Жан–Жак Куртин и Жорж Вигарелло
Демократическое общество стирает традиционные физические приметы, запутывает древние коды, характерные для общества порядка, лишает самобытности повадки, маскирует иерархии. Оно также заново определяет причины для беспокойства, меняет представление об угрозах, придает большее значение формам и лицам, тогда как поведение и привычки становятся все менее различимы. Из–за этого все большую тревогу вызывают формы выражения, их таинственность и опасность. В этом кроется причина успеха новых «наук», появляющихся в XIX веке: френологии и криминальной антропологии, в основе которых лежит попытка оценить степень опасности в соответствии с выражением лица и соотнести конкретные проявления жестокости в поведении с жестокостью, которую предполагает внешний облик. Это способ восстановить древнее соответствие между «внешней» и «внутренней» сторонами тела, которое совсем недавно было установлено физиогномикой, способ ввести в научный дискурс представление о темных силах, идущих из глубины человеческого естества. Но надо отметить, что это также способ неверно истолковывать подлинность лиц и данных о них.
Потребовалось масштабное обновление теоретической базы, чтобы решить комплекс столь же своевременных, но иначе сформулированных проблем: как каждый раз устанавливать личность, выявлять приметы при идентификации человека, безошибочно определять, кто есть кто, когда неизвестны имена и первичные данные. Любопытно, что подобное опознание стало возможным лишь тогда, когда была отброшена ориентация на мнимую опасность, при каковой ориентации уточнение характерных признаков обеспечивало «нейтральность» ситуации, а безобидные характеристики предпочитались демонизации. Такое опознание, использующее целый арсенал телесных признаков, предопределило новое отношение к телу как к обновленному видению идентичности: эта установка, изначально приспособленная для того, чтобы описывать сомнительных лиц, в итоге стала применяться ко всем. А это, в свою очередь, порождает тревожные вопросы о контроле и подозрительности.
I. О чем «говорят» черепа
Долгое время было невозможно избавиться от упорных поисков признаков угрозы: тревоги XIX века делали их все более насущными, призывая производить их на все более «научной» основе. Первыми в этом отношении становятся предположения Галля, который с начала века ищет соответствия между анатомическими особенностями и склонностью к преступлению, тщательно исследуя черепа осужденных с целью обнаружить характер исходящей от них угрозы: так, например, на хищнический инстинкт убийцы указывает костный выступ, расположенный над внешним слуховым каналом, а на порочные наклонности вора — лобный костный выступ. Он также определяет расположение изгибов и выпуклостей, характерных для насильников и сексуальных извращенцев: так, например, был «лишен» затылка Киноу, посаженный в тюрьму в Берлине за «педерастическое преступление». Этот осужденный вызывал тем больший интерес, что отличался «исключительными» умственными способностями[758]. Преступник становился «пригодным для идентификации» при помощи опытного взгляда.
Набор критериев, характерный для подобных поисков в области криминальной морфологии, сформировался после 1920‑х — 1930‑х годов. Установилась определенная традиция, намеки на которую можно уловить в Gazette des tribunaux («Газете судов»), где часто звучат призывы к «краниологам»[759] внимательно присмотреться к черепам осужденных, а также в настойчивых рассуждениях Бруссе, описывающего «наши способности, неизбежно связанные с головным мозгом, которые рождаются, растут, изменяются, слабеют, увеличиваются и сокращаются вместе с этим великим телесным инструментом»[760]. В 1847 году Брюйер подтверждает заключения Галля в своей пользовавшейся популярностью книге: он говорит о важности непропорционального основания черепа для выявления «разрушающих наклонностей»[761] и значении «широкого, выступающего затылка»[762] для определения «нарушений» сексуального характера. Эти же характеристики приводит в определенную систему Ловернь, долгое время изучавший черепа многочисленных каторжников Тулона, где он работал врачом в 1830‑е годы. Он отмечает «выступы бокового рельефа», предопределяющие «склонности убийцы»[763], увеличение мозжечка, говорящее о сексуальных страстях, узость и округлость лба, характерные для корыстных наклонностей[764].
Эта новая встреча тела и преступления, это установление соответствий между ними сталкивается с невиданным ранее анализом органической природы: факты, основанные на исследованиях биологов начала века, определяют различия между индивидами[765], выражающиеся в особенностях костного строения. Интерпретация черепов является своеобразным продолжением исследований по сравнительной анатомии[766], несмотря на ее недалекость и малую обоснованность. В ней также проявляется развитие очень древнего стремления, связанного с научным дискурсом: исследовать «внутреннюю» сторону индивида через «внешнюю». С помощью тела, которое теперь можно читать, как картину, можно обнаружить чувства: распознать наклонности убийцы или скрытые силы, непосредственно формирующие кости.
В итоге впервые стало возможным установить «научное» различие между преступниками, распознавая уже по форме головы воров, насильников и убийц. Безусловно, несмотря на изначальную увлеченность этой идеей, часто звучали протесты, требования доказательств и призывы к рациональности. Подобная «интерпретация» была одновременно непонятна и двусмысленна. В 1861 году «Dictionnaire des science» («Научный словарь») настойчиво утверждал: «Общественное мнение далеко от того, чтобы довериться френологии»[767]. «Dictionnaire de médecine» («Медицинский словарь») Робена и Литтре подчеркивал отсутствие доказательств, разоблачая аргументацию, «не подтвержденную опытами»[768]. Мнение «Encyclopédie moderne» («Новой энциклопедии») 1864 года было более резким: данная система может привести к созданию «самой абсурдной и самой отвратительной доктрины»[769].
II. Дегенерат
Эти представления были полностью переосмыслены в 1870‑е годы, когда возникает желание связать различные телесные признаки с первобытными периодами эволюции. Анализу подвергается теперь не только лицо, но и все тело. Преступник теперь рассматривается не как отдельный случай устройства черепа, а как отдельный вид в истории человечества. Определяющим для установления параллелей между «примитивным» поведением и «примитивным» организмом становится влияние эволюционизма, а также одержимость идеей прогресса, со свойственным ей страхом перед препятствиями и рецессиями. Физические и умственные аномалии обнаруживают образцы поведения, сформировавшиеся на предыдущих этапах развития человечества. Предполагается, что физические дефекты и наследственные пороки своим негативным влиянием могут нарушить ход прогресса. Преступники воспринимаются как «индивиды, оставшиеся позади (в эволюционном отношении)»[770], они составляют «отдельную расу», близкую к высшим животным, проявляющую «регрессивные тенденции, передающиеся по наследству»[771], начало изучению которых было положено в 1876 году Ломброзо в его книге «L’Uomo deliquente»[772].
Происходит кардинальный сдвиг, при котором интерес перемещается с вида преступления на личность преступника и отношение к нему. Воры, насильники и убийцы впервые становятся предметом анализа, позволяющим лучше понять их родословную, историю, со всеми ее яркими соответствиями, проявлениями и влияниями. Так, например, фигуру Жака Лантье, находящегося во власти наследственности (сформированной под влиянием бедности и алкоголя), с его «слишком мощной челюстью»[773], слишком густыми волосами, с приметами распутства, скрытыми в «круглом и правильном лице»[774], искаженном как «хищническим инстинктом»[775], так и «наследственной жаждой убийства»[776], Золя, прочитав Ломброзо[777], превращает в «человека–зверя».
Основное внимание уделяется лицу, именно в его чертах проявляется жестокость: «слабо выраженный объем черепной коробки, тяжелая и хорошо развитая челюсть, большие глазные впадины, выступающие надбровные дуги»[778] — все признаки гуманоида. Прочие части тела представляются совокупностью цифр: рост и вес, окружность головы и лицевой угол, мочки ушей и складки на ладонях, длина конечностей и ширина плеч. «Внешность» отражает не какую–либо склонность, способную исказить череп, как это было у Галля, а скорее результат влияния генетических изменений: некоторые из них отсылают к первобытному периоду человеческой истории, другие фиксируют жестокую природу предков. Это способ показать тело, подчиненное рудиментарным проявлениям силы и инстинктов, пронизанное архаичными признаками необузданной грубости. На этой основе в 1880 году появляется претендующая на научность дисциплина: «криминальная антропология»[779]. А стремление к оправданию этой теории ведет к тому, что начинают издаваться специализированные журналы и созываться международные конгрессы.
Без сомнения, успех теории был весьма непрочен: очень скоро обнаружилась неоднозначность физических измерений, а также представлений о возможности выявлять «прирожденных» преступников. Об этом свидетельствуют методы и принципы проверки: Лакассань в 1899 году иронизирует над «утверждениями итальянского криминалиста»[780], предпринявшего анализ мозга серийного убийцы Вашера, «губителя пастушек», в то время как слепок, который он изучал, имел явные дефекты. «Анатомические теории итальянской школы» были расценены как слишком «узкие»[781], не позволяющие провести должное различие, «скорее громогласные, чем имеющие прочное основание»[782]. К этому можно добавить сомнения по поводу репрессивных мер, предлагаемых Ломброзо: «вечного заключения» для «прирожденных» преступников. Подобный приговор представлялся тем более «спорным»[783], что был лишен всякого здравого смысла.
Впрочем, дальнейших споров вокруг этой быстро получившей признание и столь же быстро раскритикованной[784] антропологии не возникало. Представление о существовании физических признаков, позволяющих проводить точную идентификацию, перестало внушать доверие уже в 1890‑х годах; в то же время перестали игнорироваться «социальные причины», факты, которые Лакассань, директор «Архивов уголовной антропологии», объявил определяющими, сравнивая их инициирующую роль с той, что играет органическая среда в отношении микробной вирулентности: «Микроб становится важен только в тот день, когда он оказывается в бульоне, который вы съедите»[785]. Дегенерат становится преступником только тогда, когда его к этому подспудно подталкивает среда, в которой он живет. Эта социальная предопределенность является, очевидно, более стойкой и яркой характеристикой, однако, несомненно, пока не способствует развитию криминальной социологии.
III. Потребность в идентификации
Нельзя сказать, что в этот период, в конце XIX века, физические приметы утратили свое значение. На самом деле их роль и содержание были коренным образом переосмыслены: так, например, они стали меньше ориентироваться на поиск некого неуловимого «прирожденного» преступника, а больше — на поиск неизвестных личностей, но зато вполне реальных.
Чтобы лучше это понять, необходимо остановиться на том, какую важность после 1880 года стали придавать понятию повторного правонарушения. В XIX веке все более насущной становится необходимость распознавать преступника, скрытого под личиной другого человека. «Бродяги», «праздношатающиеся», «гастролеры», которых новая мобильность индустриального общества сделала более неуловимыми, вызывают все большее недоверие: беспокоит их возможность «безостановочно» менять источник заработка и местопребывание, вызывает подозрение их способность совершать одни и те же преступления в отдаленных один от другого регионах[786]. Эти люди усиливают распространенный в современном обществе страх, который подпитывают пресса и детективная литература, разоблачая зло, «растущее из года в год»: увеличение числа «рецидивистов»[787]. В своей популярной книге 1882 года Рейнах приводит следующие данные: «Из 6069 освобожденных в 1879 году человек 1138 (19%) были вновь арестованы или повторно осуждены в том же году»[788]. Давление становится еще сильнее с принятием закона, который предполагает строгое наказание за рецидив. 12 мая 1885 года депутаты голосуют за принятие постановления, предписывающего отправлять в ссылку «на вечное поселение на территориях французских колоний и владений» тех лиц, которые были дважды осуждены за преступления в течение десяти лет, «не считая всего срока наказания»[789]. Представления о рецидиве вызывают такой ужас, что порождают в конце века миф о специальном заключении под стражу в целях «депортации».
Все это вызывает необходимость прежде всего усилить средства проверки личности: разоблачить преступника, скрывающего свою личность, предотвратить любую возможность для сокрытия факта повторного правонарушения[790]. Для этого, как никогда, нужно уметь описать конкретного индивида, выделить его приметы, определить его особенности. Это, в свою очередь, приводит к новому обращению к физическим чертам. Происходит кардинальный переворот: в задачу теперь входит не выявить подозрительные свойства, смутные или неявные приметы, а скорее сравнить череду обликов, которые принимает один и тот же человек, появляясь под разной внешностью и под разными именами. Для этого требуется отбросить прежние представления о возможном проявлении внутреннего через внешнее, чтобы более прозаично, «на поверхности», обнаружить зашифрованные, «научные», признаки личности. В интерпретации примет намечается революция: путь, радикально отличающийся от того, которому следуют в это же время эпигоны Ломброзо.
Стоит повторить, что целью становится разоблачение вызывающей подозрение скрытой от нас личности. Этому, впрочем, совершенно не способствуют прежние паспортные данные: слишком много становится терминов, описывающих каждую характеристику «среднего» или «обычного» человека, слишком много появляется примет, позволяющих «проверить заявленную личность, но не раскрыть ее»[791]. Техника, как кажется, наоборот, способствует выявлению деталей: появляется фотография. Префектура парижской полиции в 1890 году имеет в своем распоряжении более 100 000 негативов преступников, что становится важным дополнением к массе докладных записок и архивов: «многообещающая» возможность кроется в том, чтобы с помощью многочисленных референций обнаружить тайного преступника. Количество данных, включая документы и дела, растет. Однако вскоре обнаруживается их ограниченность, беспорядочность и неоднородность. Фотографические документы не оправдывают ожиданий. Как классифицировать совокупность всех данных? Как распознать за ними конкретного человека, скрывающего свое имя и подлинные черты? Масса данных замедляет расследование. Круговорот образов не поддается определению. Разнообразие ракурсов еще больше усиливает путаницу. Хорошо оно или нет, но вырисовывается лишь одно решение: выявлять личность в обыденных, а не в диких образах, «охотиться» за приметами на самых безобидных фотографиях, выискивать фальсификаторов в самых повседневных образах, а не в «отвратительных лицах»[792] и отталкивающих профилях. Задача четкая, но все еще запутанная, так как количество портретов и досье не перестает множиться.
IV. Антропометрическая идентификация
Нужно еще раз уточнить: вырисовывается определенный путь, который далек от поисков признаков жестокости и свирепости. И именно ему следует некто Альфонс Бертильон, скромный служащий префектуры, который начинает использовать не фотографии, а «антропометрию». Под это подводится фундаментальная гипотеза, основанная на уверенности, что невозможно «встретить двух индивидов, имеющих одинаковые скелеты»[793]. На этом основана идея, что корректно измеренные физические данные позволят «отличить» подозреваемого или преступника. На этом же основано и представление о том, что корректно «уточненные» цифры позволят упорядочить картотеку с делами. На эту же мысль наведут и антропометрические кривые Кетле, выведенные им в 1870‑х годах. Разве не показывает автор «Социальной физики», что «количество крупных индивидов, показатели которых превосходят средние на определенное количество сантиметров, столь же велико, как и количество мелких индивидов, чьи показатели ниже средних на то же количество сантиметров»[794]? Симметричность отклонений от средних показателей конкретизирует распределение: она устанавливает определенный порядок, вычерчивает определенную классификацию[795].
Принимая во внимание все большее количество цифр, Бертильон вплотную приближается к обозначению индивидов, подтверждая данную классификацию. При этом идентифицируемых независимых признаков становится все больше. Бертильон близко знаком с антропологическим методом: его отец был одним из его зачинателей[796], и сам он уже давно умел управляться с линейкой, угольником и циркулем. Его предложение было вполне конкретно: использовать одиннадцать измерений, включая длину и ширину головы, длину и ширину ушей, длину среднего пальца левой руки, рост, размах рук. Все эти цифры «обезличены», но «индивидуальны». Все эти показатели независимы друг от друга, чтобы лучше выявить «индивидуальные особенности». В дальнейшем была разработана целая система: для начала три категории роста (большой, средний, маленький), внутри каждой категории показатели длины головы образуют вторую классификацию, которая, в свою очередь, подразделяется на три разряда согласно ширине головы. Целое вырисовывается в процессе последовательного подразделения, вплоть до самых мелких показателей. Многие десятки тысяч карточек, содержащих измерения, были объединены в обособленные подмножества: некоторые из них дополнительно дробились, чтобы выявить минимальные группы, включающие не более десяти индивидов, среди которых уже можно было проводить подлинное сравнение. Значение данного метода проявлялось тогда, когда подозреваемый подвергался «измерениям для антропометрического описания»[797], которое становилось основой для его дальнейшего опознания при повторном задержании.
Эта система, которая начала разрабатываться в 1883 году, очень быстро приобрела известность, после того как Бертильон, проводя однажды измерения некого Дюпона, арестованного за несколько часов до того, выявил его подлинную личность: физические параметры подозреваемого оказались идентичны параметрам некого Мартина, арестованного несколькими месяцами ранее за кражу «пустых бутылок»[798]. Сопоставление цифр выявило, что речь шла не о двух разных людях, а об одном и том же. Допрос сразу изменил свою суть и характер: Дюпон признался, что воровал бутылки. Тело было проявлено в своем своеобразии, на основе чего Бертильон обнаружил «искомый предмет», выявил преступника.
Следует подробнее остановиться на принципиальной новизне практики антропометрических измерений, которым подвергаются теперь тела подозреваемых, на ее кардинальном разрыве с прежними представлениями: с одной стороны, в приоритете оказываются нейтральные характеристики, а не их явные искажения, с другой — выявляются крайние проявления особенностей исследуемого объекта, причем данные приметы максимально лишены нравственных аллюзий. Впервые подтверждается и иллюстрируется существование биологической печати. Понятие уникальности утверждается на физическом уровне: индивид тем более «исключителен», чем лучше он вписывается в некоторую строгую статистическую схему, отражающую закон больших чисел. Закон проявляется в телах, позволяя насквозь увидеть индивида как единичный объект.
Систематические измерения позволяют проводить опознание на таком уровне, что теперь его можно применять в разнообразных расследованиях — например, для опознания трупов преступников, уже зарегистрированных Бертильоном, как случилось с неким Ф., обнаруженным в Марне в феврале 1893 года: его идентификация позволила выявить личность убийцы[799]. Кроме того, эта практика порождает представление о поголовной «переписи», о внедрении контроля за населением: идентификацию индивидов можно использовать для лучшего управления массами.
V. Отпечатки пальцев
Однако все же было найдено иное решение проблемы. Еще одна система, столь же своеобразная и так же основанная на физическом различии, была опробована в Англии в 1890‑е годы: речь идет об отпечатках пальцев. Они тоже представляют собой своего рода биологическую печать. Если они сняты аккуратно и четко читаются, то их рисунок напрямую соотносится только с одним–единственным индивидом. В дальнейшем этот метод ждало большое будущее.
Классическое, однако несколько упрощенное, изложение истории их открытия и обретения успеха выглядит следующим образом: после того как к ним проявил интерес Фрэнсис Гальтон, двоюродный брат Чарльза Дарвина, их начала использовать для своих нужд полиция; принятая в начале века Скотленд–Ярдом система идентификации личности по отпечаткам пальцев получила распространение практически во всем мире, окончательно вытеснив систему бертильонажа в 1920‑е годы.
Однако эта история не столь проста и однозначна. У отпечатков пальцев была своя история использования еще до того, как их начали применять для идентификации преступников: речь идет о древней практике аутентификации документов с помощью телесного следа, считающегося уникальным, — воскового отпечатка пальца. Эта практика появилась, по–видимому, в Китае, а оттуда распространилась на Японию, Тибет и Индию[800]. И уже там ее открыли англичане, которым нужно было решить проблему управления огромными человеческими массами. Таким образом, система идентификации людей по отпечаткам пальцев родилась не в Англии, а в той огромной лаборатории по надзору и контролю за «туземным» населением, коей являлись британские колонии. И внедрялась она изначально скорее не для выявления преступников, а для управления гражданским населением: так, британский чиновник в Бенгалии Уильям Гершель[801] начал использовать ее при распределении жалований, чтобы безошибочно идентифицировать их получателей.
Происходивший одновременно поиск решения похожих проблем в Новом Свете внес свою лепту в утверждение данной системы. На самом деле отпечатки пальцев не были исключительно британским изобретением: как в Северной, так и в Южной Америке демографический рост, усиленный непрерывными иммиграционными потоками, породил общество иностранцев, для идентификации которых нужны были новые средства. Распределить этих людей согласно системе семейных связей или традиционного географического родства было еще сложнее, чем европейцев. В два последних десятилетия XIX века новая процедура идентификации с помощью отпечатков пальцев была введена по инициативе Хуана Вучетича в Буэнос–Айресе и Генри Морзе в Сан–Франциско[802]. Американский пример особенно показателен: речь шла о контроле над китайскими иммигрантами, которые активно прибывали в порты западного побережья со времен золотой лихорадки и строительства железной дороги, и о проведении своего рода внутренней границы между коренными жителями и всеми остальными с помощью удостоверения личности[803]. Как в колониальной Индии, так и на берегах эстуария Ла–Плата и в городах Калифорнии возникала одна и та же проблема: казалось, что сходство лиц индусов или китайцев в глазах жителей Запада бросало вызов возможностям антропометрической идентификации. «Затруднение, которое мы можем испытывать при идентификации индусов, — отмечает Фрэнсис Гальтон, — по меньшей мере, равнозначно тому, с которым нам приходится сталкиваться при идентификации китайцев, проживающих в наших колониях и владениях. В глазах европейцев они похожи между собой еще больше, чем индусы, и имена их отличаются еще меньшим разнообразием»[804]. Миф о расовой однородности безликих орд подпитывал чувство потерянности, испытываемое европейцем, который попадал в толпу безымянных тел. И это стало переломным моментом в развитии системы идентификации личности по отпечаткам пальцев, сулившей закат антропометрии.
Однако еще нужно было разработать метод классификации отпечатков пальцев, который позволил бы их распределять, сохранять и находить быстрым, экономичным и рациональным образом. Гальтон принялся за работу в конце 1880‑х годов и разработал в итоге систему, основанную на трех элементах (дугах, петлях и завитках), которая послужит образцом для большинства последующих классификаций. В лабиринте гребней и бороздок с ее помощью выявляется набор сравнительных элементов, позволяющих говорить о схожести или отличии двух отпечатков; с помощью расчетов исключается любая возможность того, что два индивида могут иметь схожие отпечатки. Чиновник колониальной администрации Эдвард Генри совершенствует эту процедуру: «система Генри», которую в 1895 году начала применять полиция Бенгалии, будет введена в 1897 году на всей территории Индии, а в начале века — в Англии, где она будет сосуществовать вместе с антропометрическими полицейскими отчетами. Бертильонаж не выдержит этой неудержимой экспансии: новый метод, подхваченный волной успеха, распространится по всему миру и в конце концов приобретет ту всемирную монополию, которой он обладает сегодня. С 1910‑х годов в США выявится возможность его использования для обнаружения «скрытых» отпечатков пальцев на месте преступления. Это даст ему значительное преимущество перед антропометрией и сыграет определяющую роль как в судебной медицине, так и в ведении судебного доказательства. Департамент полиции Нью–Йорка, как и большинство североамериканских и европейских полицейских служб, в 1920‑е перестанет снимать антропометрические мерки с задержанных правонарушителей. Начиная с 1930‑х — 1940‑х годов будет создана целая корпорация специалистов по снятию и расшифровке отпечатков пальцев. Ее члены станут профессионалами своего дела и будут претендовать на звание экспертов. Их техники будут стандартизированы, а суды, после некоторых проволочек, в конце концов, признают неопровержимый характер выдвигаемых ими доказательств. Этот прорыв будет еще больше усилен массовым успехом детективной литературы накануне и после II Мировой войны, и в частности детективных романов, где незаметные отпечатки пальцев будут играть все большую роль в демонстрации борьбы с преступностью: они станут своего рода поимкой in absentia на месте преступления, своеобразной подписью преступника.
VI. Тело и его следы
Необходимо хорошо понимать, какие последствия имела замена бертильонажа дактилоскопией. Так, распространение и освоение в Англии техник идентификации личности, которые использовались в ее колониях, придали довольно странный характер британскому уголовному делопроизводству. Но, помимо английского примера, связанного с контролем над преступниками, принятие «системы Генри» почти во всем мире свидетельствует о трансформации способа управления простыми гражданами в тех странах, где в течение XX века значительно усилилась бюрократизация.
Трансформация по типу колониальной модели управления, трансформация отношений между государством и его гражданами… которые становятся похожи на колониальных подданных: масса иностранцев, чужаков, опасно мобильных… личности которых необходимо контролировать с помощью отпечатков пальцев[805].
В этом заключается двойственность широкого распространения системы отпечатков пальцев, эффективного противопреступного средства и одновременно потенциального средства масштабного закабаления населения. Триумф дактилоскопии над антропометрией при этом раскрывает еще одну трансформацию: глубокое изменение представлений о преступном теле и, кроме того, об индивидуальной идентичности, основанной на телесном своеобразии.
Антропометрия, опираясь на наблюдение и подсчеты и будучи оправдана антропологией, пользовалась настоящим научным авторитетом — даже среди тех, кто, подобно Гальтону, способствовали ее исчезновению. Однако в отношении обнаружения преступников и управления народными массами она обладала существенными недостатками: относительная волокита при использовании, сложность и длительность обучения специалистов, а также их возможная непоследовательность. Действительно, в ее основе лежит зрительный опыт (на восприятии тела через него основываются расчеты) и речь (техника «словесных портретов»), в применении которых нельзя полностью исключить влияние личных качеств специалиста. В связи с этим сразу становятся видны преимущества использования отпечатков пальцев: скорость и механический характер данной процедуры, быстрое и недорогое обучение специалистов, сокращение рисков расхождений между результатами расшифровки. Эта победа техники над наукой, механического метода, близкого промышленному массовому производству, над формой наблюдения научного характера, является последствием ограничения сферы восприятия человеческого тела и установления над ней контроля. «Бертильонаж» еще позволяет видеть человеческую личность. Техника отпечатков пальцев представляет личность в виде абстрактного образа. Механичность ее применения призвана дисциплинировать беспорядочность осуществляемых человеком наблюдений»[806]. Именно в этом заключается тот принципиальный переворот, который совершает технология распознавания отпечатков пальцев в визуальной культуре идентификации личности. Речь идет прежде всего об отказе от того рассеянного взгляда, которое предполагает в антропометрии целостное восприятие тела, и ограничении его лишь поиском отпечатков пальцев. И, кроме того, о сокращении до минимума использования зрения и речи в процессе идентификации личности. «Отпечатки пальцев индивида, — утверждает знаменитый криминолог Джон Генри Вигмор в 1923 году, — это не свидетельство о теле, это само его тело»[807]. Анализ технологий идентификации личности с конца XIX века до наших дней обнаруживает все более дробную фрагментацию и все более строгий контроль в восприятии человеческого тела: поиск личностной идентичности постепенно отходит от конкретного образа и внешних телесных примет и погружается в абстрактные глубины биологического кода организма.
VII. «Сожаления Гальтона» и генетические отпечатки
Но вернемся ненадолго к Гальтону. Сегодня можно было бы сказать, что его триумф всеобъемлющ. Отпечатки пальцев используются повсеместно, научная и юридическая сила предоставляемых ими доказательства больше не подвергается сомнению. Необычайное распространение детективных романов и фильмов способствует тому, что с точки зрения общественного мнения отпечатки пальцев являются гарантией того, что ни одно преступление не останется безнаказанным, по крайней мере в области литературного вымысла. Так, команды специалистов–криминалистов, вооруженные медицинскими познаниями и техническими средствами, заменяющими глаза, одна за другой появляются в литературе и на экранах, демонстрируя острый взгляд и ослепительную интуицию детективов XIX века, таких как Дюпен и Холмс, а затем ярое упорство следователей 1940‑х — 1950‑х годов, образы которых были созданы Дэшилом Хэмметом и Рэймондом Чандлером. От городских поборников справедливости детективный героизм постепенно передается судебно–медицинским экспертам. С 1980‑х развитие лазерной технологии позволяет новым экспертам криминалистики выявлять с беспрецедентной точностью самые незаметные отпечатки пальцев. Компьютеризация классификации, сортировки и сравнения отпечатков делает еще более быстрой обработку информации, собранной в региональных и национальных банках данных, и позволяет совершенствовать дистанционное проведение процедуры идентификации. Борьба с преступностью располагает сегодня таким арсеналом технических средств, о котором Гальтон не мог даже мечтать.
Однако это не могло бы уменьшить то разочарование, которое он испытал при жизни. Действительно, его исследовательская программа была пронизана постдарвинистской надеждой на то, что отпечатки пальцев играют роль законсервированных следов эволюции видов и рас. Он страстно желал обнаружить в неизгладимых следах индивидуальности маркеры наследственности и этнического происхождения. Нетрудно представить, какую роль они сыграли бы в евгенической программе. Но, к его великому сожалению, ему не удалось прийти в этом вопросе к тем результатам, на которые он рассчитывал[808].
Может показаться, что с тех пор сожаления Гальтона были несколько забыты. Корреляция между типами отпечатков пальцев и расами нашла отголосок, когда между 1880 годом и I Мировой войной разразилась борьба с «вырождением». Однако в 1920‑е эти идеи отошли на второй план, в 1930‑е — пережили упадок и, наконец, ушли в подполье в течение следующего десятилетия[809]. За одним трагическим исключением, когда подобные «морфологические» поиски были применены к расовому определению в рамках нацистской «антропометрии».
Идея интерпретировать отпечатки пальцев как «преступные» сегодня, безусловно, кажется странной, однако не может быть никакой уверенности в том, что надежды на обнаружение своеобразного биологического маркера, который предопределял бы преступный характер личности, полностью изжили себя: разве в начале 1970‑х годов не ходили разговоры о том, что наличие у человека двух Y-хромосом может объяснять его преступное поведение? Вот в чем заключается опасность, подстерегающая последние достижения в области технологий идентификации личности, основанных на поиске «генетических отпечатков».
Исследование ДНК, действительно, открыло широкие горизонты для судебной медицины. Генетических следов на месте преступления обнаруживается намного больше, чем отпечатков пальцев, что во много раз увеличивает возможности идентификации личности. Вместе с этим создание банков генетических данных позволяет предвидеть разрешение уголовных дел, в которых не найдены виновные, и оправдание несправедливо обвиненных[810]. Однако риски весьма велики: возможные махинации и некомпетентность полиции[811], а главным образом — сохранение собранных генетических данных, касающихся расовой принадлежности или медицинской истории людей, и их корреляция с преступностью[812]. Развитие методов биометрической идентификации личности, целью которых является контроль над «текучей современностью»[813], над изменчивостью отдельных людей и целых групп, остро ставит вопрос об охране частной жизни и защите индивидуальных свобод[814]. Этот риск усиливается значительностью ожиданий как со стороны политических и судебных институтов, так и со стороны общества: это небезосновательный страх обнаружить, как постепенно развивается генетический детерминизм, пробуждающий надежду на то, что в генетической наследственности можно найти биологические маркеры «преступного человека». Лучше было бы не выводить сожаления Фрэнсиса Гальтона из забытья.