[1025]. Помимо этого, необходимо отметить, что история тератологии не является историей монструозности, хотя ее нередко принимают за таковую. История монструозности изучает другие предметы: общественное конструирование и юридическое определение монструозного факта, связанную с тератологическими демонстрациями народную культуру и литературу, торговлю человеческими уродствами, обыденную чувствительность и общественное любопытство, провоцируемое зрелищем анатомических аномалий. Эта история еще не написана: эти монстры пока лишены собственной истории.
II. Монстры в народной литературе
Итак, обратимся к небольшому фрагменту этой истории и рассмотрим один тип документальных источников, живо свидетельствующий о любопытстве, которое вызывает монструозность, о широте его распространения и многообразии порождаемых им коммерческих форм: речь о той литературе, которую распространяли бродячие разносчики. Известно, сколь важна роль такой торговли в традиционном обществе, где «набор промыслов» достигает поразительной широты и массовости и, по выражению Фернана Броделя, располагается у нижней границы экономического обмена. Известен и успех торговли вразнос печатными листками, которая, несмотря на общий упадок, выстоит вплоть до XIX века[1026].
Монстры — один из любимых сюжетов печатных памфлетов (в силу распространенного анахронизма порой именуемых «утками»), которые, до появления «синей библиотеки» и газет, рассказывали о том, что сейчас мы назвали бы «происшествиями». Каков предмет этих памфлетов? Они сообщают о преступлениях, святотатствах, воровстве, убийствах и поединках, равно как и о следовавшей за ними справедливой каре; подробно описывают природные бедствия, эпидемии, наводнения и пожары; рассказывают о сверхъестественных и необыкновенных событиях, о небесных явлениях, видениях и чудесах, равно как и об ужасном и поразительном — проделках дьявола, призраках и монстрах. Это низовая народная литература, посвященная насилию, бедствиям и необычайному…
В городах, особенно начиная со второй половины XVI века, распространяются листки и небольшие памфлеты, которые чаще продаются вразнос, реже — в лавках; их заголовки анонсируют необычайный случай, дают его характеристику, указывают место и время; далее идет изображение монстра, сопровождаемое кратким текстом об истории его появления и назиданиями о том, какой из этого следует извлечь урок. Это одни из первых свидетельств темы монструозности в народной литературе[1027]. От этих листков «к случаю» берет исток особый жанр печатных монструозностей, который будет иметь неизменный успех, и который уже в 1550–1650–е годы, когда по рукам начинают ходить изображения анатомических отклонений, заставляет поднять вопрос о том, какова была их аудитория. Не исключительно народная: по–видимому, эти листки и памфлеты адресовались более широкой и социально недифференцированной публике и имели большой потребительский потенциал. Мемуары эпохи свидетельствуют о живейшем любопытстве, вызываемом этими бумажными чудищами[1028]. Так, Пьер де Л’Этуаль не ограничивается тем, что фиксирует в дневнике досужие разговоры на перекрестках. Он составляет коллекцию: 6 января 1609 года, проходя мимо парижского Дворца правосудия, он видит разносчика, расхваливающего гравюры с изображением двух «поразительных и ужасных» монстров; гравюры вскоре пополняют его собрание[1029]. Любопытство этого образованного буржуа ничем не отличается от простонародного изумленного ротозейства. Сходным образом, рождение монстров или встречи с ними, о которых рассказывают уличные листки, перекочевывают (часто без малейших изменений) в специальные собрания и научные трактаты, для которых они становятся частью фактического материала. Компиляции Рюэффа, Паре, Боэстюо, Личети и многих других[1030], неоднократно пополняемые и переиздаваемые на протяжении XVI–XVII веков[1031], приносят эти народные вымыслы в библиотеки образованной публики. И хотя главное место здесь занимают придуманные чудища, которых никто не видел и не увидит, тем не менее это первые собрания эмпирических данных по монструозности. В том, что касается монстров, различие и разграничение научного наблюдения и массового любопытства на рубеже XVII века остается смутным и неопределенным, речи эрудитов смешиваются с уличными побасенками. В стране монстров правит вымысел.
III. Образы и вымыслы
Как создавались монструозные вымыслы? Если рассматривать весь корпус этих предшественников массовых журналов, то очевидно, что их изобразительный и повествовательный ряд конструируется на основании нескольких простых принципов и правил.
Первый принцип: монстр требует изображения. Среди «происшествий» той эпохи появление монстра — событие, наиболее часто становящееся сюжетом иллюстраций. Использование изображения, по–видимому, прямо пропорционально степени вмешательства свыше, репрезентации монстров входят в систему пророческих знамений, которая помогает понять двойственный статус телесного уродства в традиционном обществе: монстр представляет собой зрелище (monstrare) и божественный знак (monere).
Второй принцип: рассказ о монструозном явлении не требует реальных монстров. Вот некоторые поразительные сообщения последней декады XVI — первых декад XVII века: семирогий монстр в Пьемонте, семиглавый в Ломбардии, «ужасный и удивительный» монстр в Миланском герцогстве, рожденный в Мессине ребенок–обезьяна, монстр, зачатый в теле околдованного мужчины в Испании, покрытый чешуей монстр с человеческим лицом в Лиссабоне, один ребенок со слоновьей головой, другой ребенок с тремя рогами в Турции. Сюда же можно добавить женщину, произведшую на свет теленка в кальвинистской Женеве (скорее всего, такое же порождение Контрреформации, как очевидно вдохновленные Реформацией «папа–осел» и «монахи–бычки»[1032]), целую вереницу монструозных свиней и рыб, крылатых драконов и наземных чудищ. В этом фантастическом бестиарии, где смешаны человеческое и животное начала, вдруг попадаются андрогин, обнаруженный в Париже в 1570 году, «две сиамские сестры, родившиеся в 1605 году на улице де ла Бюшри у площади Мобер», еще два сиамских близнеца в Монтагри в 1649 году. В последних случаях факты свидетельствуют о том, что речь идет о реальных новорожденных.
Итак, среди бумажных монструозностей настоящие монстры являются скорее исключением. Причем до такой степени, что составители листков совершенно не стесняют себя правдоподобием: случается, что они используют одни и те же гравюры в качестве изображений разных монстров[1033]. В народной литературе вымысел часто предваряет и даже порождает реальность.
Есть соблазн видеть в этом репрезентационном злоупотреблении не более чем давние религиозные суеверия, эксплуатацию простонародного легковерия, наивные и устаревшие представления о монстрах, свойственные традиционной культуре. Однако на самом деле перед нами манифестация более общего и актуального переживания монструозности, и это подводит нас к главному различию, касающемуся нашего понимания того, как воспринималось монструозное тело, и того, какие изменения оно претерпевало в течение длительного исторического периода.
IV. Монстр и монструозность
В городах прошлого анатомические уродства представляли зрелище иного рода, чем теперь. Когда вокруг свирепствуют эпидемии и смерть, то физические стигматы, раны, врожденные недостатки и недуги вполне привычны и незаметны, они составляют часть повседневного восприятия тела. Но даже если порог толерантности по отношению к физическим недостаткам был выше, чем сейчас, многочисленные примеры говорят о том, что классической эпохе свойственно неуемное любопытство по отношению к человеческим монстрам, выходящим за рамки ординарного и воспринимаемым как нечто чудесное или волшебное — как божественный промысел или дьявольское вмешательство. Стоит только появиться известию о рождении монстра, тут же сбегается народ, подъезжают кареты аристократов, собираются ученые. Новость подхватывают специально печатаемые по этому случаю листки, слухи раздувают, все более многочисленная толпа зевак превращает жилье, в котором произошло это событие, в театр. Монстр — предмет зрелища и повод для коммерции.
Таков «опыт монстра»: непреодолимое любопытство, охватывающее все социальные страты, общественное потрясение, зрелище телесной катастрофы, переживание испуга, визуальной неустойчивости, дискурсивной остановки. Таков монстр: внезапное присутствие, неожиданное выставление напоказ, смятение восприятия, трепещущая приостановка взгляда и речи, нечто непредставимое. Поскольку монстр, в самом полном и древнем смысле, есть диво (merveille), то есть событие, чьи этимологические корни (mirabilis) в первую очередь связаны с полем обзора (miror), с неожиданным смещением кадров восприятия, с пяленьем глаз, с явлением[1034]. С явлением нечеловеческого, с отрицанием человека в зрелище живого человека: «Монстр — живое существо, обладающее негативной ценностью. <…> Эквивалентом жизненной силы является монстр, а не смерть»[1035].
С монструозностью дело обстоит иначе: тут сильнее и присутствие и отсутствие, больше и тела и знаков, и молчания и речи. Это не внезапное крушение опыта восприятия, но систематическое конструирование образов для их потребления и циркуляции; не тревожное колебание взгляда, но любопытное чтение или слушание. Такова монструозность: не реальность, но воображение, производство образов и слов, которые должны представлять непредставимое, лобовое столкновение с нечеловечностью одного человеческого тела. Это тот же процесс, что и описанный Ле Гоффом, когда христианство помещает непредсказуемое диво в упорядоченный контекст чуда и эффект явления монстра ослабевает. Иными словами, монструозность — это замена реальных монстров виртуальн