ыми, созданными в мире знаков. Это первостепенное различие, если мы стремимся представить себе историю человеческой монструозности во всей ее длительности. Традиционное общество отличается от нашего тем, что в нем монстры сосуществуют с монструозностью, тогда как мы раз и навсегда вытеснили в область вымысла ту травму, которая ранее провоцировалась присутствием и плотью монстра.
Все это заставляет задуматься: как конструируется образ монстра? Как создаются монструозные вымыслы?
V. Конструирование монструозности
В народной культуре XVI–XVII веков существуют правила создания такого рода вымыслов. Это прежде всего относится к далеким и виртуальным монстрам, к монструозности без монстров — чисто дискурсивным продуктам и воображаемым конструкциям. Как печатные листки конструировали образ того, что никогда никто не видел? Как их аудитория немедленно опознавала монструозные изображения того, с чем не приходилось сталкиваться? Какими чертами должны были обладать эти репрезентации, чтобы казаться правдоподобными?
Первый принцип конструирования монструозного тела — гибридность. Необходимо, чтобы в монстре было что–то от человека и какие–то черты, заимствованные из животного царства. При внимательном рассмотрении изображений можно выявить правила распределения, разложения и наложения человеческих и животных элементов. Они касаются ограниченного количества поверхностей тела.
Центр и периферия: бестиальность в основном свойственна периферии тела, центр его остается человеческим. К постоянному человеческому корню прилагаются разнообразные животные частицы, приставки, суффиксы и окончания. Избыток и нехватка: если члены сохраняют человеческую форму, то монструозно их число. Так, у монстра с семью головами и семью руками, родившегося в Ломбардии в 1578 году[1036], избыток членов сочетается с нехваткой некоторых органов: у его центральной головы лишь один глаз. У пьемонтского монстра, появившегося в том же году[1037], также наблюдается избыток — но на сей раз животных черт: семь рогов, периферическая бестиальность (руки с когтями) и поверхностное уродство (одна нога красная, другая — синяя). И это еще одна система координат, которая свойственна правилам конструирования монструозных репрезентаций: глубина и поверхность тела. Если к этому набору добавить оппозиции «верх — низ»[1038], «простое — сложное», «лицо — тыл» и, порой, «открытое — закрытое», то при помощи такой репрезентационной грамматики можно легко очертить круг характерных для уличной литературы монструозных вымыслов. Так, у объявившегося в 1624 году «турецкого» монстра три рога, три глаза, два ослиных уха, одна ноздря, кривые и вывернутые назад ноги. Иными словами, одна человеческая черта в недостаточном количестве, другая — в избытке, еще одна поставлена задом наперед и, на периферии человеческого тела, два животных атрибута. Такого рода описания можно множить до бесконечности или самостоятельно их производить: все они будут построены по принципам этой монструозной комбинаторики.
Чем закончить краткий иконографический экскурс в мир бумажных монстров конца XVI — начала XVII века? Прежде всего за созданием таких вымыслов стоит двойная процедура: с одной стороны, систематическое преобразование человеческой фигуры, с другой — наложение на нее нечеловеческих черт. Таким образом, то, что выше было обозначено как монструозность, — двойной результат обезображивания человеческого и репрезентационная трансплантация нечеловеческих органов. Что, конечно, ставит проблему как происхождения, так и развития этой системы репрезентаций.
Действительно, трудно не удивляться поразительной стабильности монструозного дискурса, узости его границ и бесконечной повторяемости. Правила конструирования этих вымыслов образуют протовариант сюжетов, существующих в повествовательной — как иконографической, так и текстуальной — традиции порождения монстров. За гротескными очертаниями чудищ, которые населяют народную литературу в век религии, уже вырисовывается пугающая тень монстров века науки — создания Франкенштейна, обитателей острова доктора Моро, изобретенных Голливудом инопланетных существ на космических кораблях. Однако эта нарративная стабильность не должна вызывать удивление, поскольку здесь проявляется антропологическая, внеисторическая сторона монструозного воображения, а вместе с ней — чрезвычайная сложность неконвенционального способа преодоления тех границ, которые обусловлены образом человеческого тела даже в момент его «выхода» за пределы нормы. Странный парадокс: почти механическая упорядоченность фигур, представляющих крайнюю степень телесных нарушений.
Что касается истории этих образов, то она имеет преимущественно религиозный характер, хотя, конечно, стоит напомнить об их отдаленном сродстве с гибридными существами из древних мифологий. Обезображенные, диспропорциональные черты, гибридное человеческое тело, изображаемое обнаженным, закрепились в средневековой христианизированной фигуре черта. Монстр остается признаком мирового хаоса, близким к природным бедствиям: все это знамения гнева Господня, напоминание о том, что вызвавший его грех должен быть искуплен[1039]. Таков урок, который преподается в этих листках: монстры — свидетельство божественного осуждения страстей, незаконных связей, роскоши, праздности, игры, ереси. Они напоминают о необходимости покаяния, смирения и праведного образа жизни. Перед нами светская и печатная разновидность христианской проповеди, использующей так называемые «примеры» (exempla), которая была унаследована от средневековой церковной традиции и полагалась на угрозы и страх. В этом, собственно говоря, состоит историческое измерение этих вымыслов — инструментов изобличения протестантизма, христианизации нравов, завоевания или отвоевания душ. Чем и объясняется их многочисленность в рассматриваемый нами период, время религиозных войн и наступления католической Контрреформации.
Странную фигуру представляет монструозное тело классической эпохи: с какой стороны ни взглянуть, уродства и повреждения тела, по–видимому, отсылают к образам порядка и разума. История тератологии XVI–XVII веков говорит о «расколдовании» монстров и рационализации их репрезентаций, народная литература наделяет их удивительно неизменными и устойчивыми качествами, политическая история использует их как подспорье для поддержания религиозного и социального порядка. Однако эта упорядоченность обманчива: монстр остается носителем общего смятения, провоцирует неуемное любопытство, без конца ускользает от попыток заточить его в дискурсивные или визуальные рамки. Таким образом, в желании классической эпохи подчинить монстров некоему порядку надо видеть важный исторический этап длительного подавления того, что, в пределах монструозного тела, свидетельствует о невозможности как ассимиляции, так и репрезентации нечеловеческого.
ГЛАВА IX Тело короля
Жорж Вигарелло
Удивляться ли тому, что при монархическом правлении тело короля становится предметом лестных описаний? Статус традиционно нуждается в физическом эквиваленте, почитание приукрашает свой объект. Средневековые тексты превосходно умели представлять как образцовые «физиономию» и «дородность» короля, гиперболизировать внешние данные. «Походка его отличалась благородством, голос мужественностью и звучностью»[1040], — пишет Кристина Пизанская о Карле V; «велик телом и могуч членами»[1041], — так отзывается Фруассар об окситанском правителе Гастоне де Фуа. Охват и рост, сила и красота систематически фигурируют в знаменитом портрете Карла V Кристины Пизанской: «Он обладал высоким и прекрасно сложенным торсом, широкими прекрасно очерченными плечами, тонкой талией. У него были крупные руки и пропорциональные члены. Лицом он был прекрасен. <…> …высокий и широкий лоб, густые брови, хороший разрез глаз»[1042]. Три века спустя «Французская газета» или «Галантный Меркурий» постоянно ссылаются на исключительные качества короля, подчеркивая, что у него «столь велик запас здоровья, что он в совершенстве владеет всеми телесными и умственными упражнениями, каждого из которых с лихвой хватило бы любому другому»[1043]. Уже ребенком он был «велик телом, крупен костями и мускулист»[1044]. Падения с лошади, болезни и несчастные случаи не могут поколебать эту необычайную крепость, эту бодрость; физические черты служат залогом силы и воли: «Видя, что его конь падает, [он] спрыгнул на правый бок, причем с такой ловкостью, что оказался на ногах без малейшего неудобства»[1045]. Король должен возвышаться над подданными, и один из способов — неизбежная идеализация его тела.
Однако это преимущество оставалось бы поверхностным, если бы его не подкрепляли другие преимущества — те, что даются кровью и коронацией. Таинственная сила преображает короля в «представителя Христа в государстве»[1046], когда в момент помазания на царство «благородный дофин» превращается в «благородного короля»[1047], что подчеркивает как его личную, так и статусную исключительность. Эта совокупность отличий делает его бесподобным, оскорблением королевского величия считаются даже поступки, превращающие «подданных в товарищей правящего государя»[1048]. Долгое время эти отличия имеют физическую составляющую, телесные индикаторы помогают лучше понять, яснее представить себе смутную силу власти, эту особую эманацию, проявляющуюся, например, в излечении золотухи после коронационной церемонии: «Король руки на тебя возлагает, Господь от недуга тебя исцеляет». Это физическое действие почти зримо демонстрирует силу монарха, его почти божественное вмешательство, меняющее ход вещей одним прикосновением тела к телу.