблюдениях не только за здоровьем младенца, но и за здоровьем его матери (и здесь сказывались недостаток витаминов и хроническое недоедание большей части населения Европы при Старом порядке)[348]. Иными словами, считалось, что сексуальные отношения в период кормления «отравляли» молоко, придавали ему дурной вкус, а менструация и беременность уменьшали его питательную ценность.
Плотские отношения в период менструации также считались совершенно невозможными, поскольку менструальная кровь нередко приравнивалась народной медициной к яду. Несмотря на ученые медицинские теории, в которых менструальная кровь начинала рассматриваться попросту как разновидность экскрементов, выделение непереваренных отходов, народные верования видели в ней ежемесячное и ядовитое напоминание о неполноценности женщины, ее ответственности перед мужчиной за первородный грех. Знание о связи между детородностью и менструацией было еще туманным; люди видели, что животные могут зачать детенышей во время течки, и потому полагали вполне возможным, чтобы и люди плодились во время женских месячных. Однако «испорченная» природа этого вещества считалась вредной для детей, зачатых во время менструаций. Результатом столь предосудительных отношений могло стать появление монстров. Зачатие в этот период, запрещенное Библией[349] и всеми медицинскими авторитетами, нарушало древнее культурное табу. Дети с болезнями или мутациями были очевидным свидетельством безответственности их родителей.
Несовершенство потомства, впрочем, могло приписываться и неправильной позе во время соития. Единственной приемлемой для зачатия позой считалась горизонтальная, в которой женщина лежит, а мужчина находится сверху. Такое положение не только воспроизводит иерархию полов, но и укрепляет культурные представления о том, что наибольшей активностью обладают мужчины, в противовес «пассивности» женщин. Таким образом, среди разных причин рождения гермафродитов называлось опрокидывание «нормального» положения во время соития, когда женщина занимала ведущую позицию. Рождение монстров считалось следствием страстных сексуальных контактов «в животной манере» или же «избытка похоти», либидо[350].
От медицинских теорий XVI века в духе Галена до медико–правовых трактатов конца XVIII столетия женский оргазм считался одним из необходимых условий для успешного зачатия. Думали, что он высвобождает женский «зародыш», который, соединяясь с мужским, образует полноценного ребенка[351]. Роль клитора в оргазме не была полностью оценена, хотя он был известен как «очаг женских удовольствий». Например, Реальдо Коломбо, который объявил об «открытии» этого органа в 1559 году, остался целиком верен современной ему анатомической теории однополости, полагая, что клитор является разновидностью мужского члена[352]. Подобное конструирование женского тела как несовершенной разновидности мужского тем не менее сыграло роль в признании законности женского удовольствия: разве женщина не имела такое же право на оргазм, как и мужчина, ее более совершенная копия? Если ее партнер изливался раньше, чем она достигала оргазма, считалось желательным, чтобы она стимулировала сама себя, чтобы достичь облегчения, поскольку удержание репродуктивных жидкостей и сексуального пыла считалось вредным для здоровья.
Основной целью брачных сексуальных отношений, конечно же, было потомство. Столь же очевидным было желание родителей определить пол ребенка. Мальчик — наследник — был предпочтительней девочки, за которой нужно было давать приданое, даже если она уходила в монастырь, — тем более что ответственность за стареющих родителей в конце концов возлагалась на их сыновей, тогда как замужние дочери покидали семью. Народная литература с медицинскими советами и более ученые теоретические тексты изобиловали рецептами зачатия мальчика: женщина должна сразу после акта лежать на правом боку (считалось, что левая часть матки предназначена для девочек), муж должен был перевязать левое яичко, чтобы во время сношения могло функционировать только правое (полагали, что оно производит семя, от которого зачинаются мальчики). Пособия с советами супругам и популярные трактаты о технике зачатия, предназначенные читателям средних и зажиточных классов, которые хотят подойти к делу производства потомства ответственно и со знанием дела, сделались успешным жанром в середине XVII столетия в Англии, Франции, Голландии и Германии. Трактаты для широкой публики, такие как «Полный расширенный практикум повитухи» (Лондон, 1656), давали советы, как определить пол плода, а популяризирующие компиляции вроде «Шедевра Аристотеля» (Лондон, 1690) и «Картины супружеской любви» Николя Венетта (Париж, 1686) переводились на все основные европейские языки и много раз переиздавались в течение XVIII столетия. Большинство этих текстов описывали сексуальность как составную часть божественного замысла, направленного на сохранение и преумножение рода, и утверждали, что физическое удовольствие одновременно и естественно, и необходимо для успешного зачатия[353]. Советы народной медицины играли тем самым центральную роль в распространении браков по любви в XVII и XVIII веках, в особенности потому, что подкрепляли растущее убеждение, согласно которому брак, заключенный по взаимной привязанности, не может не произвести многочисленное, здоровое потомство мужского пола.
Сколько детей в действительности могло появиться на свет в течение каких–то пятнадцати–двадцати лет, которые отделяли свадьбу от менопаузы? Без предохранения или воздержания, кроме как во время менструации, беременности и периода в тридцать или сорок дней, который позволял женщине отдохнуть и оправиться от родов, интервал между родами у здоровой женщины составляет двенадцать–восемнадцать месяцев. Примером такой естественной плодовитости служит брак лорда и леди Бристоль, которые отпраздновали свадьбу 25 июля 1695 года, когда новобрачной было девятнадцать лет. Первый ребенок леди Бристоль, мальчик, родился 15 октября 1696 года, затем в декабре 1697 появилась девочка, и так она продолжала рожать детей одного за другим, завершив свою карьеру многодетной матери в тридцать девять лет и в течение двадцати лет брака дав жизнь двадцати детям[354]. Однако подобные «серийные» роды были возможны только для женщин, которые могли завести кормилиц и благодаря этому оказаться снова в распоряжении мужа через месяц после родов. Все прочие матери сами кормили собственных детей, поскольку кормилиц они позволить себе не могли, а молоко животных считалось неподходящим для грудных младенцев.
У кормящих женщин (матерей и кормилиц) лактация вызывала временное снижение детородной функции, по меньшей мере в том случае, если ребенок питался только грудным молоком. Поскольку ребенка начинали частично отнимать от груди, когда у него прорезывались первые зубы (в возрасте приблизительно шести месяцев), эта естественная помеха плодовитости существенно сокращалась во времени, и парам приходилось выбирать между сексуальным воздержанием и контрацепцией. Интервалы от двадцати четырех до тридцати шести месяцев в семьях, где женщины сами кормили своих детей, предполагают использование контрацепции, тогда как существенное периодическое снижение числа детей, родившихся в богатых семьях, где обычно брали кормилицу, подтверждает гипотезу об обдуманном планировании семьи в средних и привилегированных классах. К началу XVIII века снижение уровня смертности детей сопровождалось повышением эмоциональной привязанности к каждому отдельному ребенку, что повлияло на прокреативные стратегии. Если раньше старались завести как можно больше детей, чтобы быть уверенным, что выживут хотя бы несколько (до начала XVIII века только один или два ребенка из четырех, рожденных живыми, доживали до взрослого возраста), к концу XVII столетия родители из зажиточных слоев уже стали уделять больше внимания каждому ребенку. Образование и средства, необходимые для поддержания социального статуса, вынуждали отца семейства серьезно планировать бюджет[355]. Отцовские экономические обязательства отражались и на размере семьи до конца XVIII века, когда богачи стали рожать много детей, будучи уверены, что большинство из них доживут до взрослого возраста и, значит, затраты на их образование не пропадут зря из–за преждевременной смерти ребенка.
Какие формы контрацепции чаще всего использовались в брачных сексуальных отношениях? Информация об этом остается довольно скудной, поскольку контроль за рождаемостью, какие бы техники при этом ни использовались, считался противоречащим божественным повелениям и основной задаче брака. Но несмотря на то что христианские моралисты отрицали любое вмешательство в возможность размножения, демографическая кривая брачной плодовитости на протяжении эпохи Старого порядка показывает, до какой степени были распространены практики контрацепции. Единственным легитимным средством избежать зачатия было воздержание. Хотя определенное число семей, даже умеренно набожных, считали, что совершенно неприемлемо иметь сексуальные отношения, не имея в виду возможность зачатия, это предписание все же не было общим правилом. Помимо воздержания, самой распространенной техникой несомненно был coitus interruptus (прерванный половой акт). К нему прибегали не только обрученные и женатые, но и сожительствующие пары, если верить свидетельству «Галантных дам» сьера де Брантома, который упоминает эту практику, говоря о недозволенной любви придворных дам[356]. Его клеймили как «грех Онана»; только с начала XVIII века эта отсылка к Библии, означающая семяизвержение вне матки, начнет идентифицироваться с мастурбацией. В конце концов, если, несмотря на все более или менее законные меры предосторожности, беременность все же обнаруживалась, она всегда могла быть прервана. Книги тайн, рецептов и народная медицина богаты на «гибельные секреты», «мастерство обманывать природу» и на более туманные советы о том, «как заставить распуститься цветы» (месячные) в случае, если они «запоздали». Акушерки и медики, рекомендуя женщинам теплые ванны и умеренную физическую нагрузку, косвенно подсказывали женщинам и способы избавиться от плода. Дамы из высшего общества, по всей видимости, не колеблясь прибегали к подобным методам в случае несвоевременной беременности. В 1725 году леди Кэролайн Фокс написала мужу из Бата, где она надеялась поправить здоровье после двух беременностей, последовавших одна за другой. Опасаясь, что опять беременна, она описала супругу средства, к которым прибегает, чтобы освободиться от плода: «Я недовольна тобой, — пишет она, — я приняла вчера лекарство в надежде выкинуть, но еще больше уверилась в обоснованности моего подозрения». Однако назавтра она пишет вновь, окрыленная успехом: «Я не беременна (разве я не умница)»[357].
Были и более «механические» способы защиты от беременности. Заграждение вагины при помощи губки, смоченной в уксусе, и предшественники презерватива, без сомнения, использовались задолго до XVIII века, но обычно ассоциировались с запретным сексом. Известные во Франции как «одежда» или «английский капюшон», а в Англии как «французское письмо», презервативы делались из льна или бычьих кишок, длинной от 18 до 20 см и крепились красными или зелеными лентами (некоторые экземпляры конца XVIII века даже украшались эротическими картинками). С появлением в начале XIX века каучука эти некомфортабельные материалы вышли из употребления. Презервативы использовались преимущественно как превентивная мера против венерических заболеваний и лишь во вторую очередь как способ контрацепции; их применение было в значительной мере ограничено сферой проституции и внебрачных связей.
На женщину налагалось моральное и религиозное обязательство предоставлять мужу доступ к своему телу, поскольку отказ в этом законном облегчении мог привести его к любовным авантюрам. И в этом случае супруга считалась виновной в поведении своего мужа. Это свидетельствует о том, что женщины имели мало возможностей предотвратить беременность, если только их мужья не соглашались использовать методы контрацепции (coitus interruptus, оральное удовлетворение, взаимная мастурбация или анальное проникновение). В противном случае они могли прибегнуть к различным уловкам вроде заграждения влагалища или абортивных средств[358]. Опасности беременности были хорошо известны: одна женщина из десяти умирала от осложнений во время родов или от родильной горячки. Для мужчин, озабоченных проблемой наследников, повторные браки были нормой, особенно в XV, XVI и XVII веках. В 1530 году Гийом Версори был женат уже пятый раз. О его первой жене ничего не известно, вторая, Жанна Удон, родила 9 апреля 1523 года и умерла месяц спустя. Версори взял третью жену, Луизу Баржелонн, 15 июля 1523 года, она разродилась 8 июня 1524 года и скончалась девять дней спустя. Четвертой женой была Изабо Галлоп, которая вышла замуж за Версори 17 июня 1526 года и умерла десять месяцев спустя, без сомнения, в родах. В 1530 году, когда заканчивается его дневник, Версори уже пять лет состоял в браке с пятой женой, но у них все еще не было детей[359].
Это уничтожение женщин, матерей, которому способствовала как идеология повышения рождаемости, так и христианские представления о супружеском долге, продолжалось до начала XVIII столетия — времени смены подходов, когда супружеские сексуальные отношения менялись и к контрацепции прибегали все чаще. Взлет индивидуализма, повышение эмоциональных и финансовых вложений в детей, возрастающая забота мужа о здоровье и благополучии жены были среди основных факторов сокращения числа зачатий и рождений в рамках семьи[360]. Практика сознательного планирования семьи утвердилась в этот период в домах средних и зажиточных слоев, особенно во Франции и Англии, а естественные репродуктивные функции, по–видимому, все больше и больше идентифицировались с естественным (а значит, хорошим и желанным) удовольствием. Эти идеи постепенно ассимилировались с романтическими представлениями о счастливой семейной жизни, характерными для романов того времени, что формировало еще более благоприятный климат для заключения браков по любви, стремления к совместимости и сексуальному удовлетворению. Все это поощряло супружеские пары относительно самостоятельно определять свою собственную плодовитость, игнорируя репрессивный диктат религии и морали.
2. Народный промискуитет и аристократическая вольность
В Англии и Франции только в самых аристократических кругах по–прежнему отдавали предпочтение бракам по расчету. А у представителей среднего класса и у богачей к северу от Альп супружество все чаще основывалось на взаимной привязанности. В Италии, напротив, аристократия, профессиональные и торговые круги до конца XVIII века придерживались устроенных браков. Здесь аристократический этос даже способствовал развитию особой стратегии для удовлетворения социальных, эмоциональных и даже сексуальных потребностей супругов, изобретя дворянина–компаньона: cavalier servento или cic isbeo.
Все, кто описывал этот обычай: путешественники, приезжавшие в Италию за впечатлениями, или фанатичные моралисты, — приписывали его происхождение безжалостным дворянским матримониальным стратегиям, обязывавшим старших детей устраивать жизнь с выбранным родителями партнером, тогда как младшим вовсе не дозволялось жениться. Наблюдатели–современники называли эту практику формой адюльтера, узаконенного ритуализованной галантностью. Церковнослужители осуждали ее как праздную игривость, которая вела к преступной близости между полами и по своей фривольности приближалась к танцу и театру[361]. Но, по–видимому, в действительности отношения между дамой и ухаживающим за ней кавалером редко заканчивались прелюбодеянием. Шарль де Бросс, цитируя французского посла в Венеции, утверждает, что из примерно пятиста дам в городе, имеющих cicisbeo, только пятьдесят вступали с ними в интимную связь; другие дамы приходили к следующему компромиссу со священником, которому исповедовались: cicisbeo мог позволять себе всевозможные вольности при условии, что он воздержится от «основного акта»[362].
Что касается адюльтера в остальной части Западной Европы, двойной стандарт, который предоставлял мужчинам большую сексуальную свободу, требуя от женщин чистоты, определял и внебрачные отношения на всех социальных уровнях, за исключением лишь высших аристократических и придворных кругов. В целом измена мужа воспринималась в Европе Старого порядка как явление более или менее нормальное, даже если церковь и осуждала его как морально предосудительное. Разумная женщина должна была просто–напросто закрыть глаза на связи своего мужа, если тот проявлял в подобных грешках необходимую сдержанность, не растрачивал на любовницу крупные суммы денег и не провоцировал никаких скандалов дома. Женский адюльтер, по всей видимости, случался значительно реже. Отчасти потому, что сексуальная репутация женщины была гораздо более хрупкой, чем у мужчины, и в случае ее потери женщина страдала куда больше, а отчасти потому, что семейные обязанности, забота о детях и женская дружба доставляли женщине социально приемлемое эмоциональное удовлетворение. Оно в какой–то мере сглаживало потребность в отношениях другого типа вне постоянного круга семьи и друзей. Женские измены обычно были следствием долголетнего супружеского пренебрежения, физического и вербального насилия, постоянных измен со стороны мужа. Между серединой и концом XVIII века в тех регионах, где брак по взаимному согласию сделался общей практикой, женщины сильнее сопротивлялись супружеской неверности и с меньшей терпимостью относились к словесной и физической жестокости[363].
Женский адюльтер в значительной мере воспринимался как вина супруга, который должен был сексуально удовлетворить женщину, чтобы она не «смотрела по сторонам», и присматривать за ней надлежащим образом. Обманутый муж терял свое лицо и вирильную репутацию. Обвиненная в неверности женщина могла покрыть позором и выставить на посмешище мужа и всех домочадцев. В 1699 году Стивен Сигар д’Олдгейт выяснил, что его жена ждет ребенка от подмастерья Террана Ривза. Он сделался посмешищем для своих соседей, которые посчитали, что он не может удовлетворить свою жену. На эту тему была написана сатирическая баллада, а кто–то положил перед его домом пару рогов в знак его позора[364]. Теснота в домах прошлого, где хозяева, их жены и дети, подмастерья и прислуга нередко делили между собой пространство, легко провоцировала интимные отношения между хозяином и служанкой. Право хозяина на тела людей, которые ему служат, было причиной частых адюльтеров такого типа. Сексуальная эксплуатация служанок и посещение проституток были наиболее распространенными формами внебрачной сексуальной активности. Однако лишь очень небольшой процент связей между нанимателем и прислугой заканчивался в суде, поскольку обращение к закону всегда было крайней мерой защиты, к которой прибегали в случае, если соблазнитель отказывался признавать свою ответственность за беременность служанки. В случае беременности служанки обычно вели себя с надлежащей скромностью. Хозяин мог убедить служанку обвинить в этом члена ее собственной социальной группы или другого слугу, прервать беременность или принять определенную сумму на роды и новорожденного. Если хозяева девушки были людьми обеспеченными, ей могли даже подыскать мужа и обеспечить приданое. Еще нужно подчеркнуть, что сексуальные отношения между хозяином и служанкой не обязательно заканчивались беременностью или скандалом; страх перед венерическими заболеваниями или пылкой влюбленностью без сомнения побуждал многих мужчин избегать полноценных отношений, удовлетворяясь тайными ласками или взаимной мастурбацией[365].
Почему служанки поддерживали сексуальные отношения со своими женатыми хозяевами, рискуя тем самым потерять место из–за ревности хозяйки или беременности? Сексуальные отношения могли быть мотивированы физической фрустрацией, тоской от беспрерывной работы или одиночества и ограничений, наложенных на их социальную жизнь. Физическая близость между хозяином и служанкой также могла быть мотивирована угрозой удержания зарплаты или увольнения, обещанием материальной компенсации или, наконец, действительной привязанностью. Судя по интимным дневникам и мемуарам, сексуальные отношения с прислугой возникали у хозяев довольно часто. Именно слугам обоих полов могли доверить задачу одеть и раздеть хозяина или хозяйку, уложить их на ночь в постель и разбудить утром, вычесать им вшей в самых интимных частях тела. Даже если слуги поначалу отказывали своим нанимателям, ежедневные приставания заканчивались победой хозяев. В «заявлении о беременности», сделанном деревенской работницей Терезой Ру, подательница жалобы утверждала, что поначалу она сопротивлялась домогательствам мужчины, но в конце концов уступила ему свое тело просто потому, что он был ее хозяином[366].
Иногда муж мог поощрять внебрачную связь своей жены, ожидая некоторой компенсации. Наиболее известен женский адюльтер, служивший средством продвижения мужчин при дворе, но случаи измены со стороны супруги встречались и в других слоях общества. Ценную информацию о таком обмене милостями дает дневник Сэмюэля Пипса. В нем упоминается о приблизительно пятидесяти внебрачных эротических встречах между 1660 и 1669 годами, по большей части с замужними женщинами, чьи мужья имели какие–то связи с конторой, где работал Пипс и где его вмешательство могло обеспечить мужьям посты или пенсии[367].
Среди сексуальных отношений, которым в первую очередь способствовали жилищные условия, социальное неравенство и зависимость от благодетеля, упоминается инцест. Влияние смертности на баланс доходов и расходов семьи могло подстрекать к формированию новых, кровосмесительных семей из соображений пользы и удобства. Работа одного человека могла позволить восстановить функциональную семью, если племянница или падчерица выполняла одновременно роль гувернантки и любовницы, или отодвинуть призрак полного краха, когда вдова, обремененная детьми, соглашалась жить и спать со своим деверем или зятем[368].
Информацию о других видах недозволенных сексуальных отношений вне брака, помимо адюльтера и инцеста, можно найти в судебных архивах. Изнасилование, блуд и соблазнение с обещанием жениться пополняют хронику насилия и бедности. С конца Средних веков по конец XVIII века изнасилование воспринималось главным образом как преступление против собственности, поскольку тело женщины принадлежало ее отцу, если она была девственницей, ее мужу, если она была замужем, или же Христу, если была монахиней[369]. Ценность потерявшей девственность девушки на брачном рынке существенно снижалась, если же изнасилована была замужняя женщина, это было посягательство на честь ее мужа. Часто изнасилование сопровождалось физическим насилием и кражей, которые в целом привлекали больше внимания трибунала и наказывались суровее, чем сама сексуальная агрессия.
Наказание за изнасилование всегда сильно зависело от возраста и положения жертвы. Дефлорация ребенка, не достигшего половой зрелости (которая наступала обычно между двенадцатью и четырнадцатью годами), была тяжким преступлением и даже каралась смертью. К изнасилованиям, которые нарушали социальные границы, то есть когда женщина имела более высокий социальный статус, чем насильник, применялись столь же жесткие меры. Но в большинстве случаев суд вместе с семьями старался найти менее радикальное решение и дать возможность жертве восстановить свою репутацию. В середине XV столетия дворянин из Венеции, Пелегрино Веньер, изнасиловал юную аристократку Марчеллу Марчелло. Типичное решение суда отражает примирительные интенции сторон. Веньеру предложили выбрать между годом тюрьмы с уплатой девушке приданного в размере 1600 дукатов (достаточно легкий приговор, обусловленный его высоким происхождением) и вынужденным браком. И Веньер, и семья Марчеллы предпочли брак, тем более что агрессор был из того же социального круга, что и жертва. Их обвенчали 12 марта 1468 года[370]. Вынужденный брак между равными по положению был возможным выходом из ситуации при насилии над зрелой девушкой, даже если она не забеременела, но такой же брак между социально неравными супругами мог трактоваться иначе. В июне 1466 года в окрестностях Ренна юный испанский купец Джеаннико Дарбието в компании двух бретонских друзей совершил насилие над девицей в возрасте около двенадцати лет. Жертва, Марго Симмоне, была дочерью уважаемого художника. Она ушла далеко от города совершенно одна, чтобы навестить свою замужнюю сестру в соседней деревне. Трое слегка захмелевших молодых людей на конях воспользовались ситуацией. Вердикт, несмотря на явное правонарушение в присутствии свидетелей, был мягким: суд принял во внимание социальное различие между агрессором и его жертвой, приговорив насильника к уплате отцу девушки компенсации в размере 30 золотых бретонских экю, суммы, которая должна была увеличить приданое девочки, восстановить ее честь и честь семьи, а также вновь повысить ее ценность на местном брачном рынке[371].
Женщины скромного происхождения рассматривались как легкая добыча для тех, кто стоял выше их по положению, а иногда даже для менее знатных мужчин — в том случае, если женщины нарушали защищавшие их границы благопристойности. Например, подавальщицы в тавернах считались чуть ли не проститутками, что ставило их в достаточно уязвимое положение по отношению к захмелевшим клиентам. В состоянии опьянения посетители таверны могли неадекватно отреагировать на решительный отказ и тем самым спровоцировать коллективное сексуальное нападение. Одинокие служанки и женщины из низших классов на улицах города были столь же уязвимы, как подавальщицы в тавернах и их сельские родственницы на пустынных дорогах. В 1768 году на служанку Сару Харбор, шедшую к своему хозяину, напали двое моряков в строящемся здании в центре Челси. Связав девушку и заткнув ей рот платком, они изнасиловали ее и отняли четыре или пять шиллингов, которые нашли у нее в карманах. Десять месяцев спустя она оставила ребенка, родившегося после этой злосчастной встречи, в «Фаундлинг хоспитал»[372] в Лондоне[373].
Насилие было продуктом культуры, в которой считалось, что женщины не только во всем уступают мужчинам, но и призваны удовлетворять потребности сильного пола, в особенности если они имели скромное социальное положение. Результатом такого представления была относительная безнаказанность изнасилований: служанок — своими хозяевами, бродячих торговок — солдатами, деревенских девушек — местными нотаблями. Такое положение вещей также объясняет, почему судебные решения зачастую принимались вне законной процедуры: это делалось, чтобы содействовать получению денежной компенсации (если социальный статус жертвы и насильника не совпадал) или заключению вынужденного брака (если он был равным). Кроме того, изнасилование было сложно доказать. Доказательством применения силы и несогласия жертвы служили физические свидетельства насилия на теле пострадавшей и ее крики, услышанные свидетелями, тогда как вагинальные травмы, нагноения и особенно передавшиеся венерические заболевания подтверждали, что проникновение имело место. Таким образом, само тело служило внешним признаком добродетельности жертвы: чем больше было синяков, рубцов и ран на теле девушки, тем сильнее было ее сопротивление, тем больше моральная правота жертвы и тем очевидней вина агрессора.
На протяжении эпохи Старого порядка юридический статус изнасилования с удивительным постоянством приравнивался к статусу кражи или преступления против собственности. Во Франции лишь в новом Уголовном кодексе 1791 года, основанном на революционных принципах равенства, изнасилование стало классифицироваться как «преступление против человека», в отличие от «преступлений против собственности». Однако забота о доказательствах по–прежнему лежала на женщине и случайных свидетелях. Необходимо было выступать против укоренившихся заблуждений, принимавшихся за «научный факт», согласно которым взрослую женщину нельзя изнасиловать против ее воли и беременность может наступать, только если она получает удовольствие от полового акта. Не только на протяжении описываемого периода, но и некоторое время спустя царило убеждение, что насилие бесчестит жертву больше, чем агрессора.
Заявления о беременности и приходские реестры помощи бедным изобилуют печальными историями сексуального и эмоционального злоупотребления. Нередко случалось, что изнасилованным женщинам из низших социальных слоев платили несколько монет, пытаясь выдать жертв за проституток. Легковерные, только что приехавшие из деревни служанки становились жертвами соблазнителей, беременели, их бросали наниматели, изгоняли из скупых приходов и не принимали в собственных семьях. Количество внебрачных детей говорит о сексуальной эксплуатации служанок: в Лангедоке между 1676 и 1786 годами 75 % незаконнорожденных были плодом соблазнения служанок, тогда как только 25 % связывались с расстроенными помолвками или изнасилованиями[374]. В XV и XVI веках ответственным за произошедшее считался мужчина, особенно если при рождении ребенка женщина называла его имя. Близость возможной смерти гарантировала, что она говорит правду из страха умереть во грехе. Но в XVIII веке ответственность перекладывалась на женщину, которая должна была обеспечить доказательства незаконного отцовства и добавить к ним свидетельства своей «невиновности». Система доказательств усложнилась: свидетели должны были подтвердить, что между преступником и жертвой разворачивался традиционный ритуал любовного общения, подтверждать предполагаемое намерение жениться, демонстрировать даже письма, которыми обменивались любовники. У потомства искали естественные признаки сходства между предполагаемым отцом и незаконнорожденным ребенком (вроде рыжих волос или «странностей», физических аномалий).
Мнения о том, почему количество внебрачных детей в Европе Старого порядка увеличивалось и уменьшалось, расходятся. В течение второй половины XVI века наблюдается существенный спад «незаконных» рождений: обычно в качестве причины называют влияние протестантской и католической Реформации и подавление сексуальности. Затем статистика показывает сильное увеличение рождений вне брака к середине XVIII века в Англии, а также во Франции и Италии в двух последних десятилетиях века. Существует множество объяснений[375] подобного скачка. Благодаря финансовому успеху молодежи в первые годы индустриализации росло число браков. Увеличение количества браков означает, что появляется больше пар, проходящих через период ухаживаний, — а значит, растут и шансы на то, что помолвка не закончится свадьбой. Нравы в зажиточных семействах изменились, младшим все чаще дозволялось жениться; брак перестал быть привилегией главного наследника и старшей дочери. Наряду с этим снизился возраст вступления в первый брак и у мужчин и у женщин. Незрелость девушек и юношей также увеличивала риск беременности. Наконец, не следует забывать, что часть мужчин, которые ухаживали за дамой, имели сексуальные отношения или жили с ней, не могли жениться по различным причинам — чаще всего из–за родственных ограничений, стесненности в средствах, социального неравенства или ухода из семьи предыдущего супруга или супруги. Случаи конкубината или бигамии не были редки, несмотря на незначительное число судебных свидетельств о них. Многие юные пары могли оказаться в ситуации Фрэнсис Стори и ее возлюбленного. Оба были слугами, жили в Лондоне в 1772–1773 годах и были помолвлены. Бедные люди не могли создать семью, а с рождением незапланированного ребенка оказались в тяжелой ситуации. Если бы мать положилась на общественное милосердие и начала работать в приходском workhouse (работном доме), чтобы прокормить ребенка, то разом потеряла бы и репутацию, и возможность найти работу в качестве служанки. Тогда молодые родители решили отдать свое дитя на попечение «Фаундлинг хоспитал»: они пообещали вернуться за ним, как только представится возможность пожениться[376].
Действительно, те, кто не имел возможности вести «законную» сексуальную жизнь в браке, вовсе не обязательно жили в одиночестве. В случае неудачи всех попыток достичь замужнего положения, они всегда могли присоединиться к «субкультуре незаконнорожденности», в которую входили матери внебрачных детей (нередко от разных отцов) или домохозяйства, где женщины жили в постоянном конкубинате. Целые семьи использовали эту репродуктивную стратегию, повторяя схему незаконнорожденности из поколения в поколение. Бедность могла заставить других молодых женщин без работы и перспектив замужества присоединиться к субкультуре платного секса, в которой они надеялись прожить, пока не представится возможность найти работу. В редких случаях девушка даже имела шанс сделать карьеру в этой области.
3. Проституция
Забота о публичной морали и здоровье общества привела в конце Средних веков к институционализации торговли телом. Муниципальные органы управления в конце XIV и в XV веке были крайне озабочены беспутствами большой группы холостых подмастерьев, рабочих и слуг, чьи любовные эскапады угрожали добродетели жен и дочерей почтенных горожан. Пьющие, играющие в азартные игры и посещающие проституток, эти холостяки рисковали скатиться в еще более постыдные сексуальные практики, такие как содомия. Люди страшились, что эти бесчинства навлекут гнев Божий на все городское население. В 1415 году приорам Флоренции пришлось согласиться финансировать устройство трех городских борделей, чтобы лучше контролировать веселое времяпрепровождение холостых юношей, оградить честь города и избежать божьего гнева. В Лангедоке концессии по устройству домов терпимости существовали уже с XIII века. К концу XIV века во Франции муниципальные органы управления и королевские власти объединили усилия, чтобы поощрять проституцию как избавление от распутства. Теперь горожане могли запросить лицензию на управление борделем, которая давала сразу и городскую, и королевскую протекцию[377].
После принятия такого решения власти должны были перенести бордели в особые кварталы, чтобы их было легче контролировать, и обязать регистрироваться работающих там женщин, которых становилось все больше. Обеспечение женщинам жилья в четко обозначенных зонах, где они могли бы находить клиентов и заниматься своей профессией, казалось меньшим злом, чем риск развращения почтенных женщин. Одетые по последней моде гетеры, обладая относительной обеспеченностью и очевидной свободой, могли привлечь простодушных девиц к порочному образу жизни. Таким образом, муниципальный бордель выполнял функцию защиты городского сообщества от множества вольных женщин без связей, которых потеря добродетели превратила в потенциальный источник социальных беспорядков. Считалось, что эти изнасилованные, соблазненные и брошенные, беременные внебрачными детьми, бедные и одинокие женщины, большая часть которых заканчивали тем, что обменивали свое тело на еду, приют, одежду или деньги, порождают перманентные социальные волнения. Потеряв невинность, они теряли право принадлежать к почтенному сообществу. Тогда казалось совершенно нормальным, что они, не имея больше добродетели, которую могли бы потерять, предоставляли дозволенную сексуальную отдушину, службу «здравоохранения» для холостых смутьянов, которые в противном случае отправятся соблазнять достойных женщин или, еще хуже, попробуют удовлетворить свое неуемное желание друг с другом.
Страх перед сексуальными отношениями между мужчинами был одним из постоянных стимулов, способствовавших терпимости к проституции. Существовало опасение, что закоренелые содомиты потеряют желание жениться и заводить детей. Мужеложство рассматривалось как один из самых отвратительных и противоестественных грехов и могло навлечь на город Божий гнев. Мораль, религия и демография совместно подталкивали муниципальные власти конца Средневековья и эпохи Возрождения к организации и поощрению проституции. Отныне только в четко очерченных зонах совершались непристойные поступки и работали падшие женщины, а остальное население города было защищено от насилия, сопровождающего жизнь борделей и таверн, которые имели дурную славу. Проституция, среди прочего, поощряла «нормальную» сексуальность, потенциально могла привести к рождению ребенка, в отличие от стерильной содомии, и, значит, была защищена от громов божественного гнева.
Женщины, оказывавшиеся в конце концов в муниципальных борделях Европы XV — начала XVI века, обычно имели довольно скромное происхождение. Как правило, они попадали в это положение вследствие череды несчастий, как дочери безработных ремесленников, соблазненные и брошенные сельские девушки, служанки, не имеющие места, изнасилованные девушки или вдовы без средств к существованию. Большинство оказывались в этой профессии очень юными, между четырнадцатью и семнадцатью годами, и оставались в ней приблизительно до тридцати лет. Будучи жертвами одновременно и собственной наивности, и материальной нужды, многие их них были соблазнены обещаниями скорого благополучия, обильной еды и элегантных нарядов и шли на поводу у какого–нибудь специалиста в искусстве убеждать «почтенных» женщин вести греховную и испорченную жизнь. В других случаях женщины обращались прямо к городским властям, чтобы их устроили в муниципальный бордель (где нередко уже был список ожидающих места и приходилось ждать своей очереди): они хотели остаться в городе на несколько месяцев или лет, прежде чем сменить место из–за капризов рынка или персонального успеха. Во Флоренции XV века «Служба благопристойности» (Ufficio dell’Onestà)[378] регистрировала проституток, прибывавших со всего итальянского полуострова и даже из других стран, таких как Нидерланды, Испания, Франция, Германия, Англия и Польша. Во Франции и Италии это профессиональное сообщество, по–видимому, функционировало примерно одинаково. Проститутки уплачивали распорядителю дома за свою комнату или квартиру, еду и иногда даже за свое белье и одежду, а также процент от прибыли. Нередко они должны были отдавать проценты и другому мужчине — любовнику, мужу или слуге, — который искал для них клиентов. Институционализация проституции трансформировала статус этих женщин: из отбросов общества, перебивавшихся нерегулярными заработками, они превратились в профессионалок, призванных блюсти публичную мораль.
Проститутки, помимо прочего, обретали одобряемую социальную идентичность через участие в фестивалях и городских празднествах. Шествие путан, например, фигурировало среди традиционных развлечений во время карнавала в Риме, а в Венеции устраивалась regata куртизанок — гонка на гондолах, организованная этими женщинами для развлечения наблюдателей. В Бокере и Арле проститутки участвовали в бегах во время праздника Магдалины и Пятидесятницы[379]. Но даже в тех городах, где существовали муниципальные бордели, не все блудницы работали в этом учреждении; в публичных банях, тавернах и частных домах также нанимали девушек легкого поведения. Очевидно, по всей Европе процветала городская проституция странствующего типа. Сезонные ярмарки и рынки, паломнические маршруты, военные лагеря и сезонная миграция сельских рабочих предоставляли много возможностей даже самым бедным публичным женщинам. Вдовы, старые девы и покинутые супруги могли прибегнуть к своему основному и неотчуждаемому ресурсу — собственному телу — как к экономическому капиталу в дни безденежья, в то время как некоторые мужья эксплуатировали право собственности по отношению к телу своей жены, используя его как легкий источник дохода. Наконец, почти по всей Европе встречались деревенские или квартальные проститутки, часто вдовы, которым скромность придавала некоторую респектабельность; их услуги обычно оплачивались натурой. В Пенсфорде в начале XVII века жила замужняя дама, которая служила обществу таким образом, принимая женатых мужчин, чьи жены были временно недоступны по причине беременности или болезни, а также холостяков без постоянной партнерши, в том числе и местного священника[380].
Положение странствующих сельских проституток было в целом одинаково, тогда как в городе усиливалось профессиональное расслоение. Там существовала иерархия публичных женщин: внизу — уличные проститутки, в средней прослойке — путаны частных борделей, а на вершине — рафинированные куртизанки, обслуживающие социальную элиту. Но и после закрытия муниципальных борделей в XVI веке, вызванного главным образом религиозной Реформацией и ее суровым отношением к плотским грехам, проституция оставалась образом жизни многих женщин и отвечала насущным потребностям мужского либидо. В Риме XVI и XVII столетий положение куртизанки определялось социальным статусом ее клиентов. На вершине царствовала cortigana onesta — прекрасная, интеллигентная и образованная дама, чьи таланты и уровень жизни не уступали уровню жизни собиравшейся у нее светской и церковной элиты. Профессиональный этос «достойной» куртизанки предполагал определенную верность, в том смысле, что она могла иметь лишь одного любовника, иногда в течение нескольких месяцев или лет[381]. В самом низу лестницы находились бедные путаны, состарившиеся или страдающие от болезней, — они продавали свое тело подмастерьям или поденщикам за фунт хлеба[382]. Между этими двумя крайностями было еще множество женщин, которые называли себя более или менее благозвучными терминами, вроде cortigana, meretrice или puttana. В 1535 году Somtuosa meretrize Джулиа Ломбардо имела очевидный успех: ее тариф был самым высоким из упомянутых в путеводителе венецианских проституток, «Расценки путан Венеции»[383]. Римская путана Камилла, la Magra, напротив, располагалась ниже на профессиональной лестнице, несмотря на весьма знатных клиентов: одного дворянина, двух купцов, одного врача и одного капитана. Самоназвание cortigana должно было льстить ее клиентуре и подтверждать ее «респектабельность»[384].
Привлекательная внешность была не единственным обязательным условием для успеха куртизанки. Ум, образование, литературный или музыкальный талант, умение очаровывать также были необходимы для карьерного роста в профессии с очень высокой конкуренцией. Некоторые невероятные карьеры, как у знаменитой куртизанки и поэтессы Вероники Франко (1546–1591), которая принимала короля Генриха III во время его пребывания в Венеции, или леди Эммы Гамильтон (1765–1815), которая была по очереди служанкой, проституткой, любовницей, а затем и супругой аристократа, вне всяких сомнений, подпитывали надежды многих женщин, вступающих в профессию. Те, кто уже потерял свою добродетель, возможно, думали, что обладают всем необходимым, чтобы заработать. Если им счастливо удавалось избежать болезни, они могли надеяться скопить приданое, чтобы выйти замуж, или основать собственный дом свиданий, или купить достаточно столового и постельного белья и мебели, чтобы сдавать их для меблированных комнат. Другие прибегали к проституции как временному средству заработка в ожидании лучшей доли. Служанки в поисках нового места, прядильщицы и портнихи, временно оставшиеся без работы, женщины, работавшие на обработке шелка, то есть сезонно, составляли толпы временных проституток и только благодаря этому выживали сами и обеспечивали своих детей[385].
Тело женщины и его возможная красота составляли основной капитал, эксплуатируемый на брачном рынке или на рынке сексуальной торговли. Так, ежегодники или путеводители по проституткам (такие издания встречались в городах, где обитали самые известные жрицы любви) быстро перестали быть просто списками имен, адресов и тарифов. Они включали подробную информацию о внешности куртизанок и их особых способностях в различных эротических техниках, вроде порки. Между XVI и XVIII веками большая часть путеводителей регулярно переиздавалась с обновлениями и дополнениями. Например, в 1566 году в Венеции тайно продавался опубликованный путеводитель с названием «Это каталог всех основных и наиболее достойных куртизанок Венеции, в нем перечислены они, их цена и место их проживания». Трехъязычное издание начала XVII века, «Зерцало прекраснейших куртизанок нынешнего времени», превозносило образы знаменитейших куртизанок Европы. В 1681 году по всей Голландии продавался путеводитель «Проститутки Амстердама». В Париже XVIII века существовало аналогичное туристическое издание, «Девицы Пале—Рояля», которое регулярно обновлялось. В Лондоне между 1760 и 1793 годами ежегодные издания «Список Ковент—Гарденских дам или календарь мужских удовольствий» дополнялись соблазнительнейшим описанием телесных прелестей фигурировавших в нем дам и их особых способностей в делах любви[386].
Несмотря на упразднение муниципальных борделей в XVI столетии и запрет на дома свиданий внутри городских стен, городская проституция в Европе продолжала развиваться. К примеру, куртизанки итальянского полуострова имели широкую известность по всей Европе, и все уважающие себя путешественники должны были провести хотя бы ночь с одной из этих сирен. Мишель де Монтень при посещении Рима в 1580 году и англичанин Уильям Хоул, прибывший в Венецию в начале XVII века, среди обязательных для путешественника по Италии вещей называли ночь с куртизанкой и указывали приблизительный тариф. Между концом XVII и началом XVIII века знаменитые ночные развлечения постепенно развились в два различных явления. С одной стороны, распространилась мода на салоны, беседы избранных, которые собирали дворянство (как мужчин, так и женщин), высшие слои чиновничества, intelligentsia, модных музыкантов, писателей и художников. С другой стороны, прежде всего на итальянском полуострове, все больше и больше признания получал институт cicisbeo, в котором галантное внимание давало женщине большую мобильность; это делало излишней социальную и культурную модель куртизанки как хозяйки церемонии. Популярность куртизанок в высших и средних слоях постепенно снижалась, хотя любовница–содержанка и придворная фаворитка продолжали играть важную роль в проявлениях недозволенной сексуальности за пределами «легитимного» института брака. В низших слоях общества, напротив, платный секс по–прежнему практиковался в тавернах, борделях и просто в укромных местах на улицах[387].
Во Франции и в Англии в конце XVII и в XVIII веке наблюдается существенное изменение отношения к женщинам легкого поведения. Поддержание общественного порядка оставалось главной проблемой в этих двух странах, особенно в таких больших городах, как Париж и Лондон, где проституция развивалась и процветала по мере увеличения населения. Когда Карл IX в 1561 году запретил все бордели в королевстве, желая избавиться от публичных беспорядков в притонах и игорных домах, проституция оказалась во Франции нелегальной. Хотя она стала менее организованной и более преступной, в том числе в глазах закона, постоянно появлялись новые юные обесчещенные или не имеющие средств женщины, которые продавали свое тело молодым холостякам. Следующим этапом в борьбе против проституции во Франции стало обнародование Людовиком XIV (1684) трех ордонансов, устанавливающих тюремное заключение за разжигание беспорядков в парижском регионе. Меры такого рода периодически принимали в течение всего XVIII века, тщетно пытаясь сдержать индустрию сексуальных удовольствий[388].
Экономическая роль состоятельных проституток и знаменитых куртизанок отчасти объясняет, почему к ним относились с терпимостью, — отнимала ли работа только часть времени на «дополнительные» предложения в bagnio[389] или занимала все дни в роскошном дворце. На всех уровнях рынка они составляли движущую силу локальной экономики. Проститутки из таверн или публичных бань поощряли клиентов покупать еду и напитки; «настоятельницы» борделей брали напрокат одежду, мебель, снимали комнаты и предоставляли лакомства для своих «монашек» и их клиентов; содержанки и куртизанки нуждались не только в модных туалетах, соответствующих их положению или положению их патронов, — они содержали жилье, где также трудились слуги, повара, парикмахеры и кучера. Проституция была сложной развлекательной индустрией, которая в значительной мере зависела от городского рынка услуг и товаров. Арест, заключение или изгнание жрицы любви даже среднего уровня могли иметь нешуточные последствия в ее квартале: продавцы вин и еды лишались выгодных заказов, слуги оказывались без работы, жилье или мебель оставались неоплаченными[390]. Даже если проститутки и доставляли иногда некоторые проблемы в округе, они всегда были прямо заинтересованы в том, чтобы договариваться с соседями, подкупать полицию, если это необходимо, и поставлять достаточно клиентов местным торговцам, чтобы их присутствие было выгодно и для остальных.
Как воспринимали себя эти женщины? Записи свидетельств на судебных процессах по публичным нравам, один из немногих источников, передающих голоса самих проституток, отражают их острое чувство независимости. Среди преимуществ профессии была возможность самой распоряжаться своими доходами при отсутствии других агентов и сутенеров. Несмотря на то что многие проститутки из–за разных трудностей, к сожалению, заканчивали свои дни в приюте для нищих или госпитале для неизлечимо больных, значительная их часть достигала достаточно высокого уровня жизни, зачастую такого же, если не более высокого, чем у незамужних женщин, вдов или покинутых жен, пополнивших ряды служанок, швей или ткачих. Финансовая и физическая безопасность оставалась роскошью для незамужних женщин из низших слоев общества, какова бы ни была их профессия, и проститутки, как и служанки или подавальщицы в тавернах, очень остро осознавали, как недолго время, за которое они могли улучшить свою участь благодаря энергии юности и блеску красоты. Красота жриц любви, как впрочем и всех женщин Старого порядка, сохранялась с пятнадцати до тридцати лет. После этого возраста проститутки среднего ранга, если их дела шли хорошо, могли отложить сумму, необходимую на приданое, или по крайней мере приобретали достаточно опыта, чтобы в свою очередь приютить, обучить и устроить более молодых женщин.
Помимо замужества или обучения неопытных проституток, существовали и некоторые институциональные стратегии, которые позволяли женщинам избежать торговли телом или уйти из профессии. В контрреформационной Италии, как и в католической Франции, с энтузиазмом принялись за новую форму филантропии, целью которой была защита «слабого пола». Росло число убежищ для избитых женщин, неимущих вдов и юных девушек, которым угрожает потеря добродетели; появлялось все больше обителей раскаявшихся блудниц, приютов для сирот, бедняков, стариков и больных[391]. «Монастырь Обращенных» (Monastero delle Convertite) во Флоренции и обитель Святой Магдалины (Santa Maria Maddalena) в Пистойе действовали уже с конца XIV века. Конвент Дочерей Магдалины (La Madeleine), основанный в Париже в 1618 году, и созданный в тоже время «Дом Доброго пастыря» (Maison du Bon Pasteur) в Дижоне отражают социальную политику, согласно которой распутные женщины должны быть отделены от остального общества, чтобы обеспечить социальный и нравственный порядок в городах. До появления этих идей устройство приютов для перевоспитания проституток всегда мотивировалось тем, что, согласно религиозным убеждения, истинно раскаявшимся нельзя отказывать в спасении. Вступая в религиозное сообщество, проститутка могла разом восстановить свою честь и честь своей семьи[392]. В Англии приюты и убежища для исправления проституток в качестве альтернативы тюрьме появились с некоторым опозданием. Только в 1758 году в Лондоне был основан Госпиталь Магдалины, к которому вскоре прибавилось отделение Локк–Госпиталя, основанного в 1746 году для больных венерическими заболеваниями. Отставание Англии в вопросе исправительных домов для проституток, которые заменили тюремное заключение, без сомнения, вызвано отвращением этой протестантской страны к любому институту, хоть сколько–нибудь напоминающему «папистский» монастырь.
Однако не всем проституткам удавалось остаться в ладах с религией и законом. Те, которых обвиняли в преступлениях или сексуальном распутстве, подвергались суровым наказаниям: публичной порке, стоянию у позорного столба, заключению в тюрьму, высылке, депортации и даже клеймению каленым железом. Клеймение исчезает приблизительно к середине XVII века — возможно, потому, что оно наказывало женщину на всю жизнь, не давая ей возможности искупить вину. В любом случае в течение XVIII века суровость наказаний для проституток постепенно снижалась. Общество все яснее осознавало, что проституция вызвана прежде всего бедностью и путана является скорее жертвой, чем грешницей или посланницей дьявола. Так что отношение к нарушительницам сексуального порядка постепенно менялось. Во Франции колонии пополняли женщины брачного возраста (между четырнадцатью и тридцатью годами), которых признали «исправимыми», то есть относительно юными и небезнадежно испорченными. Менее суровым наказанием было пребывание в течение нескольких месяцев в госпитале или тюрьме, например в приюте Святой Пелагеи, основанном мадам де Ментенон в 1662 году как филиал госпиталя де Ла Пити. Считалось, что постоянный труд, униформа и благочестивая атмосфера этого места способствуют перевоспитанию женщин, погрязших во грехе. В то время как мужчины по большей части владели ремеслом, к которому возвращались после выхода из тюрьмы, уделом большинства «исправившихся» проституток были непостоянные занятия с низким доходом: продажа пищи, стирка, парикмахерское дело и текстильные работы (шитье или вышивка). Это не позволяло им содержать себя и вновь толкало на улицы. В результате получался замкнутый круг из освобождений и задержаний. Подобные меры могли лишь незначительно сдержать наплыв огромного количества проституток, бродивших по городам Европы. Согласно архивам Парижской префектуры полиции, в 1762 году в этом городе, в котором жили меньше 600 тысяч человек, насчитывалось около 25 тысяч «девиц, путан и содержательниц публичных домов». По расчетам магистрата Патрика Кохуна, в 1797 году из 1 миллиона людей, населявших Лондон, 50 тысяч составляли женщины, торговавшие своим телом. Проституция приобретала внушительные масштабы, и бороться с ней становилось все труднее.
Двойной стандарт по–прежнему определял сексуальные нравы. Во–первых, считалось, что холостые мужчины должны получить определенный опыт до свадьбы, а во–вторых, поддерживалось неравенство на рынке труда, при котором женщины почти не получали профессионального образования, а их труд оплачивался гораздо хуже мужского. Комбинация этих факторов создавала среду для женской бедности и открывала женщинам дорогу к проституции. Несмотря на отдельные кампании против путан низшего ранга (реформационные порывы служителей церкви или ревностных магистратов, полицейские облавы, рейды гражданских организаций вроде британского Общества за реформирование нравов), рынок сексуальных услуг продолжал предоставлять всем социальным классам постоянную альтернативу брачному ложу. Этот рынок сосуществовал не только с брачным рынком, но и с рядом других эротических практик. Последние существенно отличались от дозволенной и недозволенной гетеросексуальной культуры, ставя тем самым перед моральным и духовным сознанием Европы совершенно иные проблемы.