ют [меня] возвратиться к истине». Беспрерывно повторяемая внутренняя молитва создает у человека, по утверждению Луи Гренадского, устойчивую привычку к «тишине во всех совершаемых действиях», пронизывающую отныне его жизнь[111].
Кроме того, необходимо отметить ключевую роль Игнатия де Лойолы в развитии идеи внутренней молитвы, ведь в ту эпоху Лойола оказывал на католическую мысль мощное влияние. «Бог наполняет собой сущее, в Боге источник всего сущего, Бог творит все сущее, связующее Создателя с Его созданием». «Тот, удалось приблизиться к Творцу, достичь Господа», — тот живет в молчании[112].
В городке Манреса, в Каталонии, Игнатий де Лойола, уединившись в гроте, каждый день посвящал семь часов внутренней молитве. Если во время принятии пищи он находился в обществе других людей, то ни с кем не разговаривал, только слушал, чтобы после еды питать свой диалог с Богом словами, воспринятыми от сотрапезников[113].
Под духовным упражнением Лойола подразумевал сосредоточенное размышление, молитву, разговор с совестью, «созерцание окружающего». Все это предполагает пребывание в тишине, которую не нужно долго искать, «выполняя упражнение ночью». Вот пример, позволяющий уловить суть этих «духовных упражнений» в тишине и понять в общих чертах, как они совершались: принимая пищу, «представим себе, будто мы видим это воочию, как Господь наш Иисус Христос разделяет трапезу с апостолами, Станем наблюдать, как Он ест, как пьет, как держится и говорит»[114].
Лойола подробно останавливается на разных видах молитвы, обращая особое внимание на синхронизацию слова с дыханием — так достигается умиротворенность и рассеивается уныние, навеянное заблуждениями. Заметим, что заблуждения «врываются в душу с шумом и в сумятице», между тем как добрый ангел проникает туда легко, безмятежно и молча[115].
Это подводит нас к разговору о мистиках. Жан де ла Круа называл тихую, спокойную, благостную ночь «уединенностью в Боге», подчеркивая важность тишины для мистического откровения. «В покое и тишине ночи, в сиянии божественного света душа настраивается [...] на один лад с Господом». Достигается высшая гармония, которая «не идет ни в какое сравнение с музыкой мирской и прекраснее любой мелодии»; на языке души эта божественная музыка называется «музыкой молчания», поскольку «она есть не что иное, (...) как знание, полученное через откровение и радостное, к нему не примешивается звук голоса, и оно окутано наслаждением от нежной музыки и упивается тишиной». «Музыка эта безмолвна, если воспринимать ее ухом, она не слышна в мире, где властвует материя, однако полнозвучна в мире духа»[116].
Жан де ла Круа также пишет о приобщении к «потаенной, скрытой мудрости Бога»: «Без слов, [...] в тишине и умиротворенности ночи, минуя все, что способны уловить органы чувств, и не касаясь мира физических явлений, Бог наставляет душу»[117]. То есть молчание и покой ума — необходимое условие для того, чтобы душа прониклась Богом. Молчание «помогает остановить ход рациональной мысли и прервать рассуждения и таким образом настраивает на прямое восприятие божественного слова»[118].
Ведя речь о мистицизме в контексте нашей темы, упомянем также духовный опыт и сочинения святой Терезы Авильской, в особенности то, что она пишет о «замке души». По ее мысли, Бог постигается исключительно в тишине «слухом души», и происходит это ночью.
В основе устава картезианцев лежат принципы молчания и уединения; кроме того, монахам предписывается определенный круг чтения. Благодаря этому, по словам Жеральда Ше, человек устремляется к Богу «всем сердцем, всей душой, всеми силами»[119]. Тишина внешнего окружения, которую требует устав и оберегает картезианская традиция, служит лишь средством достижения тишины внутренней, наступаю шей в уме (mens) и сердце (cor). Очищенный от мирских мыслей ум сосредоточен только на Боге. Хотя внешняя тишина и является вспомогательным средством для приближения к Господу, устав ордена подчеркивает ее необходимость и настаивает на строгом соблюдении ее, равно как и принципа монашеского уединения. Этому вполне соответствует и требование устава обходить стороной тексты, в которых превозносится красноречие, и направить внимание на чтение книг, где говорится о безмолвии и твердости веры. Жеральд Ше отмечает, что в эпоху Реформации картезианцы придерживались этих правил, однако впоследствии соблюдали их все менее строго и, все больше отклоняясь от устава, прослыли «Божьими безумцами»[120].
В XVII столетии тишина постепенно вытесняется из жизни людей, однако находятся те, кто придает ей огромное значение и отводит ключевую роль в процессе размышления и созерцания. Речь идет о Жаке Боссюэ и аббате де Ранее, основателе ордена траппистов, чья позиция в этом вопросе была более радикальна. Боссюэ в своих сочинениях неоднократно подчеркивает силу и первостепенную необходимость тишины. В подтверждение он ссылается на фрагмент из Апокалипсиса: когда была снята седьмая печать, на небесах настало безмолвие, «ангелы предстали перед Богом, превознося его величие. Что означает это таинственное молчание ангелов?» — задается вопросом Боссюэ. И продолжает: «Каждое создание, будь то ни небе или на земле, нуждается в тишине и молчании, чтобы поклоняться и служить Богу, осознавая Его величие». Отсюда следует указание: «Пребывайте время от времени в тишине, как это делали ангелы»; «вы никогда не станете сожалеть о том, что хранили молчание»[121].
В проповеди, адресованной урсулинкам монастыря города Мо, Боссюэ утверждает: «Только в тишине и при воздержании от напрасных и отвлекающих разговоров Он преподнесет вам откровение, наделит благодатью и раскроет Свое присутствие в вашей душе»[122]. Подобные убеждения проходят красной нитью в текстах Боссюэ. Он приводит слова святого Иакова о том, что человеку всегда следует больше слушать, нежели говорить. «Необходимы полное безмолвие и глубокое сосредоточение, чтобы услышать внутри себя голос Божий». И в другой проповеди урсулинкам Мо: «Не следуя завету молчания, мы навлекаем на себя беды»[123]; тяга к разговорам отворачивает нас от Господа. В монастырях «несоблюдение тишины становится нарушением обета целомудрия». Не считая беседы с Понтием Пилатом, Иисус Христос «хранил беспрерывное молчание» на протяжении всего последнего отрезка Своей земной жизни, и следует подражать Ему в этом. Откуда в человеке стремление к разговорам? — вопрошает Боссюэ; ведь они служат помехой к обращению внимания внутрь себя[124].
Он подкрепляет свои наставления примерами. Во «Втором панегирике святому Бенедикту» Боссюэ пишет, что в пустыне, «месте бесплодном и ужасном», куда удалился Христос, царствовало «страшное, внушающее трепет безмолвие, нарушаемое лишь голосами диких зверей»[125]. Это испытание было дано Иисусу для того, чтобы душа его стала зрелой; Бог-Отец толкнул его «в край дикий, необитаемый и невозделанный, в пустыню, назначив Ему безмолвие и одиночество [...]. приведя Его в мрачную, суровую пещеру»[126]. Позднее святой Бернард, отрекшись от мира в возрасте двадцати двух лет, стал «необычайно привержен молчанию, сдержанности и одиночеству», он следовал примеру Христа, хранившего безмолвие во время крестных мук. Святой Бернард говорил: «Наложу на уста свои молчание»[127]. Случалось, некоторые послушники не могли вынести «нескончаемой, пугающей тишины» аббатства Клерво, однако святой Бернард полагал, что, «если бы они понимали, с какой внимательностью великий Судия избирал каждое произносимое Им слово, то молчание не давалось бы им с таким трудом»[128].
В «Размышлении о молчании», адресованном все тем же сестрам-урсулинкам монастыря в Мо, Боссюэ еще более детально излагает свою позицию. С его точки зрения, есть три вида молчания: «молчание, требуемое уставом; молчание, что проистекает из целомудрия и благоразумия и связано с воздержанием от пустых разговоров; молчание, помогающее стойко переносить трудности»[129]. На протяжении тридцати лет Иисус лишь однажды нарушил молчание, в храме. «Воздерживаясь от бесед, Он преподносил людям урок безмолвия»[130]. Монастырские уставы назначают часы, когда следует соблюдать тишину. Порой устав предписывает «постоянно хранить глубокое молчание, никогда не нарушая его». Основатели монашеских орденов были убеждены, что «молчание освобождает от множества грехов и пороков». Они также полагали, что «укрепление веры во Всевышнего и погружение в молитву невозможны без тишины»[131]. Кроме того, тишина и молчание необходимы для сплочения членов монашеской обители и поддержания между ними мира, согласия и щедрости. Если речь заходит об обновлении монастыря с целью неукоснительного следования христианским заветам, добавляет Боссюэ, то нужно начинать именно с принципа молчания и пресечь «стремление к разговорам».
Молчание, вытекающее из благоразумия, помогает поддерживать в монахах целомудрие и предполагает «обоснованную сдержанность» в поведении. Третий вид молчания, который служит опорой в преодолении трудностей, предполагает «безмолвно переносить страдания в присутствии Бога», ведь «молчание освящает тяготы и скорби наши»