На второй сессии, прошедшей осенью 1963 года, новое прогрессивное понимание Церкви столкнулось с традиционными представлениями консерваторов. Первый Ватиканский Собор провозгласил непогрешимость и примат папы римского. Второй Ватиканский Собор попытался объяснить, какое отношение имела к папе при управлении Церковью вся коллегия епископов. Консерваторы защищали верховную власть папы; сторонники прогресса требовали коллегиальности – большей власти для епископов.
В ряду нескольких ключевых дебатов в дни третьей сессии (с 14 сентября по 21 ноября 1964 года) был и спор о свободе вероисповедания. Не получится ли так, что провозглашение свободы религии сделает истину Божью относительной? Не станет ли это своего рода «топливом» для равнодушия? «Неважно, во что ты веришь, просто будь искренним!»
Еще на третьей сессии пытались выработать руководящие принципы жизни и работы священников, миссии мирян в мире и миссионерской работы в нехристианских областях.
На последней сессии, которая продолжалась с 14 сентября по 8 декабря 1965 года, снова вспыхнули споры о свободе вероисповедания. Декларация Собора о свободе совести провозглашала, что ни одно государство не имеет права под угрозой внешнего притеснения мешать проповеди и принятию Евангелия. В то же время Церковь отвергла предпосылку, которой держалась еще со времен Константина: та гласила, что при наличии возможностей и средств (как в Испании и Италии) Церковь имела право применять силу для исполнения ее религиозных требований и для ее дальнейшей работы по спасению душ. Приняв этот декрет, католичество в принципе торжественно отказалось от применения любой внешней силы против голоса совести. Это случилось 7 декабря – и ознаменовало радикальный отказ от практики, к которой прибегали полторы тысячи лет.
Собор завершился 8 декабря 1965 года впечатляющим празднеством на площади Святого Петра. Возможно, называть его революционным не стоит – это будет слишком сильно. Традиционная теология и папское правление в Церкви остались прежними. А шестнадцать декреталий Собора, за несколькими исключениями, отразили некоторый компромисс, на который смогли согласиться консерваторы и сторонники прогресса.
И все же Собор представлял собой значительный прорыв по сравнению с гневным духом Тридентского Собора и «оборонительной» склонностью Первого Ватиканского. Он обратил лицо Католической Церкви к миру – не гневное, но обеспокоенное.
Собор сотряс основы, вызвав в Церкви приливную волну перемен. Десять лет после его завершения оказались самыми бурными в современной истории Церкви. В мгновение ока было сметено столько духовных и религиозных вех, что обычные католики пребывали в полном смятении.
Первая волна потопа ударила вскоре после Собора, когда ввели новую литургию. Рядовые католики, приученные воспринимать мессу как некий таинственный и неизменный порядок церемоний, восходящий еще к самому Христу, были не готовы к тому, что случилось, ни умом, ни духом, ни душой. На их глаза алтарь вынесли вперед, а священник обратился к собравшимся, и молитвы, прежде читаемые на латыни, он теперь громко возглашал на знакомых людям языках. От многих старинных обрядов просто отказались. Прежде верующие, пришедшие на богослужение, сохраняли молитвенное расположение духа и почти не замечали других; теперь же их просили приветствовать друг друга «знамением мира».
Впрочем, самый фундаментальный вопрос касался церковного авторитета. До папы Иоанна XXIII и Второго Ватиканского Собора обычные католики принимали авторитарное устроение Церкви как диктат божественного откровения. Папа казался им неким сверхчеловеческим правителем, каждое слово которого обладало сверхъестественной властью; и даже на епископа они смотрели с благоговейным трепетом. При таком состоянии дел немногие католики ставили под сомнение авторитарные порядки, к которым привыкли в Церкви, хотя со стороны те часто казались средневековыми. Никто не осмеливался перечить ни епископу, правившему своей епархией, словно феодальным наделом, ни пастору, ведущему дела в своем приходе.
Второй Ватиканский Собор внушил надежды сторонникам прогресса. Но вскоре оказалось, что все красивые слова на деле почти ни к чему не привели. Церковь так и осталась «пирамидой», и верховная власть исходила от папы – непогрешимого главы. И Второй Ватиканский Собор немало предпринял для того, чтобы сохранить абсолютную власть папы и дать епископам всего лишь положение советников, к которым папа, правящий Церковью, при желании мог и вовсе не обращаться.
В свете нового понимания Церкви, отраженного на Соборе, многие католики сочли, что эти авторитарные структуры невыносимы – и начали призывать к демократическим реформам. Они открыто выражали несогласие, устраивали демонстрации, вовлекались в сидячие забастовки и печатались в прессе.
Напряжение в Католической Церкви достигло апогея в 1968 году, когда папа Павел VI выпустил энциклику Humanae Vitae, в которой осудил применение искусственных методов контрацепции. Он сделал ставку на свой авторитет и верховную власть, приняв решение вопреки мнению преобладающего большинства в его комиссии по контролю за рождаемостью. И это разожгло один из самых жестоких кризисов для папской власти со времен Лютера.
Постепенно против папы стало высказываться все больше и больше людей – за то, что он не действовал в согласии со своими епископами при издании энциклик. Ярким выразителем этого мнения был кардинал Сюненс, архиепископ бельгийского Мехелена и один из творцов Второго Ватиканского Собора. В своих выступлениях, на пресс-конференциях и в публикациях Сюненс призывал к концу средневекового папства и неустанно повторял свой главный мотив: папа больше не должен действовать так, как если бы он пребывал вне Церкви или над Церковью.
Почти столь же серьезным, как кризис с контролем рождаемости, был церковный запрет на разводы. Согласно этому закону, никакой истинно священный брак между крещеными католиками не мог отменить даже папа римский. В случае, когда супруги больше не могли жить вместе в мире, они могли получить разрешение Церкви на раздельную жизнь, но без права повторного брака до смерти кого-либо из них. И, несмотря на огромные трудности, которые такая политика создала тем, чей брак рухнул, мало кто осмеливался оспорить решение Второго Ватиканского Собора.
Но как только фасад непреложности и непогрешимости пошел трещинами под давлением событий, последовавших за Собором, многие священники и теологи усомнились и в мудрости сурового закона о разводах, и в том, что он подтвержден Священным Писанием. Они хотели, чтобы Церковь все так же проповедовала о браке как о священном таинстве и обязательстве на всю жизнь, но призывали к более гибкому подходу пастырей в заботе о тех, чей брак не удался.
Наряду со всеми этими беспорядками Церковь пережила массовый исход священников, монахов и монахинь. С 1962 по 1974 год общее число семинаристов в Соединенных Штатах сократилось на 31 %; и кроме того, с 1966 по 1972 год примерно восемь тысяч американских священников оставили общественное служение.
В основе этого кризиса таился вопрос: кто же такой священник? Что это на самом деле значит – быть священником? Ореол святости, некогда окружавший священство, казался странным в сравнении с образом священника в Новом Завете. И более того, в свете демократических тенденций в Церкви прежняя кастовая система священства стала выглядеть пережитком Средневековья. Принадлежность к Церкви теперь зависела от личной приверженности, а не от того, родился ли ты католиком, и нужда в священнике, на которого ложилось все тяжкое бремя миссии Церкви, становилась меньше.
Как говорил кардинал Сюненс, конфликт по поводу власти в Церкви восходил к двум противоречащим идеологиям. Одна рассматривала Церковь прежде всего как содружество духовных общин, которых, по сути, удерживало в единстве признание папского примата; другая, традиционная – как средневековую сверхдержаву под началом абсолютного самодержца, чья цель – вершить свою волю в обществе и среди подданных.
Надежду на будущее Церкви кардиналу Сюненсу внушило новое движение, делавшее акцент на личном христианстве – Католическое харизматическое обновление. Главы возводят его истоки к весне 1966 года, когда двое мирян, преподаватели университета Дюкейн в Питтсбурге, штат Пенсильвания, вдруг осознали, что у них нет силы, которой обладали ранние христиане: силы возвещать Евангелие. Они возносили молитвы, ища ответа, делились мыслями с другими на факультете, и вот, в августе 1966 года двое молодых людей в рамках Национальной конвенции «кратких курсов» (Cursillo, движение за возрождение католической веры, возникшее в Европе в 1940-х годах) познакомили их с книгой, увлекшей обоих: то был труд протестанта Давида Вилкерсона «Крест и складной нож» (The Cross and the Switchblade). Лично познакомившись с протестантами-харизматами в округе Питтсбурга, несколько преподавателей из университета Дюкейн приняли крещение пятидесятников, знамением которого было «говорение на языках». Где-то в середине февраля 1967 года, в событии, названном историками как «уик-энд в Университете Дюкейн», тот же опыт пережила группа студентов и еще ряд учителей.
Вести о событиях в Питтсбурге вскоре дошли до университета Нотр-Дам, в Индиану. После ряда «молитвенных встреч», проводимых при содействии и поощрении «Протестантского братства деловых людей совершенного Евангелия», многие католики приняли баптизм. Вскоре после Пасхи в студенческом городке университета Нотр-Дам прошла «Первая национальная католическая пятидесятническая конференция»: ее посетили примерно сотня студентов, священников и преподавателей, главным образом из самого университета и из штата Мичиган. Собрание довольно широко освещалось и стало ежегодным событием. Приток людей был феноменален. Сотня в 1967 году превратилась в 11 500 (считая 7 епископов и 400 священников) на шестой конференции, прошедшей в июне 1972 года. К тому времени пятидесятническое движение среди католиков обрело силу, стало международным и получило новое название: Католическое харизматическое обновление.