Телесный характер имеет и репрезентация власти и ее функций, места короля в общем устройстве государства: он — «глава своего королевства»[1049], как пишут легисты XIII века, настаивая на этом образе и его визуальной логике. Но он также и «сердце», как веком позже будут говорить советники Филиппа Красивого, для которых важен образ органических связей. Сравнение обогащается по мере постепенного осознания того, что такое государство, его сплоченность, многообразие и единство: это орган, «от которого спускаются вены, по которым… идет и распространяется мирская пища»[1050]. Эта метафора часто повторяется, в годы правления Генриха IV приобретает «плоть, кровь и кости»[1051] телесных членов и, наконец, почти полностью воплощается в словах Людовика XIV: «Мы должны печься о благополучии наших подданных более, нежели о нашем собственном. Ибо они как бы являются частью нас, и ежели мы глава тела, то они — его члены»[1052]. Еще более наглядный и конкретный образ — гоббсовский Левиафан, чье тело состоит из «множества маленьких голов, лица которых обращены к нему»[1053].
Тело, обладающее иерархическим устройством управления и функционирующее как конвергентное единство, является одним из традиционных референтов государства, идет ли речь о его подчинении монарху или о личной власти последнего. В глазах как простолюдинов, так и высших кругов именно органика, ее формы и фигуры, наделяют власть жизнью и осмысленностью. Поэтому «тело короля» не сводится к его непосредственному присутствию. Как показал в своем примечательном труде Канторович, работавший с юридическими текстами конца Средневековья[1054], оно имеет более сложную, двойную природу. Физическое, индивидуальное тело является и телом как таковым, и абстрактной инстанцией, и видимым воплощением государства, его средоточием, поскольку репрезентация ориентируется на физические формы. Таким образом, история вполне конкретного тела совпадает с историей власти и государства.
I. Тело природное и мистическое
Тема «политического тела» не могла стать общим местом, пока не отточилось государственное сознание. Пример тому — ссора Филиппа Красивого с папой Бонифацием VIII, в результате которой на первый план выходит власть короля, и с конца XIII века выражение «тело королевства» становится более ходовым. Филипп хотел жаловать церковные должности без одобрения папы, тем самым претендуя на полноту власти: он утверждал, что обязан «своим королевством одному Господу»[1055] и потому имеет право на автономию. Бонифаций VIII пытался этому противостоять, в своей булле «Unam sanctum»[1056] (ноябрь 1302) указывая, что всякая власть по своей сути является религиозной, а потому «передается через посредство папы»[1057]. Но его преемник Климент V идет на уступки и признает особый характер политической власти, отказываясь от «всякого светского превосходства над королем Франции и от права вмешиваться в управление королевством»[1058]. Легисты подтверждают: король — действительно «верховный суверен»[1059], «глава государства», поддерживающий его единство и целостность. По сути, это признание того, что с XIII века «в руках государя» собираются «все более существенные силы и средства»[1060], королевство превращается в более однородную и тесно объединенную общность, где власть все больше сливается с суверенностью. Король, давно грезивший об империи, мог считать себя равным императору, «princeps in regno suo»[1061][1062]. В этом новизна и значение роли легистов Филиппа Красивого, стремившихся «вне рамок феодальной системы, за пределами, признаваемыми Церковью, наделить короля всеми теми прерогативами, которые были отрезаны и отделены от прежних практически неограниченных полномочий римских императоров в зените власти»[1063].
Это единство укрепляется в начале XV века благодаря параллелям между «мистическим телом Христовым» и «мистическим телом государства», между «духовной общностью верующих» и «политической общностью подданных»[1064]. Речь идет об основаниях власти и сроках ее существования: коллективная душа требует утверждения не только абсолютного, но и неизменного принципа, такой связи, которая выходит за пределы смерти и престолонаследования, новой и уникальной преемственности, которая должна накладывать отпечаток на тело короля. Так возникают эти запутанные фигуративные аргументы, призванные конкретизировать нематериальное, этот «физиологический абстрактный вымысел, не имеющий, по–видимому, аналогов в светской мысли»[1065].
1. «Два тела короля»
Итак, главное — способность давать жизнь и наделять смыслом, подобно тому как Христос дает жизнь тем, кто верует. И способность избавить от смерти, позволить сообществу существовать бесконечно. Нематериальное тело короля, дополняющее его физическое тело, является вечным, всегда переходя от наследника к наследнику. Цена устойчивости и даже существования королевства — «извечная» укорененность в неизменно присутствующем нематериальном теле короля. «У государства единственное тело»[1066], и оно не умирает. На рубеже XVI века английские легисты выразили эту идею в виде концепции «двух тел короля»: «У короля есть две способности, ибо у него два тела, одно из них — естественное, состоящее из естественных членов, как у всех прочих людей, и потому над ним, как и над прочими, властны страсти и смерть; другое — политическое, членами которого являются его подданные, и он вместе с ними образует единый корпус… будучи соединен с ними, а они — с ним, он — голова, они — члены, и у него одного есть власть ими управлять; и над этим телом, в отличие от первого, не властны ни страсти, ни смерть, потому что в том, что касается этого тела, король не умирает»[1067]. Главное — представить нечто незыблемое, дать физический эквивалент тому, что неизменно: «это тело совершенно свободно от детского состояния и других недостатков и слабостей, которым подвержено тело естественное»[1068].
Итак, на теле короля лежит печать незыблемого единства и постоянства. Еще в XIII веке теологи писали по поводу передачи аббатского сана, который также содержит в себе нечто независимое от его носителя, а потому переходящее к преемнику: «Сан не умирает, а отдельные люди умирают каждый день»[1069]. Приблизительно в XIII веке подобной «сверхличностью» обзаводится и папа, который «изображается как… телесное воплощение Церкви»[1070]. Так, в 1300 году Эгидий Римский полагал, что «верховный понтифик, руководящий Церковью с самой ее вершины… может просто именоваться Церковью»[1071]. Модификации этой идеи в начале XVI века носят чисто политический характер, порождая представление о даруемой свыше светской власти, власти «вечной», откуда выражение «король никогда не умирает». Образ королевской персоны выстраивается вне зависимости от конкретных людей из плоти и крови, что необычно для феодального мира: знать и дворяне «уже не связаны с монархом договорными отношениями, но подчинены ему как члены единого тела королевства»[1072]. Появляется качественное различие: королевская власть выше любого индивидуального короля. Так рождается новое представление о государстве, сформулированное Жаном Боденом в «Шести книгах о государстве» (1576): «Верховная власть есть абсолютное и непрерывное могущество»[1073], и непосредственным ее выражением является неподвластное времени тело, мистическое тело короля.
Но тут необходимо подчеркнуть: телесная двойственность короля не равнозначна двойной природе Христа, хотя, как справедливо замечают Робер Десимон и Ален Гери, первая «копирует» вторую[1074]. Король обладает «естественным телом», которое смертно, Христос — «истинным телом», материализующимся в евхаристии. Напрямую сравнивать их невозможно, что подчеркивает не только очевидное расстояние, отделяющее тело короля от тела Христова, но и оппозицию между смертной оболочкой и бессмертным, трансцендентным телом короля. Сопоставлять можно лишь мистическое тело Христа с мистическим телом короля, поскольку речь идет о воплощении коллективного тела как «нематериальной персоны, вырисовывающейся за чередой сменяющих друг друга людей из плоти и крови»[1075]. Такое сравнение двух мистических тел имеет важное значение, конкретизируя политическую преемственность в «воображаемой фигуре»[1076]. Важное еще и потому, что постепенно оно изменяет восприятие «естественного» королевского тела, несмотря на то что последнее противопоставлено мистическому. Разве конечная цель не в том, чтобы невидимое стало видимым, чтобы нематериальное воплотилось в теле короля? «Таким образом, он обладает естественным телом, украшенным и наделенным королевским саном и положением; и нет у него естественного тела, отличного и отдельного от королевской должности и сана, но тело естественное и тело политическое нераздельны. И эти два тела воплощены в одной персоне»[1077]. Королевское величие становится средоточием образа неподвластного времени государства, телесной репрезентацией того, что бесплотно, тем самым демонстрируя абсолютную исключительность естественного тела короля.
2. Манифестации двух тел
Сколь важно значение двух тел, показывает война; взять, к примеру, Генриха IV, «короля из плоти и крови, воина, увенчанного белыми перьями, среди других воинов»[1078]: когда в рядах сражающихся оказывается это материальное воплощение государства, войско воодушевляется. Присутствие короля, очевидным образом, пробуждает коллективную мистику, особую стихийную уверенность; главные доблести верховной власти идентифицируются с могуществом крови, с безграничной силой, фокусом которой является тело короля. Отсюда «исключительные» следствия такого присутствия, его «чудесное воздействие»[1079] на ситуацию, всеобщее воодушевление, способность изменить положение вещей.
Концепция «двух тел» преображает и государственные церемонии, в особенности коронацию и прежде всего момент возложения королевских регалий — «гиацинтовой» туники, мантии, кольца, скипетра, «руки правосудия»[1080], короны[1081], — когда в одно время и в одном месте собираются «визуализированные» ценности сообщества. В этот момент тело короля предстает перед глазами собравшихся в своем двойном качестве и торжественной пышности, «обретая целость»[1082] и превосходство, которое и дает силу исцеления. Этот визуальный императив настолько очевиден в XVII веке, что юристы пишут о нем практически как о функциональном качестве: «Небрежение королевскими регалиями вызывает пренебрежение к королю»[1083]. Он сказывается и в том, как власть использует свои магические способности, выставляя себя на всеобщее обозрение со всеми атрибутами и регалиями: «Ее физическое присутствие успокаивает любые волнения, укрепляет преданность, что хорошо понимали королевы–регентши: и Екатерина, и Мария, и Анна возили своих малолетних королей по бунтовавшим или недоброжелательно настроенным провинциям, и их присутствие, как по мановению волшебной палочки, на время восстанавливало порядок и послушание»[1084].
Зримая идентичность двух тел, разделяющее их расстояние и парадоксальная близость, отчетливо материализуется в некоторых ритуалах и архитектурных сооружениях, особенно когда они связаны с моментом смерти и передачи власти. Таковы «имперские» гробницы, подробно исследованные Панофским[1085], и в особенности надгробия Людовика XII, Франциска I и Генриха II в Сен–Дени (XVI век), где в нижней части саркофага изображен труп короля с признаками разложения, а в верхней — нетронутое тело в полном королевском облачении. Иначе говоря, эти изображения представляют и смертную плоть, и неподвластное смерти тело, фиксируя в камне двойную природу королевского тела.
Еще более отчетливую картину дает другая часть погребального обряда, когда к месту упокоения останки короля сопровождает его портретное изображение; этот церемониал подробно проанализирован в книге Ральфа Джизи. Впервые такой обычай отмечен в Англии в 1327 году, во время похорон Эдуарда II. Возник он, видимо, случайно, из–за необходимости дождаться возвращения Эдуарда III, обязанного присутствовать на церемонии. Бальзамирование не дало желаемого результата, поэтому поверх гроба было возложено восковое изображение почившего монарха. Во время последующих погребений эта процедура повторялась из–за аналогичных отсутствий и задержек. Постепенно изображению была приписана роль, которой у него изначально не было: представлять короля во всей полноте власти. В XVI веке поводом для масштабного погребального спектакля становится кончина Франциска I, когда изображение покойного короля превращается в «политическое тело милой Франции»[1086], торжественного заместителя, являющего взглядам материальную форму «короля, который никогда не умирает». Итак, восковое изображение — символическое обозначение двойного тела короля.
В целом погребальный церемониал XVI века отводит восковой фигуре важнейшую роль: на протяжении одиннадцати дней ей, как когда–то покойному королю, подаются кушанья; парламентские советники отстаивают свое право следовать за ней во время погребального шествия, что подтверждает более высокий статус изображения короля, нежели его смертной плоти. Кроме того, теперь на этой церемонии не присутствует преемник, поскольку его соседство с фигурой «живого короля» нарушило бы конвенцию двух тел. Все делается для того, чтобы мистическое тело короля было узнаваемым и заметным вплоть до погребения, чтобы два тела продолжали существовать вплоть до окончательного исчезновения скончавшегося монарха.
Конечно, описываемый ритуал связан с ситуацией междуцарствия: он призван напомнить о существовании мистического тела королевства, обеспечить преемственность, апеллируя к фигуре «короля, который никогда не умирает». Эта необходимость становится особенно насущной в XVI веке, проникая в словесную часть ритуала, меняя формулировки, произносимые в момент погребения. Еще в XV веке в них фигурирует имя короля, как, например, во время почти персонализированной церемонии погребения Карла VII в 1461 году. «Молитесь о душе короля Карла», — возглашается в момент возложения на могилу символов власти; «Да здравствует король Людовик!», — в момент поднятия меча. В XVI веке произносится лишь общий титул — король, преемственность обретает внеличностный характер; так, во время погребения Людовика XII при возложении символов власти восклицание «Король умер» сопровождается возгласом «Да здравствует король!». Эта формула отражает нематериальную преемственность за пределами естественного тела: «Одновременно утверждается, что король умер и что король жив, дух вынужден оставить мир материальной реальности, чтобы перейти на высший уровень»[1087]. Этот ритуал по–своему подтверждает, что представление о государстве изменилось.
2. Англия и Франция
Концепция «двух тел» существует в нескольких вариантах, причем английский не совпадает с французским, поскольку первый в большей степени вербален, а второй — визуален: «То, что англичане формулируют при помощи юридического языка, французы выражают через визуальные репрезентации»[1088]. Отсюда важность исследованных Канторовичем тюдоровских текстов, поскольку они проясняют теорию. Не менее значим и французский погребальный обряд, выставляющий на всеобщее обозрение восковую персону монарха, тем самым давая театрализованный, почти драматический вариант этой идеи.
Различия эти имеют не только формальный характер, они касаются представлений о королевском теле. Прежде всего проблемы крови: незаконные связи французских королев в XIII–XIV веках с их неизменно трагическими последствиями в виде заговоров или убийств свидетельствуют о том, сколь важное значение придается чистоте крови и рода. Подозрение в незаконном рождении закрывает путь к престолонаследию. «Совсем другая ситуация в Англии», — комментирует Колетт Бон, где «кровь — всего лишь один из многих факторов, которые делают королем»[1089]. Происхождение не влияет на легитимность Эдуарда II, хотя его мать взошла на трон, имея любовника, а отец бравировал своим гомосексуализмом. Различие между французской и английской традицией отчетливо прослеживается и на уровне терминологии: английскому выражению «наши повелители» (Our Lords) с XV века соответствуют французские «принцы крови», «честь нашей крови»[1090], «королевская кровь или королевский род»[1091]. Такое повышенное внимание к органике подкрепляется идеей, что «французская кровь не иссякнет до тысячного колена»[1092] или что короли обладают «священной»[1093], «голубой», «чистейшей» кровью. В силу чего эта «лучшая в мире кровь»[1094] окружена мессианским ореолом, как показывает религиозное воодушевление, вызванное рождением Карла VIII, «нежданного» сына стареющего Людовика XI: воодушевление это тем более примечательно, что оно сохраняется в начале его правления и, по–видимому, отчасти легитимирует итальянские походы. Королевская кровь решает все проблемы наследования, не допуская вмешательства Церкви и «разбазаривания преданности»[1095], тогда как в Англии и, в еще большей мере, в Священной Римской империи, знать может присоединяться к тому или иному договору.
Второе различие связано с происхождением, которое приписывается государству: представления о корнях его мистического тела в Англии и во Франции, по–видимому, разные. Английские юристы настаивали на том, что приход к власти имеет политический характер, французские же считали, что божественный. Так, в 1608 году сэр Эдвард Коук, обращаясь к концепции «двух тел», отчетливо определил английскую доктрину: «Одно — естественное тело… тело, сотворенное всемогущим Господом и подверженное смерти… другое — политическое тело… созданное политикой человека… и в этом смысле король считается бессмертным, невидимым и не подвластным смерти»[1096]. Два года спустя французский коронационный ритуал подчеркивает божественное происхождение короля, уточняя, что Людовик XIII — это тот, кого «Господь поставил над нами королем»[1097]. Сравнивая эти выражения — «созданное политикой человека» и «Господь поставил над нами», мы получаем очевидную картину. Во Франции и в Англии концепция мистического тела имеет разную судьбу, как это показал в своем исследовании Ральф Джизи: «Политическое тело Англии — облаченное в естественные тела династии Стюартов — оказывается „созданным политикой человека” и имеет конституционную форму; тогда как политическое тело Франции — облаченное в естественные тела династии Бурбонов — было почти божественным и абсолютным»[1098]. Оба тела обозначали и представляли государство, однако тело абсолютного монарха неизбежно и незамедлительно наделялось божественной силой.
В XVII веке это одновременно естественное и божественное облачение властью ярче всего проявляется в одном из достижений абсолютной монархии — в предоставлении «неограниченной власти»[1099] государю, который тем не менее подчиняется законам. Олицетворением выдвинутой в XVI веке Боденом идеи столетие спустя становится Людовик XIV: «Верховная власть есть абсолютное и непрерывное могущество государства, которое римляне именовали „величием” (majestatem)»[1100].