В 1668 году Шарль Лебрен представляет в Королевской академии свои знаменитые лекции «О выражении страстей»[843], существенно преобразовав физиогномическую традицию. Напомним, что в 1628 году Уильямом Гарвеем был открыт принцип кровообращения. Тело постепенно лишается магических коннотаций и перестает быть сосудом сокровенных добродетелей. В физиогномике Лебрена на смену человеку–зодиаку приходит человек–машина. Взаимосвязи между внешним видом и внутренним устройством теперь объясняются с помощью категорий иного порядка, заимствованных из медицины, геометрии, арифметики, из философии и эстетики опознанных и укрощенных страстей. Лекции Лебрена — первая глава анатомии страстей.
Если предшествующая традиция видела одни детали, то теперь тело как будто окидывается более отстраненным взглядом, который упорядочивает его понимание. Признаки уже не ассоциируются с морфологическими чертами кожного покрова, они становятся более отвлеченными и выводятся с помощью подсчетов. Попутно с этим дистанцированием взгляда и развоплощением знаков целиком изменяется общий режим восприятия и понимания тела. Теперь в нем различают не текст, но сочетание отчетливых правил единого порядка, своеобразную лицевую риторику.
Конечно, тело по–прежнему предлагает взгляду определенные знаки, но по–другому организованные: это уже бинарная структура, где усматриваемый на лице комплекс выражений соответствует той или иной душевной страсти. Отношение между психологическими означаемыми — страстями и экспрессивными означающими — лицами перестало определяться аналогией: теперь телесные знаки изъясняются языком причин и следствий.
По ходу XVI–XVII веков человеческое лицо все более утрачивает свою магию, постепенно обретая новое субъективное измерение. Развитие рационализма, по–видимому, выносит окончательный приговор более ранней физиогномике. Согласно статье «Метопоскопия» в «Энциклопедии», это «ненадежная, если не сказать вовсе пустая наука». «Вымышленная наука, мнимое искусство», — говорится там же в статье «Физиогномика», отсылающей к мнению Бюффона, «который сказал все, что только можно по поводу этой достойной осмеяния науки»[844]. Кризис охватывает все традиционные формы дешифровки тела. Так, Бюффон категорически отвергает какое–либо сходство между душой и телом.
Поскольку душа не обладает формой, которая могла бы быть связана с какой–либо материальной формой, о ней нельзя судить по очертаниям тела или по форме лица. Дурно сложенное тело может скрывать в себе прекрасную душу, и нельзя судить о хороших или дурных наклонностях человека по чертам его лица, ибо они никак не связаны со склонностями души, и нет такой аналогии, на которой могли бы основываться резонные предположения[845].
Можно подумать, что физиогномика потерпела окончательный крах. Напротив: за научной дискредитацией последовало ее возрождение, пришедшееся на последнюю четверть века. Ее ожидает большой успех в светском обществе, связанный с именем Иоганна Каспара Лафатера. Рука об руку с френологией Галля она пройдет через первую половину XIX века[846]. Это любопытное возрождение дисциплины, кончину которой провозгласила наука, в достаточной мере подтверждает, что интерпретация языка тела не может быть понята исключительно через призму развития научной мысли. И хотя к концу XVIII века физиогномика перестала быть частью научной рациональности, это не отменяет того, что она осталась существенным элементом общераспространенного, обыденного знания, связанного с практикой наблюдения за окружающими, особенно в тот момент, когда политические и социальные потрясения сделали более чем необходимой дешифровку новых типажей.
Далее интерпретация телесных знаков будет следовать двумя разными путями: с одной стороны, благодаря достижениям сравнительной анатомии и открытию Петрусом Кампером лицевого угла[847], с ней будут связаны попытки описать язык черепных форм, тем самым дав естественно–научное обоснование психическим типологиям и социальным классификациям, потребность в которых возрастает по мере развития урбанистического общества с его размытыми идентичностями, анонимностью и космополитизмом. С другой стороны, усиливается стремление видеть в человеческом лице игру выражений, обусловленных индивидуальным языком чувств: «У индивидуума каждое мгновение имеет свою физиономию, свое выражение лица»[848]. Язык черепов, речь чувств — труды Лафатера оказались последней попыткой свести вместе разные уровни знания, расхождение которых вскоре стало неизбежным, и тем самым предотвратить разрыв между объективным исследованием человека органического и субъективным вниманием к человеку чувствующему, этот радикальный водораздел между областями знания, начало взаимоудаления западных языков тела.
ГЛАВА VI Вскрытие и анатомия
Рафаэль Мандресси
К концу Средневековья в Европе стали анатомировать человеческие трупы для изучения их строения. Такого не было с III века до н. э., когда аналогичные вскрытия — уникальные для античного мира — проводились в Александрии[849]. Затем последовал перерыв длиной почти в пятнадцать столетий, который, согласно распространенному мнению, объясняется запретом подобных процедур, наложенным католической церковью.
Единственный документ, который можно привести в поддержку этой точки зрения, — декреталия 1299 года «Detestande feritatis»[850] папы Бонифация VIII. В ней понтифик категорически выступает против расчленения мертвых тел: «жестокий обычай», который хотел уничтожить Бонифаций, упрощал перевозку останков к удаленным местам погребения[851]. Иными словами, речь не о том, чтобы запретить анатомические вскрытия, которые как раз начали практиковаться в эту эпоху. Первое непосредственное свидетельство их существования датируется 1316 годом, когда болонский профессор Мондино де Луцци составил свою «Анатомию» — короткий трактат, в котором он, в частности, указывает, что в 1315 году ему довелось произвести вскрытие двух женских трупов[852]. И это всего через несколько лет после выхода декреталии Бонифация: по–видимому, Мондино знал, что запрет его не касается.
Конечно, нельзя исключать, что другие анатомы придерживались иного мнения и, полагая что «Detestande feritatis» направлена против них, отказались от препарирования человеческих трупов. Однако подтверждений тому нет. Так, Анри де Мондевиль (ум. в 1320 году), придворный хирург Филиппа Красивого и Людовика X, уточнял в своей «Хирургии», что для извлечения внутренностей трупа необходимо «особое разрешение Римской церкви»[853]. Однако речь шла о бальзамировании, а не об анатомическом вскрытии. В 1345 году Гвидо да Вигевано, врач Жанны Бургундской, выпустил «Анатомию в изображениях». Поскольку, по словам автора, в силу церковного запрета, вскрытие удается проводить не так часто, то, чтобы исключить непосредственный контакт с мертвым телом, он решил объяснить анатомирование — в котором неоднократно упражнялся на человеческих трупах — на примере иллюстраций[854]. Итак, Гвидо да Вигевано практиковал вскрытия, несмотря на запрет, точный источник и формулировку которого он, впрочем, не указывает. Ги де Шолиак, бывший клириком и врачом трех пап во время Авиньонского пленения (то есть находившийся в идеальной ситуации для того, чтобы твердо знать, что дозволено Церковью, а что — нет), пишет в своей «Большой хирургии» о необходимости «опыта работы» с трупами[855]. Возможно, вскрытия не имели широкого распространения в XIV веке, но нет никаких свидетельств того, что папская декреталия 1299 года препятствовала их проведению.
Но если запрета анатомических вскрытий нет ни в одном письменном предписании, исходившем от церковных властей, то все же известно, что начиная с XII века все более строгие ограничения накладывались на клириков, занимавшихся медициной. Об этом говорится во многих исследованиях, однако, если обратиться к источникам, то выясняется, что безосновательно: ни один из важных текстов по каноническому праву, обнародованных в Средние века, не запрещает людям Церкви изучение медицины, а клирикам — врачебную практику[856]. Что касается хирургии, то здесь действительно существовало ограничение, касавшееся исключительно священства. В 1215 году 18 канон Четвертого Латеранского собора запретил священнослужителям выполнять хирургические процедуры, требовавшие использования железа или огня. А также сложные операции, которые могли поставить пациента под угрозу смерти или изуродовать его. Речь тут идет об ответственности духовного лица, занимающегося деятельностью, сопряженной с высокими человеческими рисками. Иными словами, и в этом случае нет повода говорить о враждебности Церкви по отношению к медицине, хирургии или анатомии.
Тем не менее при отсутствии институционального противодействия церковных властей всегда можно предположить, что на пути развития анатомии стояли препоны культурного порядка, связанные с христианством в более общем его понимании. Прежде всего тут стоит упомянуть догмат воскресения из мертвых и связанные с ним представления о целостности тела. Если брать доктринальный аспект, то уже начиная с I века отцы Церкви неоднократно писали о том, что судьба плотских останков не имеет ни малейшего отношения к воскресению. Как утверждает Тертуллиан, в момент воскресения тела, искалеченные до или после кончины, обретут свою целостность