Итак, резюмируем: порядок композиции — изнутри наружу и сверху вниз, последовательность вскрытия — от поверхности внутрь и снизу вверх; один способ деления на три полости и конечности, другой — на страты, к которым иногда причисляются перед и тыл, описание инструментальных частей — в рамках категорий, намеченных в комментарии Иоанна Филопона и все еще присутствующих у дю Лорана в 1600 году и даже у Риолана–младшего в середине XVII столетия. На тело накладываются разные интерпретационные сетки, которые со временем начинают срастаться друг с другом. Планы, пространства, направления, последовательности, объекты наблюдения: анатомия формирует свой предмет, вначале увязывая описание с движением скальпеля, а затем добавляя к нему порядок композиции, который свидетельствует об удалении текста от действий анатома.
IV. Структура, фрагментация, механика
Как следует из многих трактатов, композиционный порядок соответствует природному. Поэтому анатомическое изложение должно начинаться с тех частей, которые природа создает первыми, то есть с костей. Начинать с костей рекомендуется в «Об анатомии» Галена, поскольку они, как столбы в шатре или стены в доме, определяют форму и выступают в качестве опоры тела[894]. Анатомы эпохи Ренессанса используют те же доводы и тот же образный ряд. Особенно часто к ним прибегает Везалий, который порой говорит словами Галена: кости для тела — то же, что стены и балки для дома, столбы для шатров, килевая часть и флор для кораблей[895]. Образ киля снова возникает в первой книге «О строении человеческого тела», на сей раз в связи с позвоночником[896] — Бенедетти уже прибегал к этому сравнению, равно как и Жан Фернель в своей «Физиологии» (1542): «Источник и средоточие всех костей — позвоночник, который древние сравнивали с килем судна»[897]. Согласно Шарлю Этьену, начинать следует с «оснований здания», «оснований большой постройки», которой является человеческое тело, то есть с костей[898]. Жак Дюбуа, более известный как Сильвий, парижский наставник Этьена и Везалия, тоже сперва приступает к «костям, ибо на них покоится здание человеческого тела»[899]. Постройка, здания, основания — эти сравнения постоянно повторяются в текстах первой половины XVI века, отсылая к представлению о теле как о конструкции, с упором на форму, устойчивость и вес.
Двумя столетиями позже в «Анатомическом представлении строения человеческого тела» (1732) Якоб Бенигнус Винслов, по примеру своих предшественников, доказывает первоочередное значение костей. Кажется, это все тот же набор идей: кости для тела — «то же, что каркас для здания»; они придают ему твердость и осанку, поддерживают внутренние органы[900]. Но спектр сравнений намного более разнообразен, как, к примеру, в случае «скрепления костей». Тут, говорит Винслов, костный остов надо сравнивать не с каркасом здания, но с «подвижной постройкой»: кораблем, каретой, часами или «другим движущимся механизмом». Теперь речь идет не только о неподвижной поддержке, но и о движении. Одной архитектуры уже недостаточно, композиция превращается в «монтаж» фрагментов, из которых одни, подобно «столбам, балкам, колоннам», неподвижны, в то время как другие предназначены для «определенного движения, как, к примеру, двери, окна, колеса»[901].
Позвоночный столб остается у Винслова «общей опорой для всех прочих костей», одновременно выполняя функцию «кормила всех положений, необходимых для разных движений». «Для того чтобы обрести оба преимущества в одном механизме, необходимо, чтобы он обладал двумя, на первый взгляд, противоположными качествами» — твердостью и гибкостью; «если к ним еще добавляется и легкость, то механизм получается более совершенным»[902]. Твердый, гибкий и легкий «хребет» Винслова лишь отдаленно напоминает соответствующее описание Фернеля, для которого актуальны лишь вес и масса: «Как навьюченные мулы способны перевозить очень тяжелые грузы, так и тяжесть тела человека переносится и выдерживается с его помощью и поддержкой»[903]. Везалий сравнивает позвонки, совокупно несущие на себе вес, с камнями, из которых архитекторы возводят своды и арки зданий[904]. Это несущая конструкция, обеспечивающая устойчивость за счет передачи сил и распределения обязанностей. Но отнюдь не «механизм», который описывает Винслов, интересующийся не столько архитектурой, сколько «механикой спинного хребта».
Тем не менее здание превратилось в механизм задолго до Винслова. За два столетия, прошедшие от эпохи Фернеля и Везалия, телесные репрезентации и модели усвоили некоторые черты механизмов. Такому преображению способствовал целый ряд факторов, и в общих чертах оно соответствовало механистическому принципу, наметившемуся в XVI и восторжествовавшему в XVII веке, когда вселенная представлялась гигантским механизмом. В рамках, задаваемых «механистической философией», в качестве главной объяснительной модели выступает механизм, состоящий из разных частей, благодаря чему он поддается разборке[905]. Отсюда понятие «детали», к которому Винслов прибегает снова и снова и которое в контексте механистических референций отсылает к машине и подразумевает прежде всего фрагмент: кусок. В этом смысле и применительно к анатомии оно представляет собой модификацию понятия «часть», которое является ключевым термином, отражающим характер фрагментации центрального элемента анатомического проекта. «Ибо анатомия не занимается целым и сплошным телом, но телом, поделенным на части и члены», — писал дю Лоран[906] перед тем, как процитировать — по его мнению, «идеальное» — определение части, данное Фернелем. Согласно последнему, часть «есть некое тело, тесно связанное с целым, живущее с ним одной жизнью и предназначенное для его использования и действия»[907].
Помимо этого лаконичного определения, Фернель останавливается на однородных частях, от тела в целом он переходит к ступенчатым делениям. Однородные части, то есть образованные одной–единственной субстанцией, являются конечным элементом такого деления: это «самые малые части, доступные нам посредством чувств». По ходу все более мелкой фрагментации телесных материй мы приходим к таким частям, дробление которых производит уже не различие, а одинаковость. С этой точки зрения анатомическое деление напоминает метод, «который самые лучшие философы называли анализом, то есть разрешением», когда рассуждение идет от общего к частному, или «от сложного к простому, или от следствия к причине, или от последующего к предшествующему»[908]. Итак, разрешение означает анализ, что применительно к анатомии подразумевает вскрытие: рассечение, «искусственное разложение» тела для изучения составляющих его частей. Деление — совершенно конкретное действие по отношению к трупу — актуализирует особый порядок мыслей; скальпель выступает и в качестве мыслительного инструмента. «Часть» — производная от деления тела, осуществляемого не только лезвием того, кто проводит вскрытие, но и мыслью теоретиков анатомии.
Если Фернель в 1542 году еще мог определять однородные части как самые малые из тех, что «доступны нам посредством чувств», то в XVII веке эта формулировка утрачивает актуальность в связи с изобретением микроскопа. Оптическое увеличение позволяло видеть то, что раньше было недоступно невооруженному глазу, открывая неоднородность там, где все казалось единообразным, обнаруживая частицы, содержащиеся даже в самых малых частях. Границы неделимости оказались раздвинуты, для фрагментации открылись новые горизонты: «более не существует столь однородных частей, которые, при близком рассмотрении, нельзя было бы поделить на многие другие, обладающие различным строением», — писал в 1690 году хирург Пьер Диони[909]. Пройдет еще много времени, прежде чем анатомы научатся анализировать увиденное.
Необходимость более «тонкого» деления, соответствующего более сложному строению ткани, приводит к новому определению «части», отсюда «деталь». Телесная механика усложняется, равно как используемые для ее описания аналогии. В 1603 году Фабриций д’Аквапенденте, излагая свои взгляды по поводу системы клапанов, прибегает к достаточно общим сравнениям с мельницами, плотинами, резервуарами[910]. Гидравлическая модель Фабриция несомненно послужила источником вдохновения для его ученика, Уильяма Гарвея, когда тот создавал свою теорию кровообращения; в ее основе лежит идея, что сердце работает как насос, втягивающий и выталкивающий жидкость[911]. Гидравлика также относится к числу любимых аналогий Диони, сравнившего мозг с резервуаром, «подающим воду ко множеству фонтанов»: «Когда смотритель фонтанов хочет запустить один из них, он открывает кран соответствующей трубы, и фонтан тут же начинает действовать, хотя порой располагается в пяти сотнях шагов от резервуара. Мозг играет роль резервуара, нервы — труб, фонтаны напоминают мускулы, а смотритель фонтанов — это душа, которая ведает нервными протоками, по своей воле открывая и закрывая их так, чтобы духи перетекали в подчиненные ей мускулы»[912]