Лейтенант, в свою очередь, ответил Джонсу любезностями, похвалил его решение, пожал ему руку и пригласил отобедать с ним и остальными офицерами.
Глава XII
Приключение с компанией офицеров
Упомянутому нами в предыдущей главе лейтенанту, командиру отряда, было лет под шестьдесят. Поступил он на военную службу очень молодым и участвовал в качестве прапорщика в сражении при Таньере; там он получил две раны и так отличился, что тотчас же после битвы герцог Мальборо произвел его в лейтенанты.
В этом чине он и оставался с тех пор, то есть около сорока лет; за это время многие сверстники далеко обогнали его, и он имел неприятность состоять под начальством мальчишек, отцы которых ходили еще на помочах, когда он поступил на службу.
Эта неудача объяснялась не только тем, что у него не было приятелей среди власть имущих. Он имел несчастье навлечь на себя неудовольствие полковника, много лет командовавшего его полком. Упорная неприязнь, которую питал к нему этот человек, была вызвана отнюдь не дурным или нерадивым исполнением служебных обязанностей и не какими-либо личными недостатками лейтенанта, но исключительно неблагоразумным поведением его красивой жены, ни за что не желавшей, несмотря на всю свою нежную любовь к мужу, покупать ему повышение ценой благосклонности, которой у нее добивался полковник.
Положение бедного лейтенанта было тем более незавидное, что, терпя от неприязни полковника, он не знал и даже не подозревал, что тот действительно питает к нему враждебные чувства, ибо не мог предположить в своем начальнике недоброжелательство, для которого не подавал никакого повода; а жена, опасаясь бед, которых способна была наделать крайняя щепетильность мужа в вопросах чести, довольствовалась сохранением верности, не пожиная плодов своей победы.
Этот несчастный офицер (мне кажется, его можно так назвать) обладал многими достоинствами, помимо чисто профессиональных: он был набожен, честен, добродушен и так образцово исполнял обязанности командира, что был уважаем и любим не только подчиненными ему солдатами, но и всем полком.
В настоящем походе его сопровождали еще три офицера. Во-первых, лейтенант, француз по происхождению, успевший вследствие долгого пребывания в Англии забыть свой родной язык, но не успевший, однако, выучиться английскому, так что по-настоящему он не говорил ни на одном языке и с трудом объяснялся, даже когда речь шла о самых обыкновенных вещах; кроме того, два совсем юных прапорщика, один из которых воспитывался у стряпчего, а другой был сыном жены дворецкого в барском доме.
По окончании обеда Джонс рассказал сотрапезникам, как веселились солдаты в пути.
– И все же я готов побожиться, – прибавил он, – что, несмотря на всю их шумливость, при встрече с врагом они будут вести себя, как греки, а не как троянцы.
– Греки и троянцы! Что это за звери? – спросил один из прапорщиков. – Я знаю все войска в Европе, а о таких не слышал.
– Не притворяйтесь более невежественным, чем вы есть на самом деле, мистер Норсертон, – сказал почтенный лейтенант. – Вы, наверное, слышали о греках и троянцах, хоть, может быть, и не читали Гомера в переводе Попа. Гомер сравнивает – мистер Джонс напомнил мне это место – троянских воинов с гогочущими гусями[134] и очень хвалит молчаливость греков. Клянусь честью, замечание нашего волонтера совершенно справедливо.
– Ей-богу, отлично это помню, – сказал француз, – мы читали это в школе мадам Дасье: греки, троянцы, они сражались за женщину; oui, oui, мы все это читали.
– Черт бы побрал этого Гомеришку! – воскликнул Норсертон. – Знаки от него до сих пор не зажили на моей… Вон Томас, наш однополчанин, вечно таскает с собой в кармане Гомера. Будь я проклят, если не сожгу его, попадись он мне только в руки! Был там и другой сукин сын – Кордериус[135]; за него тоже перепало мне немало розг.
– Так вы были в школе, мистер Норсертон? – спросил лейтенант.
– Был, пропади она пропадом! – отвечал Норсертон. – Черт бы подрал моего родителя за то, что послал меня туда! Старикан хотел сделать меня попом – да шалишь, старый хрыч, я тебя околпачу! Не такой я идиот, чтобы пичкать себя твоим вздором! Вот и Джемми Оливер, из нашего полка, тот тоже чуть было не попал в попы, и как жаль было бы: он такой красавец! Но провел своего хрыча почище меня: ни читать, ни писать не умеет!
– Вы даете очень лестную характеристику вашему приятелю, – сказал лейтенант, – и вполне им заслуженную, смею сказать. Только оставьте, пожалуйста, Норсертон, вашу глупую и скверную привычку сквернословить. Уверяю вас, вы ошибаетесь, если думаете, что это остроумно и приятно в обществе. Послушайтесь также моего совета: перестаньте поносить духовенство. Оскорбительные прозвища и хула на целую корпорацию всегда несправедливы, особенно когда направлены на такие священные обязанности: ведь поносить корпорацию – значит поносить обязанности, которые она исполняет. Предоставляю вам самим судить, насколько несообразно такое поведение в людях, идущих сражаться за протестантскую религию.
Мистер Аддерли (так звали второго прапорщика), который до сих пор напевал какую-то песенку, пристукивая каблуками, и, казалось, не слушал, о чем идет разговор, сказал теперь:
– Oh, monsieur, on ne parle pas de la religion dans la guerre[136].
– Хорошо сказано, Джек, – поддержал его Норсертон. – Если бы все дело было только в la religion, так пусть попы и дерутся между собой вместо меня.
– Не знаю, джентльмены, каково ваше мнение, – сказал Джонс, – но, по-моему, не может быть ничего благороднее, как защищать свою религию; из немногих прочитанных мной книг по истории я сделал заключение, что храбрее всех сражались солдаты, одушевленные религиозным пылом. Что касается меня лично, то, хотя я люблю короля и родину, надеюсь, не меньше других, все же интересы протестантской религии являются немаловажной причиной, побудившей меня сделаться волонтером. Норсертон лукаво подмигнул Аддерли и шепнул ему:
– Давай-ка посмеемся над ним, Аддерли, проучим нахала. – Потом, обратившись к Джонсу, сказал: – Я очень рад, сэр, что вы поступили волонтером в наш полк, потому что, ежели наш поп хватит лишнее, вы с успехом можете заменить его. Полагаю, вы были в университете, сэр; разрешите узнать, в каком колледже?[137]
– Я не был не только в университете, сэр, – отвечал Джонс, – но даже и в школе: видите, какое у меня преимущество перед вами!
– Я высказал свое предположение лишь на основании ваших обширных познаний, – заметил прапорщик.
– Ах, что касается познаний, сэр, – отвечал Джонс, – то их можно приобрести не бывши в школе, равно как и бывши в ней – не научиться ничему.
– Прекрасно сказано, волонтер! – воскликнул лейтенант. – Право, Норсертон, лучше оставьте его в покое: не по зубам орешек!
Язвительное замечание Джонса не очень понравилось Норсертону, но он счел его не настолько обидным, чтобы ответить на него ударом либо словами «мерзавец» или «подлец» – единственные реплики, которые приходили ему на ум. Словом, он промолчал, но решил при первом удобном случае ответить на шутку оскорблением.
Пришла очередь мистеру Джонсу провозгласить, как говорится, тост; он не удержался и назвал свою дорогую Софью. Сделал он это тем более охотно, что никто из присутствующих, казалось ему, не мог догадаться, кого он имеет в виду.
Но лейтенант, распорядитель пира, не удовлетворился одним именем и непременно пожелал знать фамилию Софьи. После минутного колебания Джонс назвал мисс Софью Вестерн. Прапорщик Норсертон объявил, что не будет пить за ее здоровье в той же круговой, в которой бы пил свой тост, если кто-нибудь не поручится за нее.
– Я знал одну Софью Вестерн, – сказал он, – которая была в связи чуть не с половиной всех кавалеров в Бате; может быть, это та самая?
Джонс торжественно поклялся, что это не она, прибавив, что названная им леди из лучшего общества и с крупным состоянием.
– Вот, вот, – не унимался прапорщик, – она самая! Будь я проклят, если это не она! Держу пари на полдюжины бургундского, что наш однополчанин Том Френч приведет ее к нам в любую таверну на Бридж-стрит[138].
И он в точности описал наружность Софьи (потому что действительно видел ее у тетки), прибавив в заключение, что у отца ее богатое поместье в Сомерсетшире.
Влюбленные обыкновенно не переносят никаких шуток по адресу своих возлюбленных, однако Джонс, несмотря на всю свою влюбленность и далеко не робкий характер, ответил негодованием на эту клевету не с такой поспешностью, как, может быть, следовало бы. Правду говоря, ему редко доводилось слышать шутки подобного рода, так что он сначала плохо понял и искренне думал, что мистер Норсертон спутал его очаровательницу с кем-то другим. Но теперь, внушительно поглядев на прапорщика, он сказал:
– Прошу вас, сэр, избрать другой предмет для вашего остроумия, ибо, смею вас уверить, я не позволю вам насмехаться над этой леди.
– Насмехаться! Никогда в жизни я не говорил серьезнее. Том Френч имел в Бате и ее, и ее тетку.
– В таком случае я должен сказать вам совершенно серьезно, – отвечал Джонс, – что вы один из бесстыднейших наглецов на свете.
Не успел он произнести эти слова, как прапорщик с целым залпом проклятий пустил ему прямо в голову бутылку, которая, угодив Джонсу повыше правого виска, мгновенно повергла его на пол.
Победитель, видя, что враг лежит перед ним без движения и кровь ручьем льется из раны, начал думать о том, как бы покинуть поле битвы, где уже нельзя было стяжать новых лавров, но лейтенант, став перед дверью, отрезал ему отступление.
Норсертон настойчиво требовал у лейтенанта выпустить его, указывая, что будут дурные последствия, если он останется, и спрашивая, мог ли он поступить иначе.