Я закончила последнюю основу в предложении, положила мел и села за стол. Откинулась назад и оглядела написанное мной огромное предложение на гептаподе B, которое покрывало всю доску в моем кабинете. Оно включало несколько сложных клауз, и мне неплохо удалось их объединить.
Глядя на такие предложения, я понимала, почему гептаподы разработали семасиографическую систему письменности вроде гептапода B; она лучше подходила биологическому виду с одновременным восприятием. Для них речь была узким местом, поскольку требовала последовательного выстраивания слов. На письме же все отметки на странице были видны одновременно. Зачем надевать на письменность глоттографическую смирительную рубашку, требуя, чтобы она была такой же последовательной, как речь? Гептаподам бы это и в голову не пришло. Семасиографическое письмо естественным образом использовало преимущество двухмерности страницы; вместо того чтобы скупо выдавать морфемы по одной, оно сразу предлагало целый лист, заполненный ими.
И теперь, когда гептапод B познакомил меня с одновременным восприятием, я поняла логическое обоснование грамматики гептапода A: то, что моему последовательному сознанию казалось избыточно сложным, теперь выглядело попыткой придать гибкость ограниченной последовательной речи. В результате мне стало проще пользоваться гептаподом A, хотя он все равно был слабой заменой гептаподу B.
В дверь постучали, и Гэри просунул голову в кабинет.
– Полковник Вебер будет здесь с минуты на минуту.
Я поморщилась.
– Точно.
Вебер собирался участвовать в беседе с Трескуном и Фыркуном; мне предстояло исполнить роль переводчика, работа, которой я не училась и которую не любила.
Гэри зашел в кабинет и закрыл дверь. Вытащил меня из кресла и поцеловал.
– Пытаешься взбодрить меня перед его приходом? – улыбнулась я.
– Нет, пытаюсь взбодриться сам.
– Признайся, ведь тебя совершенно не интересовали разговоры с гептаподами. Ты взялся за этот проект, чтобы затащить меня в постель.
– Да ты меня насквозь видишь.
Я посмотрела ему в глаза и ответила:
– Даже не сомневайся.
Помню, тебе будет месяц, и я с трудом вылезу из постели, чтобы накормить тебя в два часа утра. В твоей детской будет стоять «младенческий запах» крема от опрелостей и тальковой присыпки, со слабыми аммиачными нотками, исходящими от ведра для подгузников в углу. Я склонюсь над твоей колыбелькой, подниму твое вопящее тельце и сяду в кресло-качалку.
Английское слово «infant», младенец, происходит от латинского «неспособный говорить», но одну вещь ты будешь говорить прекрасно. «Мне плохо», – будешь говорить ты, без устали и без раздумий. Признаюсь, меня восхищает твоя самоотдача: когда ты плачешь, ты превращаешься в воплощение негодования, и каждая жилка в твоем теле участвует в выражении этой эмоции. Забавно: когда ты спокойна, ты словно светишься изнутри, и если бы кто-нибудь нарисовал твой портрет в этот момент, я бы попросила добавить нимб. Но когда ты несчастна, ты превращаешься в клаксон для распространения звука и твоим портретом могла бы стать пожарная сирена.
На этой стадии жизни у тебя не будет ни прошлого, ни будущего; пока я не дам тебе грудь, ты не вспомнишь удовлетворения в прошлом и не будешь предвкушать облегчения в будущем. Как только ты начнешь есть, мир опрокинется и станет правильным. СЕЙЧАС – единственный момент, который ты будешь воспринимать; ты будешь жить в настоящем. Это состояние во многом достойно зависти.
Гептаподов нельзя назвать ни свободными, ни связанными в нашем понимании; они не действуют в соответствии со своей волей, но и не являются беспомощными автоматами. Способ восприятия гептаподов отличает не то, что их поступки совпадают с историческими событиями, а то, что их мотивы также совпадают с историческим замыслом. Они действуют, чтобы создавать будущее, осуществлять хронологию.
Свобода – не иллюзия; она совершенно реальна в контексте последовательного восприятия. В контексте одновременного восприятия свобода лишена смысла, но лишено его и принуждение; это всего лишь другой контекст, не менее и не более правомерный, чем первый. Как в знаменитой оптической иллюзии, изображении элегантной молодой женщины, чье лицо повернуто от зрителя, или старой карги с бородавкой на носу и уткнувшимся в грудь подбородком. Не существует «правильной» интерпретации, обе одинаково достоверны. Но нельзя увидеть обеих одновременно.
Сходным образом знание будущего было несовместимо со свободой воли. То, что позволяло мне проявлять свободу воли, также не давало мне знать будущее. И наоборот, теперь, зная будущее, я никогда не поступлю вопреки этому будущему, в том числе не расскажу никому о том, что мне известно: знающие будущее не говорят о нем. Читавшие Книгу времен никогда в этом не признаются.
Я включила видеомагнитофон и вставила кассету с разговором у зеркала в Форт-Уорте. Дипломатическое лицо вело беседу с гептаподами, а Бургарт выступал в качестве переводчика.
Дипломат описывал моральные верования людей, пытаясь заложить основы для концепции альтруизма. Я знала, что гептаподам известен результат разговора, однако они все равно с энтузиазмом в нем участвовали.
Если бы я могла описать это женщине, которая еще ничего не знает, она могла бы спросить: раз гептаподам уже известно все, что они когда-либо скажут или услышат, к чему вообще пользоваться языком? Логичный вопрос. Но язык предназначался не только для общения – он также был разновидностью действия. Согласно теории речевого акта, утверждения вроде «Вы под арестом», «Нарекаю это судно» и «Обещаю» являлись перформативными: говоривший мог выполнить действие, лишь произнеся слова. Для таких действий знание того, что будет сказано, ничего не меняло. Каждый на свадьбе ждал слов: «Объявляю вас мужем и женой», – но пока священник не произносил их, церемония не считалась совершенной. В перформативном языке произнесение было равносильно действию.
Для гептаподов весь язык был перформативным. Вместо того чтобы использовать его для уведомления, они использовали его для осуществления. Разумеется, гептаподы заранее знали, что будет сказано в любом разговоре, но чтобы их знание стало истинным, этот разговор требовалось провести.
– Сначала Златовласка попробовала кашу папы-медведя, но в ней было полно брюссельской капусты, которую она терпеть не могла.
Ты засмеешься.
– Нет, не так!
Мы будем сидеть рядышком на диване, держа на коленях дорогущую тонкую книжку в твердой обложке. Я продолжу читать:
– Потом Златовласка попробовала кашу мамы-медведя, но в ней было полно шпината, который она тоже терпеть не могла.
Ты положишь ладошку на страницу книги, чтобы прервать меня.
– Читай правильно!
– Я читаю только то, что здесь написано, – невинно отвечу я.
– Нет, неправда. В сказке совсем не так.
– Если ты уже все знаешь, зачем я тебе читаю?
– Потому что я хочу послушать!
Кондиционер в кабинете Вебера почти компенсировал необходимость с ним общаться.
– Они желают провести обмен, – объяснила я, – но это не торговля. Мы просто дадим им кое-что, а они дадут нам кое-что в ответ. Ни одна из сторон не скажет другой заранее, что собирается дать.
На лбу полковника Вебера появились слабые морщины.
– Хотите сказать, они желают обменяться подарками?
Я знала, что нужно ответить.
– Мы не должны считать это «подарками». Мы не знаем, вызывает ли этот обмен такие же ассоциации у гептаподов, как подарки – у нас.
– Мы можем… – Он запнулся в поисках верной формулировки. – …Можем намекнуть, какой подарок хотим?
– Сами они этого делать не будут. Я спросила, можем ли мы высказать просьбу, и они ответили, что да, но это не заставит их сказать, что они нам дадут.
Внезапно я вспомнила, что однокоренным словом с «перформативным» было «перформанс», которым можно описать ощущение от разговора, когда заранее знаешь, что будет сказано: это было похоже на представление.
– Но это повысит вероятность того, что они дадут нам то, о чем мы попросили? – поинтересовался полковник Вебер. Он в глаза не видел сценарий, однако его ответы в точности совпадали с нужными репликами.
– Понятия не имею, – сказала я. – Сомневаюсь, с учетом того, что это не их традиция.
– Если мы вручим подарок первыми, повлияет ли ценность нашего подарка на их подарок?
Он импровизировал, в то время как я долго готовилась к этому неповторимому шоу.
– Нет, – сказала я. – Насколько мы понимаем, ценность предметов обмена не имеет значения.
– Если бы только мои родственники считали так же, – криво усмехнулся Гэри.
Я смотрела, как полковник Вебер поворачивается к нему.
– Вы обнаружили что-то новое в ходе обсуждения физики? – спросил он, точно угадав момент.
– Если вы имеете в виду новую для человечества информацию, то нет, – ответил Гэри. – Гептаподы придерживаются установившегося порядка. Если мы показываем им что-то, они показывают нам свою формулировку, но не предлагают что-то свое и не отвечают на наши вопросы о том, что им известно.
Высказывание, бывшее спонтанным и непринужденным в контексте человеческой беседы, превратилось в ритуальный ответ в свете гептапода B.
Вебер нахмурился.
– Ну хорошо, посмотрим, что на это скажет Госдепартамент. Возможно, нам удастся организовать некую церемонию обмена дарами.
Подобно физическим событиям с их причинной и телеологической интерпретациями, каждое лингвистическое событие тоже имеет две интерпретации: передача информации и выполнение плана.
– Думаю, это хорошая идея, полковник, – сказала я.
Двусмысленность, которой почти никто не заметил. Семейная шутка. Не просите объяснять.
Я делаю успехи в гептаподе B, но знаю, что в действительности воспринимаю реальность не как гептапод. Мое сознание предназначено для человеческих, последовательных языков, и никакое погружение в инопланетный язык не сможет полностью изменить его. Я вижу мир как гибрид человека и гептапода.