Если проследить за вниманием эпохи Просвещения к практикам и действиям, можно обнаружить важные результаты этого интереса. Возникают новые объекты изучения и диверсифицируются его методы, часто вызывающие удивление и иногда волнующие. Сосредоточение внимания на промышленности трансформировало взгляды наблюдателей. Новым оказалось сочувствие к страданиям, причем не к тем, которые вызвала нищета721, а к тяготам труда, к чему традиционно относились с пренебрежением. Взгляд на усталость обращается на другую ее сторону – уже не на внутреннее ощущение, которое она производит, это больше не холодный расчет, направленный на то, как ее обуздать и избежать. Теперь волнение наблюдателя вызывает изнурение труженика. Эта озабоченность становится основной чертой нового внимания к усталости.
Зарождение сострадания
Усилия, к которым раньше относились безразлично, становятся острее, а ранее не признаваемые страдания – заметнее. Тому есть множество свидетельств: например, большой интерес к действиям, казалось бы, незначительным, которые вдруг начали бросаться в глаза. Безымянный мир становится выразительным, боль и страдания выходят на первый план. Вот что, например, о работе грузчиков писал в 1781 году в «Картине Парижа» Луи-Себастьен Мерсье: «Чуть согнувшись, опираясь на палку, они таскают тяжести, способные убить лошадь»722, переносчиков портшезов он называл «истекающими потом крепкими поденщиками, обутыми в грубые, подбитые железом башмаки»723, женщин-грузчиц описывал так: «Работа их мускулов видна не так явно, как у мужчин, но о ней можно догадаться по тому, как вздымается грудь, по тяжелому дыханию; сочувствие пронзает вас до глубины души»724. В середине века стали раздаваться голоса борцов за справедливость, требовавшие признать противозаконным строительство основных дорог725: «Тяжелее этого нет ничего. Рабочие выбиваются из сил»726.
Это вызывает к жизни аргумент о необходимости увеличить количество станков и механизмов. Конечно, стимулом было не только сочувствие к рабочим. В пользу механизации говорят развитие экономики и производства и отдаленность от отдельных сельскохозяйственных ресурсов. Эпоха Просвещения – это время изобретений. Для некоторых «механиков» важной остается цель облегчения труда. Вот что пишет в 1782 году Клод-Франсуа Бертло об изобретенном им подъемном кране, «способном загружать и разгружать корабли»:
Внимание к опасностям, постоянно грозящим несчастным, которых печальная необходимость зарабатывать себе на жизнь заставляет заниматься такими работами, навело автора на мысль о том, чтобы приспособить ранее описанный мельничный двигатель и педали, которые приводят его в действие, ко всем видам подъемных кранов727.
Подобные начинания с ходу не меняют положение дел. Если они и влияют на жизнь рабочих, то лишь в минимальной степени. Изменения наступят позже, в самом конце XVIII века и в следующем столетии. Вероятно, механизация шла, но медленно и переворота в комплексе действий пока не производила. Все эти идеи свидетельствуют скорее об обострении чувствительности в культуре XVIII века, нежели о серьезных изменениях в профессиях; изменились и стали тоньше чувства, что было заметно и в разных других «местах». Изменяется даже образ детства, возникает внимание к его «слабостям» и «хрупкости», о чем свидетельствует, например, роман Жан-Жака Руссо «Эмиль», написанный в 1761 году728; изменяется образ жестокости, пересматривается отношение к пыткам или «допросам с пристрастием», о чем в 1764 году пишет Чезаре Беккариа в трактате «О преступлениях и наказаниях»729; наконец, изменяется образ рабства, начинают вызывать тревогу эти существа, «обреченные на жизнь в чудовищных условиях… на бесконечную работу повсюду в Америке… под недремлющей плеткой злобного надсмотрщика»730, о чем в 1770 году писал аббат Гийом Рейналь. Происходят медленные изменения порога толерантности в нравах и поведении, меняются границы приемлемого; делается акцент на «невыносимом». При этом высказывались суждения, позже признанные «полными безразличия». Габриель Жар, в 1774 году бывший строгим наблюдателем за европейскими шахтами, проявлявшим интерес к любому приему, который позволил бы экономить расходы и усилия, считал полезным и даже необходимым использование труда совсем юных детей в скважинах: их малый рост лучше всего подходил для перемещения по низким галереям, «пока еще не были построены специальные дороги»731. Такой же обыденностью считалась работа детей в шахтах по ночам, и столь же «невидимыми» были их возможные страдания. На фоне вполне реального сочувствия многих наблюдателей к труду бедняков существовало то, что впоследствии проявится как «бесчувственное отношение» к некоторым из них.
Однако преобладает беспрецедентное «сострадание», к которому добавляются многочисленные протесты против принудительных работ на строительстве «великих дорог», тогда как «старинные поземельные росписи» обязывали «крепостных работать по воле сеньора»732. Начинается и во второй половине XVIII века оживляется пересмотр этого положения дел. Отметим, например, долгий процесс по иску жителей более чем тридцати приходов Ангумуа, возбужденный в 1765 году, чтобы ограничить права графа Шарля-Франсуа де Брольи, в котором 18 декабря 1768 года сенешальством Ангулема было отказано, но который свидетельствует о начале решительных коллективных действий. Некоторые результаты принес похожий иск против прав сеньора Эльзаса, значительно ограниченных постановлением от 24 декабря 1783 года733. Наконец, в 1787 году Шарль-Александр де Калонн, генеральный контролер финансов при Людовике XVI, сократил талью и заменил барщину денежным оброком. Это решение сразу же приветствовал граф Луи-Филипп де Сегюр как знак «окончания многовекового варварства»734.
В среде рабочих также наблюдались многочисленные недовольства существующим положением вещей. В Лионе в 1786 году в результате массовых беспорядков были удовлетворены требования повысить жалованье «ткачей, к которым присоединились шляпники»735. Вероятно, эти волнения были вызваны «деспотизмом» торговцев и «рабством», в котором они держали рабочих. Об этом поется в ироничной песенке английских ткачей, примерно в то же время воспротивившихся снижению заработков, когда торговцы заставили их платить за нити, купленные у коммандитистов. Отсюда – увеличение продолжительности рабочего дня для компенсации потерь. Эта «радость суконщика» была высмеяна англичанами: «в том, что заработок ничтожен, виноваты прядильщики, и надо их извести»736. В 1778 году у «волнений» на шпалерных мануфактурах в Бовэ, где трудилось более тысячи рабочих, была двойная цель: «повышение заработной платы и сокращение продолжительности рабочего дня»737. Те же задачи в 1780 году преследовались работниками «генеральной ассоциации» бумажной промышленности, объединившей предприятия Оверни и Юго-Запада738.
О продолжительности жизни
Во второй половине XVIII века у энциклопедистов и видных ученых появляется еще одна совершенно особая тема, которую невозможно не упомянуть: это физический износ, в буквальном смысле подсчитанная продолжительность жизни, подробно описанная связь между продолжительностью жизни и профессиональными заболеваниями. Вот какой вывод делает Дидро: «Существует множество изнуряющих профессий, которые очень быстро вытягивают все силы и сокращают жизнь»739. К такому же заключению на конкретных примерах приходит Королевское медицинское общество, в 1778 году исследовавшее Марсель и его окрестности. В работе описаны провансальские крестьяне, «изнуренные тяжелой и неумеренной работой… которые к сорока пяти годам превращаются в стариков и умирают раньше срока»740; Бюффон же сравнивает жизнь в Париже и в сельской местности: «в деревнях люди больше устают, хуже питаются и умирают гораздо раньше, чем жители городов»741. В 1749 году естествоиспытатель провел первые исследования условий труда и профессиональной среды и установил их взаимосвязь с продолжительностью жизни, данные занес в таблицы. Проведенные проверки подтвердили его выводы: в Париже по сравнению с сельской местностью вдвое больше людей старше восьмидесяти лет и вчетверо – старше девяноста742. То же самое можно обнаружить в некоторых исследованиях шахт, проведенных в конце века, что отличает их от индифферентного отношения к положению трудящихся Габриеля Жара, которое сквозит в докладах, сделанных им в 1774 году743. Тяготы, переносимые под землей, обусловлены не только вдыхаемыми веществами, возможными авариями, миазмами, газами, водой, но и неудобными перемещениями, вынужденными позами и движениями, что влечет за собой истощение жизненных сил: «Во многих галереях передвигаться возможно лишь на четвереньках. Приходится постоянно сгибаться и даже сидеть на корточках. <…> Эта вынужденная поза очень вредит организму и сокращает жизнь рабочих, поэтому следовало бы делать галереи немного повыше»744.
Подобные мнения исходят и от участников событий, что наиболее показательно. Венсан-Мари Воблан в конце века упоминает крестьян из Гран-Сен-Бернара, утверждавших, что «не живут долго», потому что им приходится «часто подниматься на гору и спускаться с нее, что очень утомительно»745. Вдали от сельского мира, в кузницах, на фоне нового прогрессивного метода – пудлингования, «ручного перемешивания расплавленного металла для удаления углерода», изобретенного в 1780 году в Великобритании, – обнаруживается такая затрата «мускульной силы» рабочими, что, когда им переваливает за сорок лет, они не могут продолжать работать»746; стригальщики сукна, вынужденные заниматься «самой тяжелой работой»747, орудуя тяжеленными ножницами, по словам Дюамеля дю Монсо, полагают, что «не смогут работать после того, как им исполнится пятьдесят лет, – так много сил, ловкости рук и остроты зрения требует эта работа»748.
На протяжении XVIII века продолжительность жизни, так же как и влияние отдельных профессий на возможность преждевременной смерти, занимала умы ученых.
Разделение труда
В конце XVIII века появилось понятие разделения труда. Первым его теоретиком стал в 1776 году Адам Смит. Канонический пример этого, изучаемый в школе, – изготовление булавок, разделенное на восемнадцать различных операций. Один рабочий, «каким бы умелым он ни был», может сделать только одну булавку в день, тогда как разделение ее изготовления «на большое количество задач, для исполнения большинства из которых требуется владение отдельной профессией» специализирует работников, упрощает их жесты, координирует их деятельность и позволяет увеличить результат: «Я видел такую мануфактуру», где десяти рабочим удавалось изготовить «сорок восемь тысяч булавок за смену»749. Этот результат невозможно сравнить с тем, что делает рабочий в одиночку. Адам Смит даже вскользь упоминает усталость, отсылая к детской сообразительности:
Один из этих мальчишек, которому хотелось поиграть с приятелями, заметил, что, если привязать один конец веревки к клапану, запускавшему взаимодействие [между топкой и паровой машиной], а другой конец – к другой части машины, клапан будет открываться и закрываться самостоятельно, и мальчик сможет играть в свое удовольствие. Таким образом, одним из важнейших открытий, которое позволило усовершенствовать машины такого типа, мы обязаны ребенку, желавшему отделаться от работы750.
Впрочем, оригинальность таких действий заключается в другом: исчезают простои, задачи механизируются, повышается производительность труда. При этом в тени остается возможная оборотная сторона подобной «экономии усилий»751: «подавляются чувства и разум», теряются «интеллектуальные склонности и способности работать вручную»752. Неожиданные последствия этого – появление совсем новой усталости, зависящей теперь не от затраты физических сил, а от постоянного напряжения внимания, продолжительного нахождения на рабочем месте и монотонности работы. В результате индивидуальная деятельность в мастерской превращается в коллективную дисциплину, за которой неусыпно следят, а возможная инициатива – в нормированное принуждение. Такая система труда появляется в Англии в конце XVIII века и в начале следующего распространяется по всей Европе.
Выполняемая работа становится «жестче и однообразнее», «рамки ее сужаются»753, к чему стремится хозяин производства; Болтон, например, говорил, что на своем заводе в Сохо близ Бирмингема в шуме молотов и колес слышит малейшую остановку или сбой754. У изнурения, вызываемого «бездушной механикой»755 и ежедневно повторяющейся монотонной работой, еще нет названия. В описаниях рабочего процесса, сделанных «инженерами», о нем почти не идет речь756. Однако оно провоцирует сопротивление, отказ работать, порчу оборудования, насилие, возможно вызванное бедами ремесленников, потерявших работу. Рабочие объединяются, их агрессия нарастает. Промышленник из Ланкашира Джозайя Веджвуд писал в 1779 году: «Их около пятисот человек, они сказали, что сломали несколько станков и что собираются делать такое по всей стране»757. В 1780 году они со знаменами и барабанами тысячами собираются в Чорли, в Йоркшире – в 1796-м. Волнения жестоко подавлялись войсками, зачинщиков ждала расправа. Рабочим угрожала потеря работы, их заменяли женщинами и детьми. В 1799 году был принят закон, запрещающий рабочим «объединяться с целью добиться повышения заработков, сокращения рабочего дня и всех прочих улучшений на рабочем месте»758. Появившиеся многочисленные принуждения Жюль Мишле назвал «проклятием, тяготеющим над Англией»759.
Иными словами, на производстве появляются новые суровые условия. Для чувствительного века это выглядело парадоксально: «Филантропия была в моде, но для многих фабрикантов она заканчивалась на пороге фабрики. Их человечность исчерпывалась состраданием к неграм из колоний, которое, впрочем, обходилось им недорого»760. Возникает и выстраивается модель отношений, в результате быстрого распространения которой усталость и изнуренное состояние в XIX веке становятся общим местом.