Непорочность вдовства у индусов
В настоящее время вдовство ассоциируется с печалью, сроком совместной жизни, поседевшими волосами и хрупкостью костей в старости. Есть и молодые вдовы, но, поскольку им снова можно выйти замуж, они бывают опечалены не сильнее, чем разведенные жены того же возраста. Наш образ в значительной степени соответствует действительности. Но так было не всегда. До тех пор пока успехи медицины не получили широкого распространения в разное время в разных местах, вдовы и вдовцы могли быть любого возраста. Смерть не уважала ни молодость, ни зрелость, сводя свои жертвы в могилу при рождении детей, в детстве, в моровые поветрия, эпидемии, засухи, голод, во времена других стихийных бедствий. Вдовы в те времена могли быть подростками, женщинами средних лет и старухами.
С нашей точки зрения на целибат, реальное значение в данном случае имело будущее – жизнь в качестве вечных вдов или вновь вышедших замуж жен. (Вдовцы встречались реже, поскольку их чаще убеждали жениться вновь.) Во всех обществах существуют традиции повторного замужества вдов, во многих из них это разрешается, в некоторых специально оговаривается, что они должны выходить замуж за братьев мужа, а те обязаны брать на себя обязанности по воспитанию детей и заботу об овдовевшей женщине. Другие общества в вопросе о повторном выходе вдовы замуж настроены – или были настроены – безразлично или враждебно. К последней категории, в частности, относились ранние христиане. Выход замуж за другого мужчину даже после смерти первого выглядел для них как сексуальная распущенность, и потому это сурово осуждалось. Предполагалось, что вдовы навсегда должны оставаться целомудренными. Если женщина была замужем, общество признавало исключительное право ее мужа на сексуальное обладание ею, которое сохранялось даже после его смерти. Господствующая точка зрения сводилась к тому, что повторный брак вдовы нарушал это право, передавая его другому мужчине, и это рассматривалось как предательство по отношению к ее первому мужу.
Отношение индуизма к вдовьей доле включает элементы такого исходного отвращения к женской сексуальности, связанного с предшествующими перевоплощениями, что в результате приводит к безжалостно осуждающему вдов выводу. В индуизме смерть мужа – особенно от несчастного случая, болезни или хронического состояния (в противоположность старости) – объясняется грешным поведением его жены в предыдущей жизни. Что можно возразить такому толкованию, лежащему в самой основе подхода этой религии к миру? Поэтому вместо сочувствия к ее тяжелой утрате, озабоченности тем, как и на что ей жить дальше, тревоги о детях, растущих без отца, индуизм набрасывается на вдову с обвинениями и обрекает ее в лучшем случае на жизнь как в аду, а в худшем – на мучительную смерть.
Вот краткая история одной индийской вдовы. Жила-была в начале XX в. девочка по имени Джанаки, которую в детстве выдали замуж за мальчика, чьи родители вместе с ее родителями сговорились о заключении брачного союза, когда она была еще слишком маленькой, чтобы понимать значение этого события. Вскоре произошла трагедия, и ее муж умер, хотя в этом случае смысл того, что произошло, до нее не мог дойти. В тот особый день Джанаки было два годика, она была голенькая. Девочка украдкой ускользнула из дома и оказалась на улице, где ей хотелось присоединиться к старшим девочкам, весело игравшим в аграхарам – квартал брахминов.
Девочки прекратили играть, окружили ее, стали танцевать и угрожающе ей кричать: «Вдова! Вдова! Ты нехорошая девочка, у тебя нет тали!»[831]. Маленькая Джанаки закричала от страха, но девочки, в большинстве своем молоденькие невесты с золотыми цепочками, на которых крепились тали – золотые подвески, символизирующие брак в Южной Индии, упорно продолжали над ней издеваться: «Ха-ха-ха! У Джанаки нет тали!»
Всхлипывая и отбиваясь, Джанаки вырвалась из кольца окруживших ее мучительниц и, к облегчению ее соседки Суббалакшми, вбежала в дом в объятия матери. Пытаясь утешить ребенка, мать сняла собственное тали и надела его на шею Джанаки. Малышка выбежала с драгоценной цепочкой на улицу, туда, где веселились другие девочки. Суббалакшми, глядя на нее через окно, вздохнула, увидев, что большие девочки начали приставать к маленькой. Они «свирепо» схватили ее за тали и при этом вопили, что Джанаки не имеет права его носить. Джанаки снова убежала, и на этот раз ее мама позаботилась о том, чтобы девочка больше никогда не пыталась играть с соседскими детьми. Суббалакшми больше никогда ее не видела[832].
Что сделала Джанаки за два годика своей жизни, чтобы заслужить такие презрение и ненависть? С точки зрения индуса, сама постановка вопроса неверна. Это были не два коротких года ее нынешнего воплощения, а какие-то жуткие грехи, совершенные ею в предыдущей жизни, которые привели к смерти ее молодого мужа. Джанаки была злым созданием, вдовой, и даже если она никогда не знала своего мужа, именно она спровоцировала его смерть и должна была расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь.
До самого последнего времени в индусском мире вдов в любом возрасте оскорбляли и проклинали. «Некоторые говорят, что детские браки ведут к раннему вдовству», – писал брамин.
Я говорю, что вдовство вызвано не детскими браками, а теми девочками-вдовами, которые в прежних рождениях действовали против своих мужей. Причиной могли быть измены, насмешки и т. д… Детское вдовство жутко, это очевидно, но оно является результатом гнева Господня на людей[833].
Иначе говоря, вдовы (например, Джанаки) были преступницами, подлинными убийцами. Какую же жизнь заслуживали такие злые существа? Самую жестокую и самую целомудренную. Ману, законодатель индусов, постановил, что вдова должна доводить себя до голода, питаясь только травами, кореньями и фруктами, и потому она традиционно ела лишь раз в день, причем только самую простую пищу, и всегда была голодна[834]. Чтобы обеспечить целомудрие ей, а ее семье честь, она должна была оставаться в родительском доме, внешне выглядеть безобразно и постоянно терзаться душевными и физическими мучениями. Волосы ее были обриты, она не могла больше носить на лбу отличительный знак брака – красную точку тилаку. С нее снимались все ювелирные украшения – серьги, носовые кольца, браслеты на руках и на ногах, цепочки. Она носила только белое сари без блузки под ним и ходила босая. На нее ложились самые грязные домашние работы, которые отказывались делать все остальные; она трудилась как каторжная и не могла покидать свой дом, всеми оскорбляемая и проклинаемая. По ночам она спала на полу, иногда на жестком матрасе. В древние времена она должна была мазать голову грязью и спать на камнях. Ей запрещалось участвовать в семейных прогулках, церемониях и торжествах.
Несмотря на все лишения, целомудрие вдовы всегда подвергалось сомнению. В народной песне вдова сетует свекрови:
Я буду одна в постели, свекровь моя, и не на несколько дней;
Незрелая до брака, я была совершенно неопытна;
А теперь как мне проводить дни и ночи в одиночестве?[835]
Конечно, вдова была легкой добычей, и хищником в отношении нее нередко становился родственник-мужчина. Поскольку двойные стандарты в Индии процветают столь же пышным цветом, как и в других местах, если вдова беременела, ждать поддержки от кого бы то ни было ей не приходилось. А ее совратитель, будучи мужчиной, избегал любых последствий их связи. Но даже если он того хотел, жениться на ней ему было нельзя: вдова вечно принадлежала своему мужу, повторный брак был ей категорически запрещен.
Увы, у Суббалакшми тоже были насущные причины задуматься над последствиями вдовства, и не только потому, что она жила вместе с маленькой вдовой Джанаки. Вскоре после брака, в который вступила сама Суббалакшми, ее семью огорчила ужасная новость о том, что мальчик-муж, виденный ею лишь единожды, скончался в день свадьбы. Большинство девочек в ее положении были обречены провести остаток жизни в мучениях, работая до изнеможения от зари до зари, постоянно голодая, ни от кого не слыша доброго слова, а ей повезло. Она овдовела в одиннадцать лет, и дома к ней относились с любовью, по крайней мере пока были живы ее родители. После смерти мужа первые подозрения об уготованной ей судьбе закрались к Суббалакшми, когда ее любимый дядя, обнимая ее, разразился потоком слез. Позже мать забрала у нее замечательное свадебное платье, которым девочка так гордилась, разрезала его пополам и сделала из него юбки двум ее сестрам. Так началось вдовство Суббалакшми.
Суббалакшми оказалась в числе незначительного меньшинства вдов, чьи истории закончились благополучно. Ее спас отец, преподававший в школе и подтягивавший ее по английскому языку. Он сотрудничал с англичанкой, подыскивавшей педагогические училища для вдов браминов. В определенном смысле это можно было считать революционным событием, оказавшимся успешным потому, что сострадательные родители за счет выпавшего им шанса отчаянно пытались спасти овдовевших дочерей от традиционной судьбы.
Остальные миллионы вдов мучительно страдали. Многие из них были детьми, как Суббалакшми и Джанаки, никогда не жившими со своими мужьями. Нередко они оказывались такими же малышками, как Джанаки. Неудивительно, что на протяжении индийской истории число девочек-вдов было огромным. В последней переписи населения XIX в. отмечено, что только в одной Калькутте насчитывалось десять тысяч вдов в возрасте до четырех лет и около пятидесяти тысяч в возрасте от пяти до девяти. С 1921 по 1931 г. во всей Индии число девочек-жен возросло с 8 565 357 до 12 271 595, тем самым создав потенциал для миллионов малолетних вдов в будущем.
Суббалакшми полагала, что это неправильно. Индуизм учит, что до вступления в брак и рождения детей мальчики и девочки должны проводить годы как целомудренные брахмачарины. Ганди тоже ненавидел детский брак. «Где, – спрашивал он в 1926 г., – те храбрые женщины, которые будут работать среди девочек-жен и девочек-вдов, и кто неустанно, не покладая рук будет делать все возможное, чтобы ни одна из них не досталась мужчинам, пока женитьба на девочке станет невозможной?»[836]. Кроме того, он жаловался на то, что «с нашими вдовами часто обращаются не по-человечески»[837]. Действительно, обращение было нечеловеческое, но основывалось оно на традиционных представлениях о женщинах. Читать о них нелегко. Как, например, отнестись к такой древней мудрости:
Мужчина, будь у него хоть сотня языков, умер бы, не завершив рассказ о пороках и недостатках женщин, даже если бы ничего другого не делал за всю свою долгую жизнь, продолжавшуюся сотню лет[838].
И, говорится дальше в этом перечне осуждений, «женщины соединяют в себе злобу и порочность лезвия бритвы, яда, змеи и огня», а их естественными недостатками являются «лживость, бездумные действия, коварство, сумасбродство, неуемная жадность, скверна и жестокость». Они «похотливы, непостоянны и вероломны», а «сердца у них как у гиен»[839].
Законодатель Ману выразил это очень точно: «Кража зерна или скота, совокупление с женщиной, которая пьет спиртное, или убийство женщины – незначительные преступления»[840]. Взгляды Ману чрезвычайно важны, поскольку на протяжении двух тысяч лет они оказывают влияние на законодательство и обычаи. У женщин не было прав, они жили лишь для того, чтобы служить своим мужьям, а те могли их безнаказанно оскорблять, бросать или продавать. Женщины были обязаны хранить целомудрие. Нарушение его могло навлечь на женщину величайшие бедствия. Потому вдовство вдвойне вменялось им в вину – как неопровержимое свидетельство прежнего греха и как уязвимое положение, в котором слабые, похотливые, непостоянные женщины испытывали больший, чем обычно, соблазн сбиться с пути истинного. В связи с этим безжалостное отношение к вдовам было вполне логично. Это служило им наказанием за убийство своих мужей и, как в случае явного военного преступления, не давало им возможности сопротивляться и делало их неспособными даже помышлять о сопротивлении.
Сати как предельное воплощение пояса целомудрия
Но, может быть, убожество вдовьей жизни было не самым тяжким следствием смерти мужа. Вдова-то ведь еще была жива, если так можно выразиться. Многие индусы, в основном мужчины, полагали, что для вдовы и это слишком много. Они считали, что если муж женщины счастлив, то и она должна испытывать счастье. Если он печален, то и ей надлежит грустить. А если он умер, то жена должна следовать за ним. Поэтому даже если она с трудом волочила ноги у дома злорадного родственника мужа, и то было для нее слишком много. Любая хорошая вдова (индийский оксиморон) должна была знать, что незачем ей навязывать свое оскверненное естество сему миру. Вот этой цели и служила сати – традиция, в соответствии с которой вдова приносила себя в жертву на погребальном костре мужа.
Самой убедительной причиной для сати было «первостепенное значение женского целомудрия», хотя финансовые и имущественные соображения также стоили жизни многим кому-то неудобным вдовам. Один борец против традиции сати объяснял, что прямые родственники и родственники по мужу опасались, что, «если не будет кремации, вдовы могут куда-то запропаститься; а если они сгорали, эти опасения исчезали. Их семьи и родственники освобождались от предчувствия и опасений». Если смотреть с такой точки зрения, «сати становится… предельным воплощением идеи пояса целомудрия»[841].
Вдова, которая охотно сжимает сандалии мужа и взбирается без посторонней помощи на костер, чтобы лечь рядом с его трупом, когда уже подожгли вязанки хвороста, достойна глубокого уважения. После сожжения таких вдов восхваляли и сочиняли о них мифы, как и о мусульманских террористках-смертницах, охотно выступающих в роли человека-бомбы, чтобы сразу же после взрыва попасть в рай. Однако огромную разницу в их положении составляло то, что подавляющее большинство сати шли на самосожжение неохотно.
Те, кто так поступал, руководствовались религиозными убеждениями или, что более вероятно, в подавляющем большинстве решались на такой шаг от отчаяния. Хотя по закону обряд сати был запрещен в 1829 г., эта традиция процветала и в конце XX в., когда в сентябре 1987 г. молоденькая девушка Руп Канвар была сожжена во время кремации своего мужа.
На протяжении столетий свидетели много говорили о силе женщин, совершавших сати, как было принято считать, добровольно. В XVII в. в Лахоре француз Франсуа Бернье наблюдал за тем, как несколько браминов и пожилая женщина связывали дрожавшую и всхлипывавшую двенадцатилетнюю вдову веревками, лишая ее возможности шевелиться, а потом клали ее на костер. Он был свидетелем и другого обряда сати, когда вдове не давали вырваться из пламени мужчины, державшие в руках длинные жерди. В XVIII в. западный наблюдатель видел вдову, привязанную к телу мертвого мужа на груде вскоре подожженных бревен. Ночь выдалась темная и дождливая, и вдове удалось вырваться из опалявшего пламени и спрятаться поблизости. Через какое-то время ее родственники заметили, что на костре лежит лишь одно тело. Они подняли тревогу и через некоторое время нашли несчастную женщину, забившуюся в заросли кустарника. Выгнал ее оттуда собственный сын и приказал матери броситься обратно в погребальный костер либо, по крайней мере, утопиться или повеситься. В случае отказа, предупредил он мать, она обречет его на позор и изгнание из касты.
Таких историй существует множество. Вдовам давали наркотики, их били, связывали, терроризировали и привязывали к телам умерших мужей, часто – на медленно горящих побегах зеленого бамбука. В 1835 г., несмотря на ожесточенные протесты британского агента, пятерых отчаянно вопивших и сопротивлявшихся вдов упокоившегося правителя сожгли вместе с ним на погребальном костре. В 1950-х гг. одной вдове удалось избежать сати и ускользнуть из пламени погребального костра умершего мужа. Обгоревшая и умиравшая, она лежала под деревом два дня, пока она не умерла, никто пальцем не пошевелил, чтобы ей хоть в чем-то помочь.
Руп Канвар было восемнадцать лет, когда ее муж, с которым она прожила восемь месяцев, умер от гастроэнтерита в селении Деорала, штат Раджастхан. Несколько часов спустя в тот же самый день – 4 сентября 1987 г., крепкие мужчины, размахивая мечами, отвели ее к наскоро сооруженному погребальному костру ее мужа. Некоторым свидетелям казалось, что она шла нетвердым шагом с пеной у рта, другие говорили, что она была бодра и хладнокровна. (Заручиться документальными подтверждениями было невозможно, потому что свидетели не хотели признавать, что участвовали в противозаконном событии.) «Мамочка! Папа!» – кричала Руп, подожженная своим несовершеннолетним и потому неподсудным деверем, размахивая объятыми пламенем руками, а языки пламени лизали ее тело. Ни мамы ее, ни папы там, конечно, не было; им рассказали о «храбром решении» их дочери только после свершившегося события.
Руп Канвар стала (к счастью) последней жертвой многовековой традиции. Ее смерть использовали власти со своей гражданской позиции – как неожиданную, но удачную возможность для привлечения в их небольшое селение паломников. Пока родственники мужа Руп с важным видом разглагольствовали о сохранении своей чести, Деорала внезапно превратилась в новую сияющую звезду на религиозной карте[842].
Жар страсти холоден как лед по сравнению с адом печального окончания сати. Миллионы женщин, сожженных во время сати, скончались жуткой смертью, но с уверенностью в своей праведности и гордостью или, по крайней мере, благодарностью за то, что отблески пожравшего их пламени вскоре отразятся почетом и уважением на всех членах их семьи. Многие миллионы женщин были брошены в пламя своими родственниками и родственниками умершего мужа. Последние решительно хотели покончить с нежелательным присутствием вдов и, прежде всего, гарантировать, что те никогда не обесчестят себя или их любимых (даже нелюбящих) непристойными мыслями, а тем более поступками. Таким образом, можно сказать, что сати представляет собой упреждающий удар по потенциальной порочности.