Длинное предложение на гептаподе B оказывало ощутимое визуальное воздействие. Если я не пыталась расшифровать надпись, она напоминала фантастических богомолов в немного различавшихся позах; эти нарисованные в стиле рукописного шрифта насекомые цеплялись друг за друга и образовывали решетку в духе Эшера. А самые длинные предложения были подобны психоделическим плакатам: иногда от них слезились глаза, иногда клонило в сон.
Я помню твою фотографию на выпускном в колледже. Ты позируешь перед камерой: академическая шапочка игриво сбита набекрень, одна рука касается солнцезащитных очков, другая лежит на бедре, распахивая мантию, чтобы продемонстрировать топик и шорты.
Я помню твой выпускной. Небольшие проблемы возникнут из-за того, что Нельсон, твой отец и как-ее-там окажутся в одном месте в одно время, но это будет не важно. В те выходные, когда ты будешь знакомить меня с однокурсниками и непрерывно со всеми обниматься, я почти лишусь дара речи от изумления. Не смогу поверить, что ты, взрослая женщина выше меня, такая красивая, что щемит сердце, – та самая девочка, которую я брала на руки, чтобы ты дотянулась до питьевого фонтанчика, та самая девочка, что часто появлялась из моей спальни, облаченная в платье, шляпку и четыре шарфика из моего гардероба.
А после окончания колледжа ты будешь работать финансовым аналитиком. Я даже не буду понимать, что ты делаешь, не буду понимать твоего увлечения деньгами, значения, которое ты придавала зарплате, когда рассматривала предложения работы. Я бы предпочла, чтобы ты занималась чем-то безотносительно финансового вознаграждения, но я не буду жаловаться. Моя собственная мать не понимала, почему я не могу быть просто учителем английского в старших классах. Ты будешь заниматься тем, что сделает тебя счастливой, а больше мне и не нужно.
Со временем команды при зеркалах всерьез взялись за терминологию гептаподов в области элементарной математики и физики. Мы вместе работали над презентациями: лингвисты занимались процедурой, а физики – содержанием. Физики показали нам ранее разработанные системы коммуникации с инопланетянами, основанные на математике, но их предполагалось использовать через радиотелескоп. Мы переделали эти системы для личного общения.
Наши команды добились успеха с базовой арифметикой, но зашли в тупик с геометрией и алгеброй. Мы пытались использовать сферическую систему координат вместо прямоугольной, думая, что она более естественна для гептаподов, учитывая их анатомию, однако это ни к чему не привело. Судя по всему, гептаподы не понимали, о чем мы говорим.
С физикой дела тоже шли неважно. Мы преуспели только с самыми конкретными терминами вроде названий элементов; после нескольких попыток продемонстрировать периодическую таблицу гептаподы поняли идею. Что касалось хотя бы немного абстрактных понятий, мы могли с тем же успехом болтать полную чепуху. Мы пробовали изобразить основные физические понятия вроде массы и ускорения, чтобы узнать для них термины гептаподов, но те в ответ лишь просили уточнения. Чтобы избежать проблем с восприятием, которые могли быть вызваны каким-то конкретным веществом, мы испробовали наглядные демонстрации, а также чертежи, фотографии и анимацию. Ничего не помогло. Дни топтания на месте перешли в недели, и физики начали разочаровываться.
Лингвисты, напротив, продвигались намного успешней. Мы постепенно расшифровывали грамматику устной речи, гептапода A. Как и ожидалось, ее правила отличались от человеческих языков, но до сих пор нам удавалось ее понимать: свободный порядок слов до такой степени, что не существовало предпочтительного порядка клауз в составе условного утверждения, вопреки «универсалии» человеческих языков. К тому же, судя по всему, гептаподы ничего не имели против многоуровневого вложения клауз, от которого у людей голова быстро шла кругом. Необычно, но не непостижимо.
Намного больший интерес представляли обнаруженные нами уникальные двухмерные морфологические и грамматические процессы в гептаподе B. В зависимости от наклона семаграммы можно было вносить модуляции, меняя кривизну конкретного штриха, или его толщину, или вид волнистости; также можно было менять относительные размеры двух корней, или относительное расстояние от них до другого корня, или их ориентацию, или множество других вещей. Эти графемы были несегментарными, их нельзя было выделить из семаграммы. И в отличие от того, как подобные штрихи воспринимаются в человеческом письме, эти не имели ничего общего с каллиграфическим стилем. Их значения подчинялись последовательной, недвусмысленной грамматике.
Мы регулярно спрашивали гептаподов, зачем они прилетели. Всякий раз они отвечали: «смотреть» или «наблюдать». Действительно, иногда они предпочитали молчаливо следить за нами, не отвечая на наши вопросы. Возможно, они были учеными, возможно, туристами. Госдепартамент проинструктировал нас как можно меньше рассказывать про человечество, на случай если эту информацию можно будет использовать как преимущество на будущих переговорах. Мы подчинились, хотя это не потребовало особых усилий: гептаподы ни о чем не спрашивали. Ученые или туристы, они оказались крайне нелюбопытным народом.
Помню, однажды мы поедем в торговый центр, чтобы купить тебе новую одежду. Тебе будет тринадцать. Вот ты сидишь, с детской непосредственностью раскинувшись на сиденье, а вот с отрепетированной небрежностью встряхиваешь волосами, как будущая фотомодель.
Пока я буду парковаться, ты будешь меня инструктировать:
– Ладно, мам, дай мне одну кредитную карточку, и встретимся у входа через два часа.
Я рассмеюсь.
– Еще чего. Все кредитные карточки останутся при мне.
– Шутишь.
Ты превратишься в олицетворение недовольства. Мы вылезем из машины, и я направлюсь к входу. Увидев мою непреклонность, ты быстро перестроишь планы.
– Ладно, мам, как скажешь. Можешь пойти со мной, только держись немного сзади, как будто мы не вместе. Если я встречу друзей, я остановлюсь и поговорю с ними, но ты продолжай идти, хорошо? Я тебя найду.
Я замру на месте.
– Прошу прощения? Я не прислуга и не родственник-мутант, которого следует стыдиться.
– Но, мама, нельзя, чтобы меня видели вместе с тобой.
– О чем ты говоришь? Я уже знакома с твоими друзьями, они были у нас дома.
– Это другое, – скажешь ты, не веря, что приходится объяснять. – Это шопинг.
– Не повезло.
Потом взрыв:
– Ты не делаешь ничего, чтобы я была счастливой! Тебе на меня плевать!
Совсем недавно ты с удовольствием ходила вместе со мной по магазинам; это будет для меня вечным потрясением. Вечным потрясением будет то, как быстро ты вырастаешь из одной фазы и переходишь в другую. Жить с тобой – все равно что стрелять по движущейся мишени: ты всегда оказываешься дальше, чем я ожидаю.
Я посмотрела на предложение на гептаподе B, которое только что написала, используя обычную ручку и бумагу. Как и все другие мои предложения, это выглядело уродливым, словно его разбили молотком, а потом неумело склеили. Множество листов с подобными неизящными семаграммами покрывали мой стол, шелестя от случайного дуновения вентилятора.
Было странно пытаться выучить язык, у которого нет устной формы. Вместо того чтобы оттачивать произношение, я привыкла зажмуриваться и рисовать семаграммы на внутренней стороне век.
В дверь постучали, и, прежде чем я успела ответить, вошел сияющий Гэри.
– Иллинойс добился ответа по физике.
– Правда? Замечательно. Когда?
– Несколько часов назад. У нас только что была видеоконференция. Давай покажу, о чем речь.
Он начал стирать надписи с моей доски.
– Не беспокойся, они мне больше не понадобятся.
– Хорошо. – Гэри взял кусочек мела и нарисовал схему. – Смотри, это путь, который преодолевает луч света, переходя из воздушной среды в водную. Свет распространяется по прямой, пока не встретит воду. У воды другой коэффициент преломления, поэтому направление луча меняется. Ты об этом слышала, верно?
– Конечно, – кивнула я.
– У пути светового луча есть интересная особенность. Этот путь – самый быстрый из возможных между этими двумя точками.
– Повтори?
– Представь шутки ради, что световой луч движется по этому пути. – Он добавил к схеме пунктирную линию. – Этот гипотетический путь короче, чем тот, по которому в действительности распространяется свет. Но в воде свет распространяется медленнее, чем в воздухе, а большая часть этого пути проходит под водой. Соответственно этот путь займет у луча больше времени, чем настоящий.
– Ладно, поняла.
– Теперь представь, что луч пойдет по другому пути. – Он нарисовал вторую пунктирную линию. – У этого пути подводная часть короче, но в целом он длиннее. Он также займет у света больше времени, чем реальный.
Гэри положил мел и показал на схему белыми кончиками пальцев.
– На любой гипотетический путь потребуется больше времени, чем на настоящий. Другими словами, световой луч всегда распространяется по самому быстрому из возможных путей. Это принцип наименьшего времени Ферма.
– Э-э, интересно. И на это отреагировали гептаподы?
– Именно. Мурхед провел анимированную демонстрацию принципа Ферма перед зеркалом в Иллинойсе, и гептаподы повторили ее. Теперь он пытается добиться символьного описания. – Гэри ухмыльнулся. – Чрезвычайно изящно, да?
– Действительно изящно, но почему я никогда прежде не слышала о принципе Ферма? – Я помахала перед Гэри брошюрой. Это был учебник по физике для начинающих, который предполагалось использовать в общении с гептаподами. – Здесь одни планковские массы да спиновые переходы атомарного водорода, но ни слова о преломлении света.
– Мы ошиблись насчет того, что окажется для вас наиболее полезным, – без всякого смущения сказал Гэри. – На самом деле любопытно, что именно принцип Ферма стал первым прорывом. Хотя его легко объяснить, для математического описания требуется исчисление. И не простое, а вариационное. Мы думали, прорывом будет какая-то простая теорема из алгебры или геометрии.