[1210]. Вместе с тем Т. Моммзен называет глубинные, коренные отличия между экспедицией Александра на Восток и экспедицией Пирра на Запад.
Македония по своим ресурсам значительно отличалась от маленького горного Эпира. По образному сравнению Т. Моммзена, Эпир занимал при Македонии такое же место, как позднее Гессен при Пруссии[1211]. Армия Александра состояла из македонян, во главе которой находился хороший «штаб», тогда как Пирр набирал армию из наемников путем союзов, «основанных на случайных политических комбинациях». Но самое ценное наблюдение Т. Моммзена, на наш взгляд, заключается в отмеченном им различии обстановки на Востоке от обстановки на Западе в период походов соответственно Александра и Пирра. «Было бы легче перенести центр военной македонской монархии в Вавилон, чем основать солдатскую династию в Таренте или в Сиракузах. Несмотря на то что демократия греческих республик находилась в постоянной агонии, ее нельзя было втиснуть в жесткие формы военного государства… На Востоке нельзя было ожидать национального сопротивления: господствовавшие там племена с давних пор жили рядом с племенами подвластными, и перемена деспота была для массы населения безразличной и даже желательной. На Западе, пожалуй, и можно было осилить римлян, самнитов и карфагенян, но никакой завоеватель не был бы в состоянии превратить италиков в египетских феллахов или из римских крестьян сделать плательщиков оброка в пользу эллинских баронов». Именно сочетание этих объективных обстоятельств делало замысел македонянина исполнимым, а эпирота — невозможным[1212].
Кроме того, стоит иметь в виду, что для Александра, если так можно сказать, вся «подготовительная работа была уже сделана его отцом Филиппом, и после вступления на престол он мог полностью посвятить себя делу всей своей жизни — рассчитаться со своим исконным врагом — персами»[1213]. Еще Ж. Журдап отмечал, что, в отличие от Александра, «выращенного в хороших условиях и овладевшего ремеслом полководца, с отцом, который растил сына великим человеком, в Пирре я вижу только сироту с мечом в руке и с очень слабой поддержкой»[1214].
Таким образом, исходные позиции Александра и Пирра были неодинаковы: только что объединенный и бедный ресурсами Эпир не шел ни в какое сравнение с богатой и сильной Македонией, уже подчинившей к тому времени всю Грецию[1215].
Вместе с тем надо указать еще на одно важное обстоятельство, только лишь вскользь отмеченное Т. Моммзеном: Александр, будучи и сам прекрасным полководцем, располагал также прекрасным «штабом», в состав которого входили такие талантливые полководцы, как Птолемей Лаг, Антигон Одноглазый, Лисимах, Гефестион, Кратер, Селевк, Пердикка и др. Едва ли Пирр имел в своем окружении хоть кого-нибудь, кто бы мог с ним сравниться. Мы располагаем некоторыми сведениями о стратегах Пирра (например, Милоне и Мегакле), но они отступают на второй план перед Пирром, теряются на фоне своего царя-полководца. Если Александр был в состоянии поручить командование во второстепенном сражении кому-то из своих полководцев, то такая возможность навряд ли имелась у Пирра: мы видим его в каждом сражении на переднем крае, часто в самой гуще боя.
Наибольший интерес, конечно же, представляют для нас конечные результаты деятельности обоих героев. Пирр, в отличие от Александра, не добился перед собой поставленных целей — защитить греков Запада от варваров и создать здесь мощное государство. Однако при этом необходимо учитывать, что в лице Рима и Карфагена, двух могущественнейших держав того времени, из которых первая обладала весьма сильной сухопутной армией, а вторая — сильнейшим на тот момент в античном мире флотом, Пирр имел врагов много более серьезных, чем разваливающая империя Ахеменидов[1216]. Действительно, противостоящая Александру Персидская держава как противник сильно уступала Риму и Карфагену, что делало для Пирра реализацию его планов неизмеримо труднее, нежели для македонского царя.
Александр умер на вершине славы, так и не увидев распада своей империи. Пирр видел собственными глазами, как рухнули все его планы, прежде чем его настигла смерть. С гибелью Пирра ушел последний защитник эллинизма. Греки не поняли этого вообще или, может быть, поняли слишком поздно, когда римские легионы стояли уже у ворот их городов. И в этом заключается весь трагизм положения — не только лично для Пирра, но и для всего дела эллинизма.
Анализируя неудачи Пирра в целом, как на Западе, так и в Греции, нельзя не указать на некоторые субъективные ошибки, которые допустил эпирский царь в ходе своей деятельности. Пытаясь объединить греков и создать свое государство на Сицилии, Пирр действовал жесткими методами, ущемляющими принципы полисной демократии, что, естественно, вызвало ответную реакцию со стороны западных эллинов. Иными словами, Пирр не смог тогда найти разумного сочетания монархической власти и полисной демократии.
Впрочем, несмотря на то что с точки зрения глобальных интересов эллинизма Пирр не выполнил своих задач, для греческих государств его деятельность не прошла бесследно. Некоторые тактические задачи он все же сумел решить.
Как справедливо отметил К. Кинкэйд, Пирр спас Сиракузы от карфагенян[1217]. Вместе с тем, по мнению ряда ученых, эпирский царь произвел целую революцию в монетном деле на Западе. «Пирр установил аттический монетный стандарт… Однако в то же время он оставил возможность для местных стандартов и местного обмена; его система была точной в принципе, но гибкой на практике и обеспечивала легкий переход от одного стандарта к другому»[1218].
Не менее значительными были результаты западной экспедиции Пирра для Рима. В данном случае хотелось бы остановиться на двух важных моментах.
Во-первых, в западной историографии получило распространение суждение, согласно которому события, связанные с Пирровой войной, оказали существенное влияние на ход мышления и действий римских политиков по отношению к эллинистическим государствам. Здесь имеется в ввиду то влияние, которое оказала борьба с Пирром, первым для римлян transmarinus hostis, на последующую восточную политику Рима и «римский империализм». Это влияние якобы переросло у римлян в так называемый «страх с Востока». «Последствия, вызванные экспедицией Пирра, глубоко отложились в римском сознании: ужас, вызванный врагом на подходе к Риму, а также тревога из-за возможности поражения не могли так быстро забыться», — писал П. Левек[1219]. П. Левеку вторит и Д. Кинаст, который считает, что события Пирровой войны оказывали большое влияние на восточную политику Рима даже во II в. до н. э.[1220]. Под «страхом с Востока» нужно понимать прежде всего коллективную реакцию римлян на реально существующую угрозу[1221]. Римляне опасались греков, достигших к тому времени значительных успехов в военном деле. «Рим, будучи учеником Греции, чувствовал уважение к своему учителю и боялся его»[1222]. Эта боязнь в конце концов привела к тому, что римляне сами начали наступление на Восток, чтобы избежать появление нового Пирра. Таким образом, по мнению некоторых ученых, основы восточной политики Рима были якобы заложены италийской экспедицией Пирра и возникшим после этого страхом римлян перед новыми нападениями с Востока, а римские завоевательные войны конца III–II вв. до н. э. носили превентивный характер[1223]. Однако Г. Зоннабенду удалось убедительно доказать, что никакого страха перед Пирром римляне не испытывали; более того, в римской литературе сформировался образ Пирра как благородного и доблестного воина (особенно в сравнении с Ганнибалом), испытывающего уважение к Риму и стремящегося к переговорам с ним для разрешения конфликта[1224]. Тем не менее полностью отрицать влияние Пирровой войны на общественное сознание римлян у нас нет оснований.
Во-вторых, как справедливо отмечает ряд исследователей, война с Пирром открыла римлянам Грецию, а грекам — Рим[1225]. Действительно, после этой войны сближение двух цивилизаций пошло ускоренными темпами. Мы с полным правом можем говорить об эллинизации римского общества с данного времени. В Риме начинает распространяться греческий язык, эллинские обычаи, появляются греческие учителя, а римляне отправляются на учебу в Элладу. Г. Зоннабенд указал еще на один аспект этого влияния: знакомство римлян с Кинеем, искушенным дипломатом, в период переговоров в Риме привело к тому, что они должны были перенять его «особый политический стиль»[1226]. С другой стороны, можно говорить и об обратном процессе: происходит романизация Италии, которая затронула и находящиеся тут греческие города[1227].
Итак, война Пирра с римлянами была чрезвычайно важным историческим событием. Эллинистический мир увидел, что неизвестные доселе варвары из центральной Италии стали великим и могущественным в военном плане 32 соседом, с которым отныне придется серьезно считаться[1228]. Первым это понял Птолемей II Филадельф, который в конце 270-х гг. до н. э. поспешил установить с Римом дипломатические отношения.