[240]. Даже трехдневное путешествие по трудным горным дорогам казалось длинным[241]. Большим препятствием в пути были частые густые туманы и низкая облачность, особенно в восточной части Понта[242]. Однако автор сочинения об османах рубежа XV и XVI в. (возможно, Дж. М. Анджойелло) измеряет даже путь от Трапезунда через Армению, Сирию, Палестину до Каира в 40 дней конного перехода[243].
Морские дороги были зачастую удобнее сухопутных, хотя более чем тысячекилометровое плавание от Константинополя до Трапезунда вдоль берегов Анатолии и в древности, и в Средние века считалось трудным. Легче было сообщение между севером и югом. Лежащие друг против друга мысы Карамбис (Керемпе) на Анатолийском берегу и Криуметопон (Бараний Лоб) — на Крымском лежали на оси в самом узком месте Черного моря и как бы делили его на два моря[244]. Именно вдоль этой оси шли нисходящее и восходящее течения, с древности используемые мореходами для быстрейшего пересечения Эвксинского Понта. Уже с конца v–начала IV в. до н. э. этот кратчайший морской путь был освоен греками и активно использовался в течение всего Средневековья[245]. Привычной была навигация и вдоль северного побережья Анатолии, и в Азовском море[246].
К сложностям плавания в Черном море античные и средневековые авторы относили туманы «по всей окружности» Понта, большое число отмелей и оледенение северной части моря в зимнее время[247]. Осенние бури с сильным встречным ветром также представляли опасность; плотная пелена дождя, волны, захлестывающие палубу, и вздымающиеся до неба, невидимого для плавающих — таким рисует шторм у берегов Пафлагонии агиограф, описывающий путь из Константинополя в Трапезунд. Чтобы спасти людей и судно, капитан был вынужден прибегать к традиционному средству — выбрасыванию всего груза за борт[248]. Опасными для навигации в бурю считались и устья рек, например Сангария, при впадении в море образовывавших воронки, сложные и опасные течения[249]. Зимнее плавание еще в IX в. казалось делом исключительным и рискованным, требующим мужества, причем даже путь между Амастридой и Трапезундом расценивался агиографом как долгий, а зимой еще и опасный[250]. Ситуация сильно изменилась с XIII в., когда иные корабли и мореходный опыт генуэзцев и венецианцев фактически расширили сезонные рамки навигации, всегда не лишенной риска, сделав и зимние перерывы более короткими и подчас не обязательными[251]. Но и в этом случае даже путешественник начала XVII в. жаловался на переменчивые ветры и изрезанность побережья, мешавшее кораблям приставать, особенно на участке от Амастриды до Синопа[252].
Желая обезопасить себя в плавании, византийцы полагались и на высшие силы, и на накопленный навигационный опыт. Сплав этих двух компонентов на огне астрологии привел к появлению любопытного жанра морских календарей. Два из них, относящиеся к X в., сохранились в рукописи, принадлежащей выходцу из Трапезунда кардиналу Виссариону, но касаются они плавания в Восточном Средиземноморье, а не в понтийских водах[253]. Аналогичных материалов для Причерноморья мне неизвестно.
Некоторые понтийские реки были судоходными в нижних течениях и по ним также можно было перевозить грузы на небольших судах — до 6–8 т. По реке Кызыл Ырмаку, например, в середине XIX в. такие суда могли подняться примерно до 40 англ, миль в глубь суши, а по Йешил Ырмаку — почти до Амасии, на 60 миль[254]. Разумеется, эта навигация не была всесезонной и по экономическому значению не могла сравниваться с морскими или сухопутными путями.
Положение Понта на карте мировой истории не раз менялось. Он был и историческим центром мощных политических процессов, событий всемирного значения в эпоху Митридатов, и важной, но все же периферией Римской и Византийской империй, связывающей ее с Востоком, рубежом обороны греческого мира от персов, арабов, сельджуков и иных народов, а после 1204 г., в эпоху Великих Комнинов, вновь фокусом политических и экономических интересов в зоне, охватывающей Крым, Кавказ, Анатолию и страны Ближнего Востока. Город Трапезунд был удобными воротами на Восток и на Запад для правителей Анатолии и преимущества его географического расположения не раз использовались великими и малыми державами античности и Средневековья[255]. История Понта имеет свой международный и локальный аспекты. Умаление любого из них делает картину неполной и искаженной.
Ученые-историки Трапезунда
Этно-лингвистическая карта-реконструкция
Глава 1.Понт до образования Трапезундской империи
1. Понт в древности
С древности[256] Понтом именовали область Юго-Восточного Причерноморья. Топоним был производным от принятого у греков названия Черного моря — Понт Эвксинский («море гостеприимное») и в расширительном смысле иногда применялся к Причерноморью в целом[257]. Однако представления о пределах собственно Понтийской области в античности были расплывчатыми и не раз менялись. То Понт считали частью Каппадокии[258], то относили его западную часть к Пафлагонии, а восточную — к Колхиде[259], то рубежами на западе определяли Босфор («устье Понта») и Пропонтиду[260]5…
И все же наиболее принятой следует считать традицию, у истоков которой стояли Геродот, а затем и Страбон. Они писали, что границей между Понтом и Пафлагонией является река Галис[261]. Устье Галиса[262] и районы западнее его[263] и считались большинством античных авторов рубежом двух областей. При передвижении границы к западу от Синопа учитывалась генетическая связь этого города с Понтом. «Последними пределами Понта» Аполлоний Родосский в III в. до н. э. именовал Фасис (Риони)[264], но реальные границы Понта на востоке совпадали с рубежами царства Митридата или Римской империи, т. е. как и в византийские времена, проходили по реке Чорох или немного западнее от нее[265]. Южные же границы определялись горной цепью, пролегавшей чуть южнее верховьев реки Галис параллельно Тавру[266].
Первые сведения о Понте в древнегреческой традиции черпались из мифов об аргонавтах, о некогда обитавших там амазонках[267]. Проблема взаимоотношений античной цивилизации с кочевыми и полукочевыми народами Евразии плодотворно изучается в мировой историографии и одним из важных новейших исследований на эту тему является монография А. И. Иванчика[268]. Южное Причерноморье до и в период Великой греческой колонизации (VIII–VI вв. дон. э.) населяли племена разного этнического происхождения: пафлагонцы и каппадокийцы (как иногда считают, родственные хеттам), тибарены, мосинойки, дрилы, халибы, мосхи, макроны, колхи (затем отпочковавшиеся от них лазы, принадлежащие к той же мегрело-чанской языковой группе[269]), чаны[270]. Основой их хозяйства было скотоводство. Халибы, жившие на территориях от реки Галис до р. Акампсис, отличались храбростью и во времена Ксенофонта имели укрепленные поселения, штурмовать которые не решались даже хорошо обученные и вооруженные греческие наемники Кира[271]. Халибы, по преданию, не занимались ни земледелием, ни скотоводством, но были известны как племя металлургов, издавна занимавшихся плавкой, ковкой и обработкой железа и серебра[272]; они оставили по себе память и в Средневековье. Область к юго-западу от Трапезунда именовалась Халивией. Равным образом и племя чанов (родственное картвелам) передало свое имя средневековому поселению Чаниха и феодальному клану Чанихитов