оворят: «Он необычный иудейский раввин, проповедующий царство любви». Другие отвечают: «Нет, он революционер, чья главная цель – сбросить тираническое иго Рима». Третьи все еще уверяют: «Он – обманутый мечтатель, стремившийся к тому, чтобы Бог вошел в историю и установил на земле справедливость».
Какими бы ни были взгляды людей, Церковь на протяжении столетий вместе с Петром исповедовала Иисуса Христа Мессией, Сыном Бога живого. Он – не просто предмет для христианского изучения; он – нечто большее, он – объект богослужения христиан. Теологи называют эту тайну воплощением Бога. Гимнографы восхваляют достоинства «Иммануила»: это имя означает «С нами Бог».
В эру имперской Церкви, когда императоры торопили пастырей сформулировать Символ, точно выражавший христианскую веру, Церковь начала говорить о Богочеловеке. В 451 году общий Собор в Халкидоне, бывшем недалеко от Константинополя, утвердил, что Иисус Христос был «совершенный по Божеству и совершенный по человечеству, истинный Бог и истинный Человек… познаваемый в двух природах неслиянно, неизменно, нераздельно, неразлучно… свойства каждой из двух природ соединяются в одном лице…»
Большинство христиан в Римско-Католической Церкви, Восточной Православной Церкви и протестантских церквях по сей день считает эту формулировку ортодоксальной христианской верой. К сожалению, так не считают некоторые христиане в Египте, Сирии и Индии. Причины их несогласия лежат в попытках V века ясно говорить о явлении Христа и обо всем, что с ним свершилось. Но как возникли формулировки классической доктрины о воплощении? Что оно означает?
Эту область богословия мы называем христологией, ведь в ней поставлен вопрос: «Кем был Иисус Христос?» Как были связаны божественная и человеческая жизни в этой уникальной личности, Спасителе христиан?
Само существование этого вопроса неимоверно важно для жизни Церкви. Насколько мне известно, в исламе нет мухаммедологии, а в буддизме нет буддологии. Спор в истории христианства – это памятник, и причина его появления – уникальность того Единого, кого христиане называют Сыном Божьим.
Имперская эра не создала вопрос о воплощении – в ней просто велись о нем споры. Тайна Богочеловека была главной в христианском богослужении еще до того, как заняла центральное место в христианском мышлении. «Глубинный инстинкт, – однажды сказал выпускникам Кембриджа Джон Уэйл, – всегда говорил Церкви о том, что в нашем ораторском искусстве самое безопасное в касательстве тайны Христа – это восхваление. Живая Церковь – это поющая Церковь, это Церковь, совершающая служение, а не школа, в которой все как один держатся правильных доктрин».
Уэйл имел в виду то, что в самых драгоценных гимнах Церкви Христос всегда представал как объект почитания. Бьющийся пульс христианской жизни мы найдем не в церковном вероучении, но в церковной музыке.
Впрочем, религиозному познанию еще предстоит немалая задача, поскольку Бог во плоти – это не просто христианское чувство, это реальность христиан. Апостолы говорили об «образе Бога невидимого», о «Слове, ставшем плотью», и об «Агнце, закланном от создания мира». Во II и III веках верующие отвергли учение эбионитов и гностицизм, ибо те были слишком сильным искажением этой истины.
В IV и V веках споры о смысле воплощения не были нацелены на объяснение Христа. Эти христиане знали, что к Иисусу Христу неприменимы любые объяснения, поскольку он не вмещается ни в одну категорию. Он уникален. Великое достоинство символов веры в том, что они оставили тайну в неприкосновенности.
Впрочем, неудивительно, что человеческий разум восстает против символов веры из Никеи и Халкидона. Подобную реакцию видел любой профессор, пытавшийся устроить христологические споры на лекции для семинаристов-первокурсников. Но, как некогда указал Чарльз Уильямс, это восстание «несозревшей впечатлительности». Оно естественно.
А церковные Соборы, как кажется, выходят за грань того, что можно почувствовать. И в итоге мы получаем незрелую и романтическую приверженность – да, нам близок «простой Иисус; духовный гений; иудейский рабочий-интернационалист широких взглядов; Иисус “полевых лилий” и “малых птиц, не падающих на землю без воли Божьей”». Но, как сказал Уильямс, подобное не служит вере. А христианская идея изначально строилась на вере в то, что в Иисусе Христе встретились небо и земля, человек и Бог.
Христиане прежних эпох глубоко чувствовали эту реальность. Они знали, что обязательство быть разумным – нравственное по сути. И им требовалась формулировка, способная соотнести человеческую жизнь с божественной жизнью Иисуса Христа.
В ранней Церкви две знаменитых богословских школы предложили совершенно разные акценты при толковании того, что значит «И Слово стало плотью» (Ин 1:14). Одна из них была в Александрии, другая – в Антиохии. Александрийцы делали акцент на том, как божественное Слово приняло человеческую плоть (человеческую природу в общем). Антиохийцы – на том, как божественное Слово соединилось с человеком по имени Иисус. Риск для александрийцев состоял в том, что они слишком сильно заостряли внимание на союзе божественного и человеческого, и при этом человеческая природа Иисуса затмевалась его божественностью. Антиохийцы рисковали тем, что могли недооценить союз божественного и человеческого в Иисусе и оставить его божественность в тени его человеческой природы.
В ранние эпохи главным глашатаем Александрии был Ориген, который, говоря об Иисусе Христе, создал термин Богочеловек. На основе идей Платона, знаменитого греческого философа, Ориген развил глубокий, страстный мистицизм, в центре которого было божественное Слово (Логос). Средоточием его идей была мысль о том, что во Христе состоялась идеальная встреча Бога и человечества и что христиане должны стремиться ей подражать.
Христиане развили эту мистическую идею. Один из отцов-каппадокийцев, Григорий Нисский, учил, что во Христе Логос – единая божественная личность, – соединил в себе божественную и человеческую природу. Обе природы существовали сами по себе, отличные друг от друга, и все же они не были разделены, и при этом их атрибуты могли взаимно заменять друг друга.
Антиохийская богословская школа, как правило, толковала Священное Писание более прямо и исторически. Главные духовные наставники, бывшие сторонниками такого взгляда, делали акцент на человеческой личности, представшей в Евангелиях. Они нашли спасительную добродетель в примере и достижениях Иисуса. Во Христе человеческая воля, которая в иных людях свободно оборачивалась ко греху, проявила себя послушной и победоносной.
И потому антиохийские богословы привлекали внимание к явной человеческой природе Христа. Как объясняет Дэвид Райт, союз тела и души никоим образом не влияет на завершенность и нормальность человеческой природы. После того как Слово стало плотью, две природы оставались различны. В учении антиохийцев они могли легко показаться двумя сущностями, Богом и человеком, Сыном Божьим и сыном Марии, скорее сцепленными или связанными, а не соединенными в личностях. Как сосуд, в котором обитало Слово, Иисус походил на пророков и апостолов, за исключением того, что обладал совершенной полнотой благодати и власти. Как выразился один богослов, Слово обитало в человеке Иисусе как в храме.
Спор о значении явления Христа и случившихся с ним событий бушевал на протяжении поколений отчасти потому, что на кону было политическое влияние. При Феодосии христианство обрело статус официальной религии империи, и во главе Церкви встали несколько мощных фигур. Епископы в главных имперских городах – а это были Рим, Константинополь, Александрия и Антиохия, – считались верховными и получили имя патриархов. И вот, в IV–V столетиях четверо владетельных патриархов пытались расширить авторитет и власть своих духовных учреждений.
Если говорить в общем, Александрия и Рим поддерживали друг друга, а Антиохия скорее склонялась к союзу с Константинополем. Со стороны Александрии это отражало ту ревность, которую испытывал гордый и древний город при расцвете новой столицы на Востоке. Да и Рим, пусть он и довольствовался расширением влияния на западные имперские доминионы, не особо радовался возрастающей надменности восточного «нового Рима». И кроме того, Антиохия и Александрия на Востоке порой резко конфликтовали. И пускай Антиохия не могла обрести превосходство, она предпочитала наблюдать за тем, как оно уходит к Церкви в новой столице, а не к ее стародавнему сопернику на нильских берегах.
В такой атмосфере и тянулись христологические споры – где-то дольше столетия. Они были главной страстью восточных церквей. А в период с 350 по 450 год возникли ереси, и каждая из них заставляла церкви еще точнее прояснять ответ на вопрос: «Кто есть Иисус Христос?»
Первый возникший и отвергнутый взгляд был связан с пастырем из Лаодикии по имени Аполлинарий, более молодым другом Афанасия. Споря с учением антиохийцев, Аполлинарий подумал: а что, если подойти к вопросу, как сказали бы мы, психологически? Он чувствовал, что человеческая природа охватывала тело и душу. Впрочем, в воплощении божественное Слово (Логос), согласно Аполлинарию, заменило одушевленную и разумную душу в человеческом теле, создав «единство природы» между Словом и его телом. Человечество, считал Аполлинарий, было сферой, а не орудием спасения. А значит, можно говорить о «единой воплощенной природе божественного Слова». Здесь был александрийский акцент на божественности Христа, но божественную природу Христа представляло только тело.
Возражения появились быстро. Разве в Евангелиях Иисус не изображен как совершенный и истинный человек? И если Слово заменило разумную душу, свойственную человеческой природе с ее властью выбора и греха, возможно ли в полной мере искупить человека? Как без полного единства с человечеством Слово могло даровать спасение человечеству? Как сказал Григорий Назианзин: «Того, что не принято, нельзя и уврачевать».