Но ревность представляла собой лишь один из нескольких факторов. Ужас перед венерическими заболеваниями, которые неверные мужья довольно часто передавали своим женам, составлял предмет более сильной озабоченности. Писательница и сторонница свободной любви Элмина Сленкер так выразила эту мысль в присущем ей экстравагантном, но впечатляющем стиле:
У меня скопилось множество (правдивых) историй о женщинах, настолько страдающих от отсутствия сексуальных отношений, что для облегчения они готовы использовать своих собак, и в конце концов я пришла к выводу о том, что ЧИСТЫЙ пес лучше, чем пьющий, курящий, зараженный венерической болезнью мужчина![799]
По этим причинам многие женщины, включая феминисток из движения «Добровольное материнство», соглашались применять средства контроля над рождаемостью, но только в одной форме: сексуального воздержания, самого древнего в мире и наиболее широко применяемого метода контрацепции. Сторонниц движения «Добровольное материнство», прежде всего, волновал вопрос о праве женщин на контроль над собственными телами и, соответственно, их плодовитостью. Они рассматривали целибат лишь как моральное средство достижения этого и осуждали искусственные средства как аморальные инструменты половых излишеств, возможных без последствий. В эпоху, когда у женщин было немного юридических и социальных прав, требование контроля их сексуальных отношений с мужьями считалось чрезвычайно радикальным. Соблюдение ими целибата смягчало такой радикализм, но лишь незначительно.
Под эгидой движения «Добровольное материнство» целибат в условиях замужества мог проявляться в двух формах: как совместное решение супружеской пары или как одностороннее решение женщины. Обычно в основе добровольного материнства лежало одностороннее заявление жены о соблюдении целибата. В сложной обстановке собственного дома, превращенного в поле боя, каждая женщина, решившая соблюдать целибат, выступала не только против мужа и общественных норм, но даже против закона, требовавшего от нее подчинения своего тела и воли мужу. В таких обстоятельствах ей была нужна беззаветная храбрость, чтобы распоряжаться своей сексуальной доступностью и позволять себе вступать в сексуальные отношения тогда, когда она была готова к зачатию ребенка. «Наша религия, законы, обычаи, все они основаны на вере в то, что женщина создана для мужчины», – заметила феминистка Элизабет Кэди Стэнтон[800].
Женственность – это исходное понятие, а замужество и материнство – вытекающие из него состояния. …Должна ли лучшая пора жизни женщины быть целиком посвящена лишь одной животной функции вынашивания детей? Будет ли этому положен конец, этой способности женщины переносить такое страшное напряжение, выпадающее на ее долю?[801]
Как и у огромного большинства других женщин XIX в., у Стэнтон отсутствовали романтические представления о половом акте. Он вел к бесконечным беременностям; когда доведенные до отчаяния матери просили дать им совет о том, как избежать зачатия, нередко им давали ложную информацию. Так, например, медицинский «эксперт» доктор Эзра Хейвуд говорил им, что зачатия можно избежать, если они будут воздерживаться от половых отношений до десятого или двенадцатого дня после менструации. Это неверное объяснение периода плодовитости вводило женщин в заблуждение, заканчиваясь в результате еще одной беременностью. Потому нет ничего удивительного в том, что вскоре секс утрачивал свое очарование. Слишком часто он истощал, разорял, калечил и убивал. Типичной жертвой сексуальных отношений была женщина, горевавшая по поводу выкидыша:
Я как выжатый лимон, совершенно без сил от… ночного совокупления, которое часто повторяется утром. Это и ничто другое оказалось причиной моего выкидыша… он ушел на работу как будто горем убитый, а вместо удовольствия, которое можно было получить, на деле это оказалось жестокой пыткой[802].
Чтобы покончить с такими слишком частыми личными трагедиями, члены движения «Добровольное материнство» выступали в защиту права женщин на соблюдение целибата. Любая другая форма противозачаточных средств считалась не только морально сомнительной, но во время полового акта лишала бы их способности контроля.
Движение «Добровольное материнство» сочетало радикализм, заложенный в его основе, с относительным консерватизмом занимаемой позиции. В ту эпоху, когда точка зрения на то, что мужчина может изнасиловать свою супругу, представлялась смехотворной, поскольку брак давал ему неограниченный доступ к ее телу, женщины, выступавшие против такой точки зрения по идеологическим причинам, считались чуть ли не общественными бунтарями. Их преданность движению «Добровольное материнство» и целибату, за исключением функции продолжения рода, была своего рода средством противопоставления своей позиции позиции мужей, а в более широком смысле они стремились обрести достойное место и контроль не только в семье, но и в обществе, законы которого в частном порядке они так спокойно подвергали сомнению. В этом плане замужние женщины оправдывали свой целибат как инструмент или оружие, необходимое им для борьбы за самую благородную из всех целей.
Глава 9Вынужденный целибат
ПРИНУДИТЕЛЬНЫЙ ЦЕЛИБАТ
Время соблюдать целибат
Весталки Санкт-Петербурга и Торонто
Целибат во времена культурной революции Мао
Целибат в полигамном браке
Жертвы целибата при гендерном дисбалансе
ЦЕЛИБАТ ВДОВСТВА
Непорочность вдовства у индусов
Сати как предельное воплощение пояса целомудрия
ЦЕЛИБАТ КАСТРАТОВ
Евнухи в греческой мифологии
Кастрация в Китае – путь к карьере
Рай византийских евнухов
Евнух генерал Нарсес
Чернокожие африканские евнухи в Османской империи
Хиджры в Индии
Кастраты в опере
Кастрация в наказание за преступление
Принудительный целибат
Часто целибат представляет собой нежелательное состояние, навязанное обстоятельствами – например, отсутствием доступных партнеров, как в современном Китае, где в предыдущие годы соотношение половой принадлежности искусственно деформировалось. Или в Южной Африке, где в условиях апартеида строгие разрешения на работу и поездки на транспорте могли приписать одного партнера по браку к городу, где жили белые, а другого к поселению, где полагалось жить чернокожим. Гражданская война в Америке, в ходе которой погибло целое поколение молодых людей, также обрекла их сестер на положение старых дев в роли тетушек, докучливых и обременительных семейных приложений и недоплачиваемых репетиторш, обожающих назидательным тоном читать своим подопечным скучные наставления.
В обществах с суровыми социальными и моральными устоями соблюдение целибата может определяться финансовыми ограничениями. В викторианской Англии считалось, что незамужние женщины из среднего класса до вступления в брак должны воздерживаться от половой жизни, и большинство невест подходили к брачному алтарю непорочными. Но для того, чтобы это произошло, у некоторых уходило слишком много времени, потому что перед заключительным обменом клятвами в верности жениху полагалось собрать достаточно денег, чтобы купить приличный дом в заранее оговоренном квартале: «Добродетель – хорошо, но дом в Белгравии[803] лучше», – гласило известное в те времена изречение[804]. Пока молодые люди ждали, долго ухаживая за избранницами и встречаясь с ними, они вели себя скромно, но не всегда соблюдали целибат; благодаря двойному стандарту, распространявшемуся на мужчин страны, процент проституток в Англии был выше, чем где бы то ни было в Европе.
В XX в. Великая депрессия не только опустошала карманы и желудки миллионов людей, оставшихся совсем без работы или перебивавшихся случайными заработками. Безысходная бедность вынуждала откладывать тысячи свадеб и убеждала тех, кто еще не состоял в браке, продолжать соблюдать целибат или пойти на невероятный шаг – завести еще один голодный рот, который надо было кормить, когда их собственные рты были разверсты от постоянного чувства ненасытного голода. Сельские парни, слишком религиозные или озабоченные соображениями морали, либо те из них, у кого не было доступа к надежным противозачаточным средствам, просто пережидали трудные времена.
К таким же результатам могут приводить некоторые общественные традиции. В азиатских обществах, где молодым женщинам запрещается вступать в брак, пока не выйдут замуж их старшие сестры, добрачный целибат (вопреки их желанию) может быть продлен на неопределенный период из-за невозможности выдать замуж невзрачную, увечную или сварливую старшую сестру. В Индии вдовы-индианки не могли вновь выйти замуж даже в том случае, если овдовели детьми, и вынужденно соблюдали целибат пожизненно. Даже сегодня такое положение изменилось совсем незначительно. В некоторых обществах женщин обрекало на целибат отсутствие приданого, и, как мы уже видели, средневековые монастыри увеличивали численность монашек и богатства своей казны, принимая гораздо более скромное приданое, чем готов был принять смертный муж.
В другие времена целибат навязывался в принудительном порядке. Мужчину или женщину бросали в тюрьму, где сексуальные отношения были запрещены. Вплоть до прошлого столетия домашняя прислуга в Европе нередко была обязана соблюдать целибат, причем иногда пожизненно. В Англии некоторые слуги-мужчины могли жениться, а женщины – нет, потому что наниматели не хотели связываться с неудобствами, которыми были чреваты браки их служанок с последующими беременностями и рождением детей. Графиня де Карлайл ревностно следила за своими служанками, требуя от главной горничной докладывать ей о любых случаях, когда кто-то из ее подопечных не «регулярно стирал свои месячные гигиенические прокладки», как «свидетельство того, что они не ждут ребенка»[805]. Многие женщины при этом проводили всю жизнь в непорочной службе, давая отпор сексуальным домогательствам своих властных хозяев.
Холостяцкая жизнь или соблюдение целибата также требовались для занятия некоторыми ремеслами и профессиями. Ученики не могли жениться даже тогда, когда становились квалифицированными подмастерьями, а потом им приходилось ждать еще несколько лет, пока они получали звание мастера. Часто их поздние браки заключались либо после долгого периода уязвленной непорочности, либо после блуда с проститутками. В средние века крепостные мужчины нередко оставались холостяками всю жизнь.
Преподаватели всех уровней тоже часто сталкивались с запретом на брак – или соблюдай целибат, или выбирай другую профессию. В отличие от брахмачарьи – традиционного инструмента, используемого индийскими студентами и учеными, требование соблюдения целибата нередко налагалось на нерадивых сотрудников высших учебных заведений Запада. До 1882 г., когда это требование было смягчено, преподаватели Оксфорда и Кембриджа занимали должности на условии соблюдения целибата и холостяцкой жизни. При этом некоторые цинично замечали, что кое-кто из них имел любовниц, а другие частенько навещали девиц легкого поведения. Но многие профессора были сознательными и добросовестными мужчинами, жившими в свойственной ученым атмосфере целибата в комфортабельных и хорошо обслуживаемых «хрустальных дворцах» с широким кругом дружеского общения. До XX в. в Европе и Северной Америке женщины-преподаватели сталкивались с такими же ограничениями, налагавшимися на них строгой бюрократией учебных заведений, не жаловавшей работавших там женщин доброжелательным и благосклонным отношением. Ее представителям была ненавистна сама мысль о том, что сексуально активные или явно беременные женщины воспитывают молодежь, формируя ее неокрепшее сознание.
Примеров принудительного или фактического целибата множество, и те, о которых шла речь выше, представляют собой лишь ничтожную их часть. Любой тип навязанного чужой волей воздержания от половой жизни существенно отличается от целибата, соблюдающегося добровольно. Мотивация к целибату молодой женщины, несмотря на влияние гормонов, дающей обет соблюдать целомудрие, поскольку это обеспечит ей удачный брак, или спортсмена, стремящегося к победе на ближайших соревнованиях, совсем не такая, как у тех, кто соблюдает целибат принудительно, против своей воли. Это подтверждается более подробным рассмотрением шести случаев, о которых речь идет ниже. К их числу относится соблюдение целибата заключенными, школьными учителями, рабочими лагерей в коммунистическом Китае, нежеланной женой мужа-многоженца в полигамной семье, вдовой-индианкой и престарелыми женщинами – жертвами гендерного неравенства.
Время соблюдать целибат
Вполне возможно, что отсутствие доступных женщин возглавило бы в мужской тюрьме список в молитве с перечнем лишений[807]. Действительно, заключенный почти не видит женщин, за исключением нескольких надзирательниц из охраны, сотрудниц администрации и, может быть, женщины-священника, медсестры, библиотекарши и случайных посетительниц. Большинство идеологов системы исполнения уголовных наказаний такое положение поддерживают: отсутствие женщин или соблюдение целибата, утверждают они, является частью наказания. Некоторые организации, озабоченные широким распространением гомосексуализма в среде в основном гетеросексуальных заключенных, стали выступать за создание программ супружеских посещений. Многие другие программы допускают так называемые контактные посещения, при которых под бдительными взглядами охранников в комнатах посещений заключенный может обнять членов семьи и друзей и даже подержать за руку, обнять и прижать к себе детей.
Самой большой проблемой в однополых тюрьмах – по крайней мере, то, что должно было бы быть самой большой проблемой, – является изнасилование заключенных. С того времени, когда в 1971 г. по пьесе Джона Герберта был снят фильм «Фортуна и мужские взгляды», где этот вопрос рассматривается деликатно и сострадательно, но показаны несколько изнасилований во всей их зверской жестокости, публика имеет представление о том, что происходит «внутри». Ранимые, запуганные, неопытные молодые заключенные, оказавшись за тюремными стенами, сразу же становятся объектами внимания других заключенных (а если они к тому же привлекательны, и ягодицы у них соблазнительные, так тем лучше). Часто нового заключенного вводят, когда камеры заперты и все узники находятся внутри. Они глазеют на него, когда он один идет мимо блока камер, истошно на него кричат, свистят, ругают и угрожают ему. Проходя мимо (или спотыкаясь, если поджилки дрожат) беснующихся мужчин, он старательно избегает контакта с их кулаками и пальцами, тянущимися к нему из-за стальных решеток камер. Нравится ему это или нет, он становится «петухом» или «опущенным». Может быть, в ту ночь он сможет заснуть только после изнасилования определенным «авторитетом» или «блатным» либо группой заключенных, которые разложат его на полу, стянут с него штаны, раздвинут ему ноги, а потом будут его насиловать один за другим, как на конвейере извращений и оскорблений.
Не говоря уже о физической боли и телесных повреждениях, психической травме, бесконечном позоре и ужасе при мысли о том, что это только начало, «петух» и его насильники только что разыграли самую типичную ночную драму пенитенциарной системы. Вполне возможно, что те, кто нанес ему такое оскорбление, как и он сам, гетеросексуалисты и где-то глубоко внутри жалеют о том, что сделали, знают, что не надо было этого делать – ни насиловать, ни проникать в задний проход другого мужчины.
Разрушение уважения происходит с такой же силой, как и у любой изнасилованной женщины. Беспомощность, жуткое осознание того факта, что власть бездействует и не вмешивается, мимолетное видение ада будущего существования в тюрьме составляют лишь часть возникающего ощущения[808]. В условиях постоянно повышающейся доли ВИЧ-инфицированных, а также больных СПИДом заключенных, вероятность заразиться смертельным вирусом огромна. Каков бы ни был номинальный срок заключения этого молодого человека, он понимает, что, не давая возможности вылечиться, его, возможно, приговорили к пожизненному заточению.
Заключенные-хищники и их жертвы ни в коей мере не составляют большинства «тюремного населения». Многим мужчинам насилие претит, они относятся к нему с крайним неодобрением. При этом сами они могут вступать в половые отношения с каким-то конкретным партнером, логически объясняя эту непривычную гомосексуальность как «тюремную любовь». Ее формы колеблются от жестких отношений господина с покорной «любовницей» до взаимной привязанности, выражающейся не только в постоянном дружеском общении, защите и поддержке, но и через физические проявления сложившихся отношений, через объятия и поцелуи как сексуальную подготовку к взаимной мастурбации или проникновению.
Другие заключенные – где-то около половины или больше, в зависимости от пенитенциарного учреждения, – дают выход сексуальным эмоциям только сами наедине с собой. Эти мужчины принимают и переносят целибат как часть всего опыта тюремного заключения. Некоторые из них женаты, у других на воле остались любимые девушки, третьи находят в себе силы и в тюрьме придерживаться тех ценностей, которые разделяли до заключения – ведь на улицах мужчины не нападают на других мужчин и не насилуют их целыми группами[809].
Эти узники, соблюдающие целибат, позволяют тюремной системе на деле сохранять невыносимое положение вещей; не каждый заключенный становится гомосексуалистом, говорят защитники тюремного заключения. На деле «тюремная любовь» и тюремные изнасилования лишь отчасти обусловлены гомосексуальностью. Скорее, оба эти явления представляют собой реакцию на принудительный целибат в той системе, которую заключенные ненавидят и презирают, в системе, твердо поддерживающейся внешним миром, против которого они тоже восставали. Эти сексуальные действия, осуществляемые мужчинами, во многом представляют собой необходимость и не имеют ничего общего с сущностью самих действий.
Мужчины-насильники наносят телесные повреждения и унижают, наряду с остальным выражают свой протест против заключения в тюрьму, где лишены женского общества. Они доказывают самим себе, другим заключенным и охранникам, что все еще сильны, что хотя их тоже подвергают ежедневным унижениям, они могут вселять ужас и повелевать другими. Они объединяются с другими мужчинами, у которых возникают такие же потребности. Они защищают свою репутацию – в тюрьме репутация «крутого мужика» имеет решающее значение для выживания – и тем самым обеспечивают себе положение, позволяющее им самим никогда не становиться жертвами.
То, что они говорят, часто расходится с тем, что они делают, и многие бывают не в курсе их истинных побудительных мотивов. Оправдание или объяснение, приводимое ими как самим себе, так и друг другу, состоит в том, что им необходим выход для освобождения сексуальной энергии. На деле насилие и запугивание гораздо больше присущи акту семяизвержения и даже служат эротическим стимулированием.
Многое из этого справедливо и для мужчин из категории авторитетов, насильно заставляющих более слабых заключенных выступать в роли их подопечных «петухов». Они не настолько буйные и стремятся к созданию неравных отношений, основанных на постоянно требующем подтверждения господстве над покорным и беззащитным, но обиженным и порой мятежным молодым заключенным.
В зависимости от потребностей покровительствующего авторитета такой союз может строиться как угодно – от ведения хозяйства, когда «петух» как камерная «жена» заботливо обслуживает своего «мужчину», до глубокой привязанности и подарков «петуху», получающему удовольствие как от роскоши сигарет и шоколадок, так и от отеческого, хоть и деспотичного, внимания хозяина. Сексуальные отношения здесь всегда имеют место, но через какое-то время начинает казаться, что вовлеченные в них мужчины занимаются ими по взаимному согласию. Как и любые другие соглашения о сожительстве, они начинаются с принуждения, сравнимого с потребностью в безопасности женщины-сожительницы, не имеющей возможности по-другому на это заработать. Авторитет или блатной предлагает защиту от чудовищного группового изнасилования и избиений, а в обмен требует сексуальных и других услуг и проявлений уважения на грани раболепия.
И авторитет, и его «петух» смогли приспособиться к заключению в тюрьму на основе принципов ее извращенного внутреннего мира. Покровитель, определяющий их образ жизни, избрал открытое неповиновение властям и утверждает свою мужественность в пику тюремной политике нарочитого оболванивания заключенных. Он и многие другие, такие же, как он, отвергли принудительный целибат как часть своего наказания и, извращая общепринятые ценности и подрывая моральные устои, создали рабочую систему выживания, доставляющую определенное удовольствие и порой тешущую самолюбие.
Цена этого, конечно, огромна, особенно для «петухов», чья потеря уважения к самим себе порой имеет катастрофические последствия, но и для их покровителей это не проходит бесследно. Если он гетеросексуал (а подавляющее большинство именно таково), он должен совладать со своими внутренними конфликтами, с омерзением от того, что он делает ради удовлетворения безотлагательной потребности доказать, что сопротивлялся стремлению тюремного режима напрочь лишить его силы. Он говорит себе, что он не «голубой», даже если спит с другими мужчинами, которые могут, как сам он признается, сексуально его возбудить. Он говорит, что просто валял дурака с тюремной любовью, подлаживался «под систему», чьи ставленники – подлые охранники и вертухаи – издеваются над тем, что считают его гомосексуалистом, хотя – как здесь можно не быть замешанным в этой пародии на жизнь – сам он этому никакого значения не придавал.
Редкий мужчина также признается в потребности любви и привязанности. «Вы можете себе представить, что двадцать три проклятых года не сможете прикоснуться к другому человеческому существу?» – спрашивал Карл Боулз, заключенный тюрьмы особо строгого режима Ливенуорт в штате Канзас. Нет, продолжал он, таких бесчувственных людей, которые могут вынести жизнь без привязанности или, по меньшей мере, без физического контакта. Но в тюрьме альтернативы жестоки: суровые лишения, не доставляющая удовлетворения мастурбация или обращение к другому мужчине. Последнее становится особенно опасным из-за страха получить ярлык гомосексуалиста, а вместе с ним такие качества, как недостойная уязвимость и слабость – смертные пороки среди свирепого состава заключенных мужчин. И тем не менее, как отмечал Боулз, его личный выбор был трудным, поскольку «это правда, понимаешь? У меня двадцать три проклятых года не было женщины».
Поскольку Боулз обращался к тюремной любви, он презирал тех, кому удавалось обходиться без сексуальных партнеров. «Почему? Потому что они боятся прослыть гомосексуалистами, – ухмылялся он и продолжал: – О, Господи, неужели я становлюсь голубым, потому что мне хочется, чтобы кто-то держался за меня, касался тела моего, любил меня?» – хотел он знать. Тюремные власти могут называть его хищником, говорил Боулз, но, как и большинство тюремных авторитетов – покровителей тюремной любви, он изображает себя непонятым заботливым малым, делающим все, что в его силах, в этой бесчеловечной системе.
Заключенные по-разному реагируют на принудительный целибат. За отсутствием подходящей альтернативы обычно его принимают. Другие восстают против него, изливая накопившуюся ярость на власти и, не исключено, на саму жизнь – поскольку ярость является той силой, которая многими из них движет изнутри, провоцируя их на физическое насилие над более слабыми мужчинами. Можно провести определенные параллели между упрямыми монахинями в средневековых монастырях, открыто сопротивлявшимися соблюдению целибата или совместно создававшими терпимый образ жизни, несмотря на печальные обстоятельства их монастырского бытия. Чем сильнее принуждение, тем более решительно и дерзко сопротивление. Целибат рассматривается как неотъемлемая часть чуждого образа жизни, не приносящая никакой награды. Не имея оснований с уважением относиться к этому состоянию, сам заключенный обычно не стремится соблюдать целибат.
Весталки Санкт-Петербурга и Торонто
Школьные учителя в царской России немногим отличались от учителей, работавших в других странах. Профессию эту недооценивали, учителям недоплачивали, они много перерабатывали и при этом должны были подчиняться невыразимо мелочным правилам и предписаниям, установленным чиновниками удушающей бюрократией системы образования. Российское законодательство позволяло чиновникам лишать любого солдата или гражданского служащего права вступать в брак без предварительного получения разрешения, но к концу XIX в. только школьные учителя, заключавшие брак, лишались бесплатного жилья, выслуги лет и даже работы.
На деле подлинной целью этих преследований были учительницы: их достаточно часто выгоняли с работы, когда они выходили замуж, в то время как мужчин увольняли гораздо реже. В 1897 г. Санкт-Петербургская городская дума (так назывались выборные органы городского самоуправления) узаконила эту дискриминацию, приняв закон, запрещавший нанимать замужних учительниц и предписывавший увольнение тех, кто выходил замуж после получения назначения[811].
В чем же состояли причины такого положения вещей? При наличии меньших, чем у мужчин, возможностей занятости, одинокие, хорошо образованные молодые женщины были благодарны за возможность работать преподавательницами. Поскольку им нужно было меньше денег на жизнь (так полагали власти), они соглашались на более низкую зарплату. Обучение молодых людей было для них естественно и готовило их к замужеству, после которого они лишились бы работы. Так они уходили на содержание к мужьям, что экономило Санкт-Петербургу значительные средства, поскольку пенсию им не платили, а на работе их сменяли такие же энергичные, трудолюбивые, сговорчивые молодые незамужние женщины. Почему женщин отбирали по принципу их безбрачия? Ведь женатым мужчинам преподавать разрешалось. Объяснялось это тем, что мужчины лишь обеспечивали пропитание своей семье, а на матери лежали более серьезные обязанности. Например, во время школьных уроков она могла нянчиться с малышом или остаться дома, чтобы ухаживать за больным ребенком или мужем. Она даже могла посвящать семье несколько бесконечно долгих часов, раньше отдаваемых преподаванию.
Преподавание в начальной школе в Санкт-Петербурге оплачивалось лучше, чем в других местах России, и богатая культурная жизнь города – концерты, балеты и лекции – составляла дополнительное искушение для стремящихся к знаниям молодых людей. С другой стороны, условия преподавания в школах были далеки от идеальных. Уроки проводились на съемных преподавательских квартирах, темных и тесных, неприспособленных и шумных, разбросанных по городу, что препятствовало развитию дружеских отношений между учителями. Их часто мерзшие, голодные, безнадежно нищие и нередко глубоко оскорбленные ученики были разделены на три класса, ответственность за которые нес один учитель. Чтобы облегчить страдания детей, учителям приходилось рыться в своих тощих кошельках и после уроков подкармливать учеников, покупать им что-нибудь из одежды или временно делиться жильем. А когда учителя осмеливались жаловаться, в основном это было вызвано серьезной переработкой и нервным истощением.
Но этим требования их нанимателей не ограничивались. Учителя должны были представлять справки о политической благонадежности, а в некоторых районах (но не в Санкт-Петербурге) преподавательницы должны были также представлять медицинское подтверждение девственности. В Москве учительниц, но не учителей, обязывали строго соблюдать что-то вроде комендантского часа и после одиннадцати часов вечера не показываться на улицах. Очевидно, от учительниц требовалось не только не выходить замуж – большую роль в их моральном облике должны были играть добродетель и невинность.
Напуганные учительницы осмеливались протестовать только коллективно, через женское движение и общества взаимопомощи учителей. Результаты проведенного в 1903 г. опроса свидетельствуют об их противоречивых взглядах на проблему целибата как предварительное условие для того, чтобы стать учительницей. Многие испытывали к этому условию глубокое отвращение, но соблюдали его из-за отсутствия иных возможностей. Как выразил это один либеральный законодатель:
Такое положение тяжким грузом лежит на городских учительницах, и потому оно является почти тем же самым, что состояние крепостного права. В большинстве своем учительницы – это бедные девушки, нуждающиеся в куске хлеба насущного; городская администрация предоставляет им шанс работать и не умереть с голода, но при условии, которое калечит их природу: приговаривая к вечному целибату[812].
Тридцать пять учительниц сказали, что их побуждает оставаться незамужними и соблюдать целибат финансовая незащищенность; двадцать девять боялись потерять работу; семеро слишком уставали от преподавательских обязанностей, чтобы еще вести и личную жизнь; семь учительниц работали слишком много, что мешало им встречаться со своими потенциальными мужьями.
Меньшая часть преподавательниц с готовностью воспринимали наложенный на них целибат. Двое из них ни в каком случае не хотели выходить замуж, а одна избегала замужества из-за боязни связаться с неподходящим мужчиной, что, как она заметила, происходит слишком часто. Некоторые полагали, что преподавание само по себе было достаточной эмоциональной наградой: «ИМ НЕ НУЖНА СЕМЬЯ. Они обрели свои семьи среди тех, кого Господь назвал Его учениками»[813]. Другие утверждали, что преподавание давало им независимость и как профессия вполне их удовлетворяло, не ограничивая брачными или семейными связями, и потому они защищали как свое состояние целибата, так и право отвергать брак.
Однако подавляющее большинство учительниц хотели любить, выходить замуж и воспитывать семьи, полагая, что замужние женщины преподают лучше, чем одинокие. Один оставшийся неизвестным автор с этим соглашался:
Думские весталки! Как печально и жалостно это звучит… Какая интеллигентная женщина откажется от своего права быть матерью? Какая образованная молодая женщина, узнав душу ребенка, откажется от права вырастить собственных детей и дать родине полезных граждан?![814]
Некоторые осуждали многочисленные физические и эмоциональные проблемы, вызванные тем, что по закону они были обязаны соблюдать целибат: «Целибат на все оказывает пагубное влияние – на здоровье и на характер: он вызывает эгоизм, раздражительность, нервозность и формальное отношение к детям», – заявила одна женщина[815]. Чтобы избежать этого, некоторые самостоятельные учительницы втайне заводили романы или выходили замуж, но пытались это делать скрытно. Если же их отношения с мужчинами становились достоянием гласности, учительниц без дальнейших разговоров увольняли с работы.
Медленно накапливавшееся недовольство забурлило и перелилось через край в 1905 г., когда Дума большинством в один голос проголосовала за сохранение запрета на брак. Властям едва удалось выиграть «битву против законов природы»[816]. Восемь лет спустя «законы природы» были восстановлены, когда почти единогласным голосованием запрет на браки был отменен. Соблюдение целибата больше не было обязательным требованием для учительниц Санкт-Петербурга.
Этот эпизод, в разных вариантах воспроизводившийся в западном мире, включая Канаду, представляет собой серьезное обвинение в принудительном целибате. Неохотно, даже с горечью, большинство преподавательниц соблюдали его только ради того, чтобы сохранить работу. Профессиональный и экономический риск был слишком велик, а новости о пойманных нарушительницах только накаляли атмосферу страха. Совсем не считая это наградой, учительницы, вынужденные с этим мириться, приписывали своему неестественному целибату ряд возникавших у них хвороб и недомоганий. С другой стороны, те немногие, кто соблюдал его добровольно и расценивал положительно как средство, предоставляющее возможность заниматься независимой и уважаемой профессией, принимали целибат как целесообразный и плодотворный образ жизни.
Такой же двойной стандарт был распространен и в канадских школах. В канадской провинции Онтарио за стажировавшимися учительницами неотступно велось наблюдение даже в пансионах, где они жили. Они должны были строго придерживаться комендантского часа, посещать церковь; власти пытались предотвращать их знакомство с «любыми новыми мужчинами» под угрозой немедленного исключения[817]. Когда стажеры обоего пола нарушили эти драконовские правила и вступили в более тесные отношения друг с другом, доктор Дэвис, директор педагогического училища Торонто, выбрал четырех женщин, замеченных в таких отношениях, вызвал их к себе в кабинет и угрозами заставил признаться. После того он на неделю отстранил их от занятий вместе с тремя изобличенными мужчинами. Четвертый мужчина был исключен из учебного заведения. Дэвис регулярно унижал стажерок замечаниями такого типа: «Ну что ж, мисс, теперь вы похожи на старую корову, которая дает ведро молока, а потом опрокидывает его, ударив копытом»[818].
В 1875 г. восемнадцатилетняя Алиса Фримен, типичная начинающая учительница, окончила педагогическое училище, и ее взяли на работу в школьный совет за 300 долларов в год, то есть в два раза меньшую зарплату, чем у ее сослуживцев-мужчин. Женщинам якобы было нужно гораздо меньше денег на свое содержание. Начальство по линии образования также полагало, что поскольку женщинам надо было и предстояло выходить замуж, учительниц, достигших тридцатилетнего возраста, нанимать нецелесообразно. Форма одежды женщин была строгая, а любой намек на аморальное поведение незамедлительно клал конец их карьере. Как и в Санкт-Петербурге, а на деле повсюду в мире, женщин постепенно, хоть и неохотно, все в большем количестве допускали к преподаванию, но, как и в XIX в., в обществе было распространено мнение о том, что суровое целомудрие было sine qua non[819] их педагогической компетенции.
Целибат во времена культурной революции Мао
В коммунистическом Китае в 1974 г. семнадцатилетнюю школьницу Анчи Мин увезли в колхоз «Ферма красного огня», в колонне из одиннадцати грузовиков. Она была в восторге, поскольку участие в выполнении такого престижного задания было честью. Но во время пребывания в колхозе эмоциональный, моральный и идеологический мир Анчи Мин перевернулся с ног на голову, когда молодого любовника ее подруги Шао Чинг казнили после того, как поймали их в момент занятия любовью.
Шао Чинг, тоже семнадцатилетняя, была настолько красива, что дух захватывало, стройна как ива и своенравна. Она копировала запрещенную литературу и делилась ею с близкой подругой – Анчи Мин. Вместо того чтобы завязывать косички коричневыми резинками, как это делали другие девочки, Шао Чинг пользовалась цветными тесемками. Она выпрашивала маленькие обрезки ткани и шила из них элегантное белье, вышивая на нем цветочки, листики и влюбленные парочки. Вывешенные на сушку предметы ее белья в пустой спальне выглядели как произведения искусства. А еще Шао Чинг поменяла одежду установленного образца: ее рубашки суживались книзу, обжимая ее осиную талию, а штаны подчеркивали длину стройных ног. У нее была полная грудь, и в теплую погоду она иногда снимала бюстгальтер. Говорили, что один обожавший ее солдат плакал, узнав, что она заболела.
Считалось, что во время культурной революции Мао всю свою энергию и мысли о революции она должна делить с близкой подругой. Шао Чинг показывала, что не собирается уделять внимание мужчинам или вопросу о браке, пока ей не будет ближе к тридцати. «Учись тому, чтобы мысли твои были безупречны!» – говорили люди. Девушки, работавшие на «Ферме красного огня», старались подражать героиням революционных опер, быть образцами совершенства и добродетели, которые не знали мужчин – ни мужей, ни любовников. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Шао Чинг не демонстрировала никакого интереса к мужчинам даже в разговорах с Анчи Мин. Тем более что она и так уже вызывала достаточно подозрений из-за ее чудесного белья и была за это осуждена на партийном собрании.
Как-то ночью Анчи Мин и ее коллег по программе военной подготовки вызвали на «срочный полуночный обыск». С заряженными пистолетами, молчаливо и настороженно, их провели через заросли тростника к засеянному пшеницей полю. Последовал приказ лечь на живот, и они сквозь ночь поползли по-пластунски. Жужжали и жалили комары, но это были единственные доносившиеся до них звуки. Внезапно Анчи Мин услышала шепот двух голосов – мужского и женского. «Я услышала негромкий, приглушенный возглас, и меня будто током ударило: я узнала голос Шао Чинг». Первой мыслью Анчи Мин было предупредить подругу – если девушку застигали врасплох с мужчиной, о последствиях было страшно подумать. Шао Чинг никогда даже не намекала, что у нее с кем-то сложились романтические отношения, с чего бы это ей было делать? На «Ферме красного огня» такое признание считалось бы позорным.
Команда действовала слаженно, тридцать фонариков зажглись одновременно, высветив во тьме ягодицы Шао Чинг и молодого человека – тощего очкарика, типичного книжного червя. Девушку оттащили прочь, а ее любовника оставили группе солдат на избиение. «Дайте ему понять, что в наше время похотливые мужчины не могут больше насиловать женщин», – услышала Анчи Мин приказ Яна, их начальника. Прилежный молодой любовник Шао Чинг не выказывал и намека на раскаяние. Когда солдаты начали его избивать и пороть кнутами, он прилагал явные усилия к тому, чтобы не кричать.
Четыре дня спустя в столовой было организовано публичное разбирательство дела. Шао Чинг прошла «интенсивную промывку мозгов» и сбивающимся от волнения голосом заявила, читая написанный на газете текст, причем руки ее при этом так тряслись, что она дважды ее роняла: «Он меня изнасиловал». Эти слова стали приговором ее любовнику, и его казнили[821].
Утонченная Шао Чинг прекратила купания и порезала на куски свое изящное белье. Через несколько месяцев другие девушки стали жаловаться, что от нее смердит. Ее послали в больницу в Шанхай, где лечили от нервного срыва. От лекарств она вернулась на «Ферму» толстая, как вареная сарделька, с выцветшими волосами и пустыми глазами. Позже ее нашли утонувшей в зарослях водорослей. На поминальной службе в ее честь Шао Чинг была названа «выдающимся товарищем» и посмертно принята в Коммунистический союз молодежи Китая. Ее бабушке в знак соболезнования были переданы деньги.
Ночью, когда ей исполнилось восемнадцать лет, Анчи Мин без сна лежала на защищенной сеткой от комаров постели. В маленькое зеркальце она рассматривала свое повзрослевшее тело. «Я никак не могла успокоиться, – вспоминала она. – У меня в голове все время крутились мысли о мужчинах, и я была противна самой себе»[822]. Анчи Мин не одну мучили такие кощунственные мысли. Она обратилась к своей руководительнице, женщине по имени Ян, наигрывавшей на лютне мелодии из запрещенной китайской оперы, в которой оба любовника кончают жизнь самоубийством и превращаются в бабочек. Анчи Мин и Ян стали близкими подругами и наперсницами, делавшими вид, что им слишком холодно спать поодиночке, а потом шепотом посвящавшими друг друга в свои тайны в уединении двухъярусной кровати, на которой спали вместе.
Мать Ян, удостоенная чести называться матерью-героиней, потому что родила девятерых детей, ненавидела отца Ян, а дочери внушала, что все мужчины – исчадия ада. Она терпела его лишь потому, что он помогал ей производить товарищей для революции, но была уверена в том, что мужчинам нравится совращать и насиловать женщин. Тем не менее Ян с помощью Анчи Мин посылала сообщения одному привлекательному партийному чиновнику. Он ей никогда не отвечал, но и не выдавал ее.
У Анчи Мин была и своя позорная тайна. «Это случилось во время митинга Красной гвардии, когда мне было семнадцать лет», – сказала она Ян. Как-то раз, когда произошел перебой в подаче электроэнергии, они сидели в темноте и ждали включения света, она почувствовала, как дрожащая от волнения рука прикоснулась к ее спине, а потом медленно легла ей на грудь. Какое-то время она позволила ей там оставаться, после чего встала и отошла в сторону. Когда свет загорелся вновь, она оглянулась и увидела бледного молодого человека, студента с женственным лицом, выглядевшего таким нервным, что Анчи Мин сразу поняла – он был прикоснувшимся к ней парнем. Ян была возмущена тем, что Анчи Мин никого не позвала на помощь. Ответ Анчи Мин: «Вообще-то мне это понравилось» – ее ошеломил. «Девушки часто поддразнивали друг друга, намекая на свои антиреволюционные настроения. «Ой, какой же это разврат – личная жизнь! Пожалуйста, поставь этот вопрос в повестку дня собрания нашего подразделения». По ночам они шептались и фантазировали, иногда друг о друге. Однажды после того, как Ян пожалела о том, что Анчи Мин не мужчина, они обнялись, но тут же отпрянули друг от друга.
Целибат на «Ферме красного огня» навязывался так сурово, что нарушителей могли казнить. Шао Чинг была спасена только потому, что по настоянию Ян отреклась от любовника и возложила на него всю вину. В результате она повредилась рассудком, а поправиться так никогда и не смогла. Наверняка ее постоянно преследовали воспоминания о том, как оборвался ее подростковый роман, обрекший молодого человека на пытки и смерть. Находившиеся в состоянии постоянно неудовлетворенного эротизма, Анчи Мин и Ян вели себя осторожнее, но считали, что жестокость режима лишь усиливала целибат как неестественное состояние, и как могли исследовали восхитительные возможности чувственности. Подобно весталкам-петербурженкам они соблюдали целибат только потому, что расплатой за бунт был не только срам, но и смерть.
Целибат в полигамном браке
В 1972 г. миниатюрная благочестивая семнадцатилетняя палестинская девушка Рахме вышла замуж за пятнадцатилетнего Махмуда и переехала жить к нему в лагерь на Западный берег. У них рождались дети. Рахме была беременна четвертым ребенком, когда Махмуд без памяти влюбился в Фатин, очаровательную девушку-подростка. «Я обожаю Фатин, – сказал он Рахме, – и она приняла мое предложение выйти за меня замуж. Ты можешь взять развод». Рахме не имела ничего против того, чтобы оставить вспыльчивого мужа, нередко ее оскорблявшего, но исламский закон требовал, чтобы она оставила ему детей, которых должна была воспитывать его новая жена. «Я не хочу с тобой разводиться, – ответила Рахме. – Мне хочется сохранить свою семью».
Махмуд предупредил: если она останется, за любые конфликты с Фатин он будет винить ее и к тому же больше никогда не станет с ней спать. Положение Рахме в полигамной семье было хуже, чем печальный жребий принцессы Дианы, нередко характеризовавшийся ею как ménage à trois[824] – она была обречена на соблюдение целибата в возрасте двадцати трех лет. Рахме пошла на это, потому что не могла расстаться со своими четырьмя детьми. Она добросовестно выполняла данное обещание и во всем старалась сотрудничать с Фатин. Фатин одного за другим родила еще одиннадцать детей, и Рахме подметала дом, все мыла и чистила, готовила и молилась, ни на что при этом не жалуясь. Она и ее старший сын, которому Фатин нравилась и которую он ненавидел за то, что та «стала причиной страданий моей матери, из-за нее переставшей жить нормальной жизнью», терпели сложившееся положение, надеясь, что, когда он сможет содержать Рахме и младших сестер, им удастся сбежать.
Рахме – одна из миллионов женщин, которые из-за полигамных браков или гаремов их супругов были вынуждены соблюдать целибат. Каждая женщина терпела это по-своему. Позиция Рахме была непоколебимо прочной и определялась просто – четверо детей. Для их блага она жила в страшной тесноте перенаселенного дома, деля его с другой женой, любимой ее мужем, и ее одиннадцатью детьми, родившимися от их любви, звуки которой доносились до нее, когда сама она лежала в одиночестве – возрожденная дева под крышей беспутного мужа.
Жертвы целибата при гендерном дисбалансе
Целибат может возникнуть по самым разным причинам. Нередко к нежелательному целибату может привести гендерный дисбаланс, ставший широко распространенным явлением. Соотношения искажаются под воздействием ряда разных факторов. Важнейшими из них являются войны, в которых убивают огромное число мужчин достаточно узкой возрастной категории. Убийство младенцев женского пола как следствие предпочтения детей-мальчиков деформирует население таким образом, что женщин становится гораздо меньше; проявлением такого приводящего в замешательство положения является положение в современном Китае, где на каждые сто женщин приходится 118,5 мужчин[826]. Целибат может представлять собой один из ответов на половой дисбаланс, особенно если принять во внимание прогнозы китайских чиновников, считающих, что «число безнадежных холостяков может быстро достичь восьми миллионов»[827]. (Другим решением проблемы могла бы стать полиандрия[828].)
Старость также является причиной целибата, обычно среди женщин. Многие из них замужем за мужчинами, страдающими импотенцией, которая составляет проблему многих престарелых мужчин. Если эти женщины не занимаются сексом вне брака, они обречены на соблюдение целибата. То же самое касается миллионов женщин, переживших своих мужей, – это еще одна распространенная причина целибата. Их положение не вызывает понимания или поддержки. Общество относит этих пожилых женщин и некоторых мужчин к категории импотентов. Если они проявляют интерес к сексуальным отношениям, их высмеивают как бесстыдников. В Северной Америке, например, в домах для престарелых целибат обычно поощряется. На закате жизни даже женщинам и мужчинам, проявляющим к сексуальным проблемам повышенный интерес, следует вернуться к целомудренному существованию, хоть сами они к нему не стремятся и не испытывают от него удовольствия.
Такой образ жизни, отнюдь не вызывающий у них энтузиазма, подкрепляется отношением их взрослых детей. Нередко они бывают глубоко огорчены и испытывают отвращение даже при намеке на сексуальную активность или хотя бы проявление к ней интереса со стороны своих матерей. Они полагают, что такой эротизм неуместен, опасен, даже эгоистичен – ведь хорошие матери живут для других, в то время как сексуальность удовлетворяет исключительно личные потребности. В пожилом возрасте от женщин ожидают возвращения к непорочному состоянию раннего детства, когда они были бесполы, девственны и чисты[829]. В результате многие реагируют на это, подавляя свою чувственность. Их заставляют ощутить собственную вину и неполноценность, при этом соблюдая целибат, как от них того и ожидают. Еще большее число любвеобильных пожилых женщин соблюдают целибат из-за недостатка подходящих партнеров.
Положительной стороной здесь является то, что у них это происходит ближе к концу жизни, в отличие от других типов принудительного целибата. Напомним: сюда можно отнести воздержание, с которым обычно сталкиваются молодые заключенные и которое прежде были вынуждены соблюдать молодые учительницы, китайские лагерные рабочие, в меньшей степени – жены, состоящие в полигамных браках или живущие в гаремах.