Прежде чем я научилась думать на гептаподе B, мои воспоминания копились подобно столбику сигаретного пепла, отходы бесконечно слабого огонька моего сознания, отмечавшего последовательное настоящее. Когда я выучила гептапод B, новые воспоминания начали укладываться, словно огромные блоки, каждый из которых по продолжительности соответствовал годам, и хотя эти блоки ложились не по порядку и не последовательно, вскоре они составили пять десятилетий. На протяжении этого периода я буду знать гептапод B достаточно хорошо, чтобы думать на нем, начиная с бесед с Трескуном и Фыркуном и заканчивая моей смертью.
Обычно гептапод B влияет только на мою память: мое сознание плетется так же, как и прежде, мерцающий огонек едва теплится, и различие лишь в том, что пепельный столбик воспоминаний тянется как назад, так и вперед: настоящего горения не происходит. Но иногда гептапод B захватывает меня целиком, и я одновременно переживаю прошлое и будущее; мое сознание становится полувековым углем, тлеющим вне времени. В моменты таких озарений я воспринимаю эти полвека как одновременность. Этот период охватывает остаток моей жизни – и всю твою.
Я написала семаграммы для «процесс создать-конечную-точку включая-нас», имея в виду: «давайте приступим». Фыркун ответил утвердительно, и демонстрация началась. На втором экране, который установили гептаподы, появилась серия изображений, состоявших из уравнений и семаграмм; один из наших видеоэкранов тоже начал показывать изображения.
Это был второй «обмен подарками», на котором я присутствовала, всего восьмой по счету, и я знала, что он станет последним. В палатке у зеркала было полно людей; здесь присутствовал Бургарт из Форт-Уорта, а также Гэри и физик-ядерщик, различные биологи, антропологи, старшие военные чины и дипломаты. К счастью, воздух в палатке охлаждал кондиционер. Позже мы изучим записи изображений гептаподов, чтобы узнать, каков был их «подарок». Наш представлял собой наскальные рисунки из пещеры Ласко.
Мы все столпились возле второго экрана гептаподов, пытаясь уловить суть мелькавших изображений.
– Предварительные заключения? – спросил полковник Вебер.
– Это не возврат, – ответил Бургарт.
В ходе прошлого обмена гептаподы дали нам информацию о нас самих, которой мы снабдили их прежде. Госдепартамент пришел в ярость, но у нас не было причин считать это оскорблением: возможно, это лишь означало, что ценность данных действительно не играла роли в обменах. Нельзя было исключать, что гептаподы еще снабдят нас космическим двигателем, или холодным ядерным синтезом, или каким-то иным желанным чудом.
– Похоже на неорганическую химию, – сказал физик-ядерщик, показывая уравнение, прежде чем его сменила другая картинка.
Гэри кивнул.
– Возможно, это материаловедение, – согласился он.
– Быть может, мы наконец к чему-то пришли, – сказал полковник Вебер.
– Хочу еще картинки со зверюшками, – прошептала я тихо, чтобы услышал только Гэри, и по-детски надулась. Он улыбнулся и ткнул меня. Я действительно хотела, чтобы гептаподы прочитали очередную лекцию по ксенобиологии, как на двух прошлых обменах; судя по этим лекциям, люди были ближе к гептаподам, чем все другие виды, с которыми те сталкивались. Или еще одну лекцию по истории гептаподов: она пестрела видимыми нелогичными заключениями, но все равно была интересной. Я не хотела, чтобы гептаподы делились с нами новой технологией, потому что не желала видеть, что с ней могут сотворить наши правительства.
Во время обмена информацией я следила за Фыркуном, высматривая признаки нехарактерного поведения. Как обычно, он почти не двигался; я не видела никаких указаний на то, что вскоре случится.
Минуту спустя экран гептаподов погас, а еще через минуту наш тоже отключился. Гэри и большинство других ученых столпились вокруг крошечного видеоэкрана, на котором воспроизводилась презентация гептаподов. Я слышала, как они обсуждают необходимость вызвать специалиста по физике твердого тела.
Полковник Вебер повернулся.
– Вы двое, – сказал он, показав сначала на меня, затем на Бургарта, – договоритесь о времени и месте следующего обмена.
Потом проследовал за остальными к экрану.
– Сейчас, – откликнулась я. Спросила Бургарта: – Кто возьмет на себя честь, ты или я?
Я знала, что Бургарт так же хорошо выучил гептапод B, как и я.
– Это твое зеркало, – ответил он. – Действуй.
Я снова уселась за переговорный компьютер.
– Готова спорить, в аспирантуре тебе и в голову не приходило, что ты будешь работать армейским переводчиком.
– Это точно, – сказал он. – До сих пор не могу в это поверить.
Каждая наша фраза казалась отрепетированным разговором шпионов, которые встретились в людном месте, но держат прикрытие.
Я написала семаграммы для «место обмен-передача разговор включая-нас» с вопросительной модуляцией.
Фыркун написал ответ. Теперь мне пришла пора нахмуриться, а Бургарту – спросить:
– Что он имеет в виду?
Бургарт ни на мгновение не вышел из роли.
Я написала запрос на уточнение; ответ Фыркуна был прежним. Потом он выплыл из комнаты.
Этот акт нашей пьесы подошел к концу.
Полковник Вебер приблизился к нам.
– Что происходит? Куда он делся?
– Он сказал, что гептаподы уходят, – ответила я. – Не только он – все они.
– Позовите его назад. Спросите, что это значит.
– Э-э, не думаю, чтобы у Фыркуна был пейджер, – сказала я.
Изображение комнаты в зеркале исчезло столь внезапно, что мои глаза лишь секунду спустя поняли, что видят другую сторону палатки. Зеркало стало совершенно прозрачным. Беседа у экрана с записями стихла.
– Что за чертовщина тут творится?
Гэри обошел зеркало, дотронулся рукой до задней поверхности: я видела бледные овалы в местах, где кончики его пальцев соприкасались с ней.
– Полагаю, – сказал он, – мы только что стали свидетелями трансмутации на расстоянии.
Я услышала тяжелые шаги по сухой траве. В палатку ворвался запыхавшийся солдат с огромной рацией в руке.
– Полковник, сообщение из…
Вебер выхватил у него рацию.
Помню, каково будет наблюдать за тобой, когда тебе будет всего один день. Твой отец ненадолго отлучится в больничный кафетерий, ты будешь лежать в своей колыбельке, а я склонюсь над тобой.
После родов пройдет совсем мало времени, и я все еще буду чувствовать себя выжатой как лимон. Ты будешь казаться слишком маленькой, учитывая, какой огромной я ощущала себя во время беременности; клянусь, во мне хватило бы места для кого-то намного крупнее и крепче тебя. Твои ручки и ножки будут длинными и тонкими, еще лишенными пухлости. Твое личико будет красным и сморщенным, отекшие веки будут крепко сжаты – фаза гнома, предшествующая фазе ангелочка.
Я проведу пальцем по твоему животу, дивясь невероятной мягкости твоей кожи, гадая, поцарапает ли ее шелк, словно мешковина. Потом ты начнешь извиваться, изгибая тельце и по очереди толкая ножками, и я узнаю движение, которое множество раз ощущала, пока ты находилась внутри меня. Так вот на что это похоже.
Я воспряну духом при виде этого свидетельства уникальной связи между матерью и ребенком, этого доказательства, что я носила именно тебя. Я никогда прежде тебя не видела, но смогла бы узнать в море младенцев. Не эта. Нет, не она. Погодите, вон та.
Да, это она. Она моя.
Тот «обмен дарами» был нашей последней встречей с гептаподами. Внезапно по всему миру их зеркала стали прозрачными, а их корабли покинули орбиту. Последующий анализ зеркал установил, что они представляют собой пластины из кварцевого стекла, совершенно инертные. Информация последнего обмена описывала новый класс сверхпроводящих материалов, но, как позже выяснилось, повторяла результаты исследования, недавно проведенного в Японии; ничего нового для человечества.
Мы так и не узнали, почему гептаподы ушли, так же как и не узнали, почему они явились или почему сделали то, что сделали. Мое новое понимание не давало доступа к этой информации; предположительно, поведение гептаподов было объяснимо с последовательной точки зрения, но мы не нашли этого объяснения.
Я бы хотела смотреть на мир, как гептаподы, хотела бы чувствовать, как они. Тогда, возможно, мне бы удалось полностью погрузиться в неизбежность событий, а не бродить до конца жизни по линии их прибоя. Но этому не бывать. Я продолжу заниматься языками гептаподов, как и другие лингвисты из зеркальных команд, но никто из нас не продвинется дальше, чем мы успели продвинуться, когда гептаподы были здесь.
Работа с гептаподами изменила мою жизнь. Я встретила твоего отца и выучила гептапод B, и эти события позволили мне знать тебя сейчас, в залитом лунным светом внутреннем дворе. В конце концов, много лет спустя я останусь без твоего отца и без тебя. От этого момента у меня сохранится только язык гептаподов. Поэтому я слушаю внимательно и не упускаю ни одной детали.
С самого начала я знала свою цель и выбирала путь соответственно. Но к чему я направляюсь – к экстремуму радости или боли? Чего достигну – минимума или максимума?
Эти вопросы крутятся в моей голове, когда твой отец спрашивает:
– Хочешь завести ребенка?
И я улыбаюсь, и отвечаю: «Да», – и высвобождаюсь из его объятий, и, держась за руки, мы входим в дом, чтобы заняться любовью, чтобы сделать тебя.
Ад – это отсутствие Бога[28]
Это история человека по имени Нил Фиск, который возлюбил Господа. Главным в жизни Нила стало событие одновременно ужасное и обыденное: смерть его жены Сары. Когда она умерла, Нил не помнил себя от скорби – скорби, которая была мучительной не только по причине своей силы, но также потому, что скорбь эта оживляла и подчеркивала все прежние боли его жизни. Смерть Сары заставила Нила пересмотреть отношения с Богом – и подтолкнула к путешествию, которое изменило его навсегда.
Нил родился с патологией: его вывернутое наружу левое бедро было на несколько дюймов короче правого; по-научному это называлось «проксимальная локальная недостаточность бедра». Большинство людей, которых он встречал, считали это деянием Божьим, но мать Нила во время беременности не видела никаких явлений. Причиной его болезни было неправильное развитие конечности на шестой неделе внутриутробного развития, ничего больше. На самом деле, по мнению матери Нила – хотя вслух она н