Жан–Жак Куртин
Зрелище врожденного уродства вызывает всплеск страстей и усиление предрассудков. Нынешний естествоиспытатель не может не изумляться тому, сколько веков понадобилось науке, чтобы во всех ее областях прийти к простой отправной точке: непредвзятому и точному наблюдению фактов[1017].
Так Этьен Вольф в своей «Монструозной науке» характеризует существующее в современной биологии представление о долгой и мрачной истории человеческих уродств. Оно связано не столько с историей монстров как таковых, сколько с монструозностью в науке или с историей тератологии. Любопытство и интерес, который вызывали врожденные физические недостатки, жестокое обращение, которому подвергались их носители, окружавшие их страхи и отвращение, способы их демонстрации, связанные с ними формы коммерции, — одним словом, вся та часть смутных отношений и практик, которые в традиционном обществе окружают человеческие уродства, здесь будет служить фоном для истории особого типа научного дискурса.
I. Расколдованная странность
Это классическая история с предсказуемым итогом: постепенной рационализацией и медикализацией представлений о телесных уродствах. Вначале древние заблуждения, затем робкие шаги вперед, приводящие к более решительному движению и, наконец, к окончательному прогрессу. «Среди предрассудков, которые играли и до сих пор играют столь пагубную роль в развитии человечества, ни одни не вызвали столько странных идей, безумных учений, несправедливого обращения и даже ужасных преступлений, как те, что касаются врожденных уродств. <…> Начав с Античности, мы показали различные фазы этого предубеждения и дошли до того момента, когда вся эта громада заблуждений, накопившихся за столько веков, обрушилась от дуновения науки»[1018]. «История уродств» доктора Мартена повествует о победе разума над человеческой монструозностью: рациональный порядок берет верх над хаосом материи, правило подчиняет себе исключения, научное мышление преодолевает одно из самых трудных препятствий, раскрывает одну из самых темных тайн Творения. Мы видим, как аскетическое наблюдение постепенно высвобождает представления об уродстве из–под незапамятного груза религиозного легковерия и страха, строгое знание мало–помалу преодолевает соблазны необычного. Иными словами, такая история уродств осмысляется как часть более общего процесса расколдования странности. Таким образом, развитие тератологии составляет один из распространенных примеров секуляризации и рационализации методов наблюдения, стремлений и форм знания, воздействие которых, безусловно, ощутимо во всех западных естественных науках XVI–XVIII веков[1019].
Итак, монстр покидает сферу сакрального, чтобы в результате исторического развития, этапы которого известны, попасть под юрисдикцию науки. Но о чем в общих чертах рассказывает эта история тератологии? Прежде всего она исследует древнейшие поверия. Существуя на границе природного мира, монстр уподоблялся зверю; нарушая законы Творения, он был воплощением его неудач; обитая у пределов известных земель, он производил на свет странные народы: тут и безглавые «блемми», и моноподы, скачущие на единственной ноге, и скиаподы, отдыхающие в тени своей огромной ступни. Происхождение монстров объяснял Аристотель, о необычайном рассказывал Плиний: основы тератологии заложила уже Античность[1020]. Так, от самого истока науки, позади человека встает гротескная тень монстра. Люди боялись его или, напротив, почитали. Христианизация этих представлений в Средние века мало повлияла на древнее наследие, вписав его в христианское учение о проклятии и грехе. Телесное уродство стало главным признаком греховности, а монстр — опасным приспешником дьявола или чудесным посланцем Бога, грозным провозвестником Его гнева, свидетельством всемогущества Небес и глашатаем земных бедствий[1021].
История тератологии также показывает, как это религиозное толкование внешнего уродства постепенно обмирщается, уступая место неутомимой жажде необычного, из ряда вон выходящего, диковинного. В конце XV — начале XVI века Европу (прежде всего Италию и Германию) охватывает настоящая эпидемия монструозности, чему способствуют технологические успехи книгопечатания и пробуждение любопытствующего взгляда. В то время как монстры покидают окраины известного мира, чтобы переместиться в его центр, лихорадочное любопытство овладевает ученым сообществом XVI века, о чем свидетельствуют собрания монструозных рассказов и изображений в трактатах Рюэффа, Ликостена, Боэстюо и Паре и первые кабинеты редкостей с их разнообразными монструозностями. Но присутствие монстров в пестрых коллекциях ученых и любителей эпохи Ренессанса и XVII века — отнюдь не первый случай собирания и выставления напоказ необычайных образцов: разве средневековая церковь с ее запасом священных реликвий не была одним из древнейших собраний редкостей, зародышем музея для простого народа, изначальным местом представления монструозного тела? Ведь там среди святых останков — фрагментов кожи и костей, капель молока Богоматери или крови мученика, кусков дерева и гвоздей святого Креста или лоскутов плащаницы — находились диковинки из дальних стран, добыча Крестовых походов или сувениры путешествий: черепашьи панцири, рог единорога, кости карлика, зубы гиганта…
Этот святой союз сакрального и необычного, где божественное сливается с удаленным, а святые соседствуют с монстрами, постепенно становится все менее прочным и наконец разрушается. В ренессансных коллекциях и трактатах странность обретает собственное, независимое от сакральной сферы, существование, достаточным оправданием которого служит любопытство. С точки зрения длительной истории монструозности период господства такого любопытства относительно краток. Это промежуточная фаза, когда религиозные авторитеты постепенно отказываются от прав на истолкование монструозности, а новая наука еще не вполне утвердилась на своих позициях. Действительно, процесс десакрализации монструозного тела ускоряется во второй половине XVII и на протяжении XVIII века: по мере утверждения того, что Кшиштоф Помян назвал «выучкой» любопытства, разрабатывается все более точная система наблюдения и описания анатомии и физиологии уродств. Благодаря упорядочиванию общей конфигурации объектов и методов познания, благодаря регулировке направленности любопытствующего взгляда, который постепенно удаляет из пространства науки сакральные и оккультные элементы, а также подчиняет произвольно составленные коллекции более строгому разбору и классификации, — тератологические исключения вводятся, хотя и не без некоторого сопротивления, в структурированное пространство естественно–научных собраний[1022].
Таков контекст многочисленных полемик о монструозности, которым страстно предается XVIII век: они ведутся на страницах публикуемых отчетов и записок, в циркулирующих в определенных кругах докладах, сообщениях и письмах; в научных журналах и на заседаниях Королевской академии, а также вокруг анатомических столов и витрин первых естественно–научных музеев. Их подробности для нас сейчас не так важны, как достигнутый результат: лишенный прежнего ослепления взгляд, особая форма любознательности, постепенно освобождающаяся от наследственного груза верований и предрассудков; возрастающий разрыв между научным и бытовым пониманием аномалии монструозности. Ничего удивительного в том, что эти споры касались проблемы происхождения уродств, краеугольного камня традиционных генеалогий монструозности. Так, приблизительно двумя столетиями ранее Амбруаз Паре выдвинул тринадцать причин появления монстров, в которых просматривается несколько основополагающих принципов, где сталкиваются естественные и сверхъестественные объяснения: божественное всемогущество, дьявольские козни, влияние соответствий, «естественные» риски беременности, избыток или недостаток семени, «кровосмесительные» отношения между человеком и животным. Итак, монстр есть следствие чуда, порчи, «сигнатуры», греха или неудачного зачатия. Действительно ли врожденные уродства идут от Бога или же за ними стоит случайное стечение обстоятельств? Этим вопросом задаются участники «спора двойных монстров», который с 1724 по 1743 год будоражит ученые круги и втягивает в свою орбиту Лемери, Винслова и многих других. Действительно ли женское воображение обладает симпатической силой, способной проникнуть в утробу через материнский взгляд и изуродовать зародыш? Так в 1727 году ставит проблему Жак Блондель в своем «Исследовании природы влияния воображения беременной женщины на развитие плода»[1023]. И хотя эпоха Просвещения не дает решающего ответа на многие из этих вопросов, хотя успех постоянно переиздающихся «Разысканий истины» Мальбранша по–прежнему поддерживает богословские концепции предсуществования монструозных эмбрионов и сказки о материнском воображении, хотя отец Лафито привозит из Америки рассказы и изображения безглавцев, которые, как полагается, являются прямыми потомками придуманных Плинием–старшим диковинных народов, тем не менее видение монструозности начинает изменяться. Так, Мопертюи замечает, что ему не приходилось встречать ни одного человеческого существа, которое обладало бы частями тела, присущими другим видам; тем самым он присоединяется к тем, кто все с большей решительностью утверждает, что уродство относится исключительно к сфере медицины[1024].
Таков итог, к которому нас приводит беглый обзор научных представлений о монструозности вплоть до XVIII века. Можно ли что–либо к нему добавить? Безусловно. Прежде всего можно поставить под вопрос идею бесперебойного прогресса разума, сопровождавшего переход представлений о монстре от суеверных к научным. Трудно оспаривать, что в рамках длительной истории толкование телесной монструозности двигалось по пути натурализации и рационализации, тем не менее этот процесс избавления монстров от ореола сверхъестественного не был ни прямым, ни бесперебойным и ассоциировался со сложным и неустойчивым комплексом чувств — испугом, извращенным удовольствием, отвращением, страстным любопытством и даже, порой, тенью сочувствия, — который выходил за рамки научных устремлений