Постоянное стремление выразить все с помощью цифр не остается без последствий. Взгляд фокусируется на механике и физиологии, а тело при этом уподобляется машине. В конце XIX века становятся очевидными ранее неизвестные объективно существующие феномены, касающиеся движений на работе и питания, силы и энергии, ритмов и длительности работы, наконец, поддержания массы тела. Появился метод оценки.
С другой стороны, мало внимания уделялось психологии и чувствам. Однако в Новое время интимный, частный аспект – огромный мир психики, о существовании которого заявил XIX век, – неизбежно стал выходить наружу и комментироваться. Об этой стороне жизни упоминает Анджело Моссо, подчеркивая, что такая «территория», существуя, осталась неизмеренной, ускользнула от расчетов механиков и энергетиков:
При изучении различных проявлений усталости в первую очередь в глаза бросаются два феномена: уменьшение мышечной силы и внутреннее ощущение усталости <…> Таким образом, перед нами физическое явление, которое мы можем измерить и сравнить, и физическое явление, которое измерениям не поддается1249.
В конце XIX века именно это второе явление оказывается в центре внимания. Оно становится глубже, некоторые ученые, давая ему определение и стремясь быть в рамках повседневных опытов, считают, что оно выходит за пределы сферы труда: «Усталость, на первый взгляд, – это особое ощущение, это проявление нашей способности чувствовать»1250. Она может стать «сигналом тревоги», защищать организм, когда ситуация становится угрожающей, ее может выявить новый интерес к механизмам осознания наряду с совершенно новой ролью утомления и вызываемых им проблем.
Необходимость не забывать об этом связана с определенными условиями, произведшими настоящую революцию в сознании. Речь идет о ситуации 1870–1880‐х годов: мир стал более «изнуряющим», «утомительным». Появились новые средства передвижения, паровые машины, электричество, телеграф, средства массовой информации, реклама; чувства людей подвергались испытанию и иногда подавлялись. «Волнения» классического мира1251, нагромождение дел и забот принимают здесь новый оборот, охватывают более широкую публику; неожиданно нарастает и распространяется напряжение – совершенно особое, идущее от периферии к центру и наоборот.
Устанавливаются и комментируются два возможных источника усталости, мышечной и психической. Скорее речь идет о двух системах описания, использовавшихся и ранее, но теперь им уделяется больше внимания: усталость, увиденная «извне», и усталость, увиденная «изнутри». Последняя оказывается важнее, чем представлялось раньше: она подтверждает нарастающее чувство обособленности индивида, который теперь все больше тревожится о себе самом, исследует свои неудачи, дискомфорт, свою «несостоятельность». При этом физические и психологические усилия могут совершаться одновременно, продолжая друг друга в бесконечных внутренних вариациях. Это ведет к появлению глобального взгляда на усталость, вниманию к частной жизни каждого.
Для описания психологической усталости требуется меньше телесных метафор, чем для описания усталости мышечной, – всех этих гуморов, нервных токов, сжигания энергии, и в этом ее альтернативность. Создается поле, мобилизующее в значительной степени скрытые внутренние механизмы.
Революция в литературе
Литература находит здесь новое пространство для исследований и начинает его решительным образом осваивать. Старому усталостному «нарративу»1252, изобретенному в XVIII веке и унифицирующему эпизоды изнеможения, возникшего вследствие каких-то действий и ситуаций, приходит на смену нечто другое – более индивидуальное и личное. Здесь в расчет берутся не столько обстоятельства и ощущения, сколько впечатления, воображение, эмоции, верования, иллюзии «живых» свидетелей, голос которых может передать литература; подобные свидетельства уже высказывались некоторыми рабочими в 1830‐х годах1253.
Речь идет о чем-то совершенно новом и в то же время современном тому, о чем говорят механик или специалист по энергетике. Подтверждается невозможность ограничиваться одной лишь физиологией. Такова усталость Рамунчо, героя одноименного романа Пьера Лоти, «ощущение» контрабандиста, у которого после всех его афер и столкновений с испанскими карабинерами сны путаются с явью, «всеобъемлющее» состояние, при котором кинестетика смещается в область воображения, а мышечное перенапряжение сменяется ментальным:
Блаженство всех чувств… <…> В свежем дуновении девственно прекрасного утра его молодое тело наполнилось каким-то благотворным оцепенением, ум оставался в полусне. Впрочем, ему хорошо были знакомы подобные впечатления и ощущения… возникавшие после удачно провернутой контрабандной сделки1254.
Так же изнурена была Катрин, героиня романа Золя «Жерминаль» (1884), откатчица, возившая вагонетки на шахте Жан-Бар. После аварии на шахте, когда лопнули канаты подъемника, она в полузабытьи бежала вверх по лестницам:
…стало сводить судорогой руки и ноги. Сначала она почувствовала только легкое покалывание. Потом ступни и ладони онемели, не ощущали ни железа, ни дерева. Боль сначала тупая, потом острая, жгучая, скручивала мышцы. Вся замирая от ужаса, Катрин вспомнила рассказы старика деда о тех временах, когда не было подъемной машины и клетей и когда десятилетние девчонки выносили в корзинах уголь из шахты на своих плечах, карабкаясь по лестницам без перил; стоило одной из носильщиц поскользнуться или просто куску угля выпасть из корзины, и три-четыре девочки падали головой вниз1255, 1256.
Наконец, наступило изнеможение, которому нельзя было сопротивляться:
Она не сознавала, что делает. Когда она вскидывала глаза, огни лампочек кружились перед ней, извивались спиралью. Кровь застывала у нее в жилах; она чувствовала близость смерти, малейший ветерок мог бы сбросить ее в пропасть. <…> Катрин так никогда и не узнала, как она выбралась, как ее вынесли на плечах, как ей не дала упасть сама теснота хода. И вдруг в глаза ей ударило солнце, а вокруг заревела, заулюлюкала толпа разгневанных людей1257.
На первый взгляд здесь нет никакой связи с высказываниями механиков, однако это очень обогащает картину совершаемых усилий.
В тексте Золя мы впервые видим проникновение в субъективные, сугубо личные глубины усталости – панику, страх, блуждания мысли, крах надежд, их небывалое противостояние холодному расчету.
Те же глубины усталости мы видим несколько с другой стороны в романе Виктора Гюго «Труженики моря», написанном в 1866 году: здесь нарастает значение психологической сферы, эмоций, удивления перед лицом добровольного сопротивления. Рыбак Жильят упорно чинит разбитый корабль, и эта работа, можно сказать, против его воли становится частью ментального мира, который оказывается сильнее его. Решимость Жильята подпитывается желанием отомстить тому, кто сломал корпус, сходни, мачту. Его ярость, движения, усилия приобретают космический масштаб. Отсюда – стремление игнорировать изнурение, отодвинуть горизонт: «Мышечная усталость всегда является той нитью, которая тянет к земле, но необычность предприятия увлекала Жильята в мир каких-то возвышенных и туманных фантазий. Порою ему мерещилось, что он ударяет молотом по туче»1258, 1259. Его жесты уходят в бесконечность. Его усталость «грандиозна», силы неожиданно приходят как будто из-под земли, неумолимая воля рабочего человека смешивается с неумолимой яростью моря, которую он хочет впитать в себя и которой хочет подражать. Жильят растрачивает себя в этом неслыханном испытании, желая понять, чтó в изнеможении сугубо индивидуального, а чтó можно разделить с кем-то.
Широко используются и другие субъективные воспоминания. Например, в тексте физиологической направленности поэтапно, шаг за шагом рассматривается усталость велосипедистов – участников двенадцатичасовой гонки, состоявшейся в 1897 году. Исследуются «впечатления», их изменения и отклонения: на седьмом часу гонки «он не видит никого, но слышит зовущий его детский голос», на восьмом часу «начинается бред. Ему кажется, что он на другой планете, а велотрек – это орбита, тренер – солнце, а газон – это плоскость эклиптики…». Позже возникает ощущение, что «в спине установлен аэрометр»1260. Взгляд изнутри, таким образом, противопоставляет иллюзии и усилия, спутанность сознания и изнеможение; появилась новая сфера, где преобладают внутренние факторы – как точные, так и приблизительные.
Изобретение переутомления
В конце XIX века появляется еще одно «ментальное» новшество, тоже очень глубокое. Оно заключается в ощущении небывалой «спешки», эквивалентом которой в физическом плане можно считать эффективность, рентабельность: в конце века в городах промышленный рост и экономический подъем вызывают особое возбуждение; во внезапно возникших новых условиях возникает новая усталость. Это небывалый источник «боли», связанной со способом существования в пространстве и во времени.
То же доказывают свидетельства очевидцев, например дневник Батиста Сандра 1880‐х годов, обнаруженный Моной Озуф в 1979-м. Это был учитель нового типа; в дневнике он не только описывал заметное место, которое занимал преподаватель в деревенском или городском сообществе времен Третьей республики, его «авторитет», его «многочисленные обязанности», роль секретаря мэрии, проведение «народных лекций», его вклад в «землеустройство», в «спрямление дорог», в работу «местной академии», в «частную переписку» и так далее, но и впервые употреблял выражение, до тех пор неизвестное, – «переутомление»1261, чувство нарастающей перегрузки, нагромождение задач, которые необходимо выполнить в ограниченный срок, иными словами, «перегрев» от ожидания, от действий, от поведения окружающих. На первый взгляд в этой констатации «перебора» нет ничего удивительного, связанного с новым статусом учителя в обязательной публичной школе. Тем не менее существуют нюансы и новшества, которыми не стоит пренебрегать. Учитель настаивает на том, что ко времени нужно относиться по-новому, на необходимости действовать быстро, быть выше проблем и принуждений, уметь противостоять мелочам. Это безусловно оригинальный подход, передающий связь между совмещением различных обязанностей, отсутствием пауз в работе, скоростью ее выполнения. Таким образом, Сандр оказывается главным свидетелем глубоких культурных сдвигов во второй половине XIX века.
Термин «переутомление» в 1860–1870‐х годах используется при описании скачек и применяется «к жокею, который в первой половине гонки выбирает слишком быстрый аллюр лошади по сравнению с расстоянием, которое ему надлежит преодолеть»1262. Эмиль Литтре в 1870 году отзывается об этом проще: «Переутомлять вьючное или другое животное означает заставлять его двигаться слишком быстро или слишком долго»1263, а это отрицательно сказывается на животном, потому что в его мышцах создается избыток неразлагаемых вредных веществ. «Слишком быстрое» движение – вот что здесь главное, напрямую связанное с распространением практики зрелищных выступлений и рекордов, это требование, в какой-то момент ставшее символом мира. В качестве главного примера можно привести ипподромы, предмет «неустанной заботы»1264: в частности, парижский Лоншан, построенный в 1854 году и привлекающий как любителей делать ставки, так и любителей подвигов. Во второй половине XIX века скорость всех завораживала. Цифры сравнивались и комментировались. «Универсальный словарь естественной истории» (Le Dictionnaire universel d’histoire naturelle) Шарля д’Орбиньи превозносит «удивительных» «чистокровных» лошадей, способных преодолеть 80 футов в секунду, «что предполагает скорость около 9 мириаметров, или 23 лье в час»1265. Можно сказать с уверенностью, что это «идеализированная» констатация, потому что 9 мириаметров – это 90 километров в час1266. Иллюстрированный журнал Almanach du magadin pittoresque считает скачки в Эпсоме «национальным праздником», а галоп всадников приравнивает к «буре»1267. Настоящий наездник должен «летать»1268, быть стремительным и легким.
Можно привести еще много примеров, отвечающих неожиданно возникшему чувству части общества. «Спешка» становится «всеобщей»1269: быстро преодолеваются расстояния, совершенствуется техника, все сферы жизни механизируются, развивается телеграфная и телефонная связь. В результате появляется «новое материальное общество»1270, изменяются пространство и время, жизнь «становится стремительной»1271, люди окончательно и бесповоротно начинают «спешить»1272. В обновленном в 1888 году «Энциклопедическом словаре промышленности» (Le Dictionnaire encyclopédique de l’industrie) сравниваются 72 разные скорости – чтобы была возможность лучше оценить важность и особенности этого явления: скорости ходьбы и бега, рыси и галопа, поезда и трамвая, ветра и урагана, пули и ядра, парусного судна и миноносца, света и звука, механики и электричества1273. Эти бесконечные цифры подтверждают суть озабоченности неудержимым ускорением повседневной жизни.
В результате появляется «переутомление», которое вызывает также озабоченность более мрачными вещами: извращением преимуществ быстроты, ее смутным, неясным, навязчивым «избытком». Альбер Матье – гигиенист, специалист по болезням желудка, а также преподаватель – полагает, что существует новая усталость, вызванная урбанизацией, в результате которой в XIX веке множатся источники раздражения и возбуждения: «Созданная цивилизацией общественная жизнь в больших городах аккумулирует причины нервного переутомления»1274. Это больше не ажитация эпохи Просвещения1275, не теснота, не «круговерть» и не «головокружение», вызванные слишком большим количеством общения, не просто «стимуляция» к действию, не шум от преодоления препятствий1276, но беспрецедентное увеличение количества сообщений, иллюминации, движений, сигналов, избыток информации и поток разного рода просьб и обращений, в котором люди чувствуют себя тонущими, и возникающий в связи со всем этим ментальный дискомфорт: «Любое продолжительное или чересчур сильное сенсорное возбуждение может вызвать усталость»1277. Это ощущение усталости создает вставший с ног на голову мир, и особенностью этого ощущения становится его внутреннее проявление. Таким образом, переутомление может быть следствием переполнения, упадка сил, вызванного избытком рекламы, разного рода коммуникаций, призывов. Именно на этом настаивает Морис де Сеньор, описывая обстановку на Всемирной выставке 1889 года:
Выставленные напоказ товары, хвастовство, афиши, буклеты, реклама всех видов на спинах людей и на автомобилях, она звучит со всех сторон, сверкает на барных стойках, при помощи электричества превращает киоски в светящихся арлекинов – вот великая современная энергия, запускающая движение человеческого муравейника, люди встречаются, налетают друг на друга, толкаются локтями, приветствуют друг друга, оскорбляют, торгуют, покупают, платят и, главное, постоянно кому-то что-то должны1278.
Среди прочего электричество, эта «фея и служанка»1279, становится главным примером назойливого вторжения, создающего каскады ослепительных сигналов, объявлений, приглашений: вспомним универсальный магазин «Дамское счастье», описанный в 1883 году Эмилем Золя и увиденный глазами Денизы, героини одноименного романа: «[„Дамское счастье“], сверкавшее, как раскаленный горн… горело, как маяк, оно казалось ей единственным светочем и средоточием жизни»1280, 1281. А Эмиль Верхарн в 1895 году в стихотворении «Базар» (сборник «Города-спруты», Les Villes tentaculaires) называет универсальный магазин c его «башнями, сияющими огнями» «ревущим животным»1282. Сюда следует добавить и другие обстоятельства и практики, и прежде всего прессу, которой полагалось перевернуть мир частной жизни, ежедневно сообщая срочные новости, удивляя и волнуя, и все это – за очень короткие промежутки времени. Спешит писатель – «общество требует от него выполнения работы в сжатые сроки»1283. Спешит и читатель – тексты читаются быстро, без тщательного усвоения: «Те, кто много читает, привыкают к быстрой смене совершенно разных чувств, эмоций и мыслей и ждут, что в реальной жизни ситуация будет схожей»1284. Несколько десятилетий спустя все это станет самым банальным явлением – но поначалу воспринималось как невыносимая торопливость, напасть, лишавшая надежды на какую-либо безмятежность. В 1890 году, занявшись изучением «современной цивилизации», русская исследовательница Мария Манасеина обратила внимание на постоянный рост количества газет: в Германии в 1833 году их было 780, а в 1855‐м стало 2500, во Франции в 1827 году – 132, в 1866-м – 16371285. Неизбежные последствия такого чтения – «проблемы со зрением, головокружения, „скачущие“ мысли»1286. Отсюда – «умственное переутомление», связанное с постоянным присутствием в мыслях «огромного количества разнообразных проблем»1287, потока разрозненной информации, против которого выступал также Эмиль Золя: «Было бы очень хорошо не таскать весь шум века у себя в черепе, сегодня голова человека очень тяжела от ужасающего нагромождения всякой всячины, которой ее ежедневно наполняют журналисты»1288.
Под ударом оказывается множество жестов и родов занятий, свободные профессии и интеллектуальная деятельность, торговля и управление: «Отдых стал невозможен; в любой час приходится браться за перо и отвечать на письмо. В этой беспрерывной гонке нет больше ни минуты, чтобы отдохнуть, ни часа, чтобы снять напряжение…>»1289 Побеждает пример Америки, подтверждая превосходство Нового Света. Вот «модель современной жизни», настойчиво описываемая в 1890‐х годах: «пятнадцать человек ведут переговоры о пятнадцати разных делах»1290 в одно и то же время и в одном и том же месте; каждую минуту по одному и тому же месту «проходят три или четыре омнибуса»1291. Теодор Рузвельт назвал свою книгу «The Strenuous Life» – «Напряженная жизнь»1292. Создается образ промышленника, у которого нет ни минуты времени для себя, который без передышки должен заниматься делами. Чаще, чем в прежние времена, возникают психологические проблемы, навязчивые состояния и идеи:
Я старательно тружусь с восьми утра до десяти вечера. Мне практически некогда поесть. Как правило, я ем стоя остывшую и безвкусную еду. К десяти часам вечера я так устаю, что лишь с большим трудом могу вести записи. Ночью дневные дела продолжают крутиться у меня в голове, и лишь под утро мне удается забыться сном. Я встаю совершенно разбитым, и чтобы иметь возможность приняться за дела, мне необходимо выпить несколько рюмок коньяка1293.
Переутомление теперь – это не только удар по чувствам и нервам. Это вторжение в психологическую сферу, навязчивые, постоянно повторяющиеся тревожные мысли. Возможные последствия как физической усталости, так и психической, – дискомфорт, смятение чувств, интимные проблемы; загоняемые вглубь, эти неприятности нередко сопровождают друг друга. Даже клиентки «Дамского счастья», этой новой торговой Мекки, описанной Эмилем Золя, оказываются перед лицом «изматывающего» возбуждения: выбор слишком велик, а необходимость считать деньги раздражает. Посетительницы универсальных магазинов мучаются, с одной стороны, растущим пристрастием к покупкам, а с другой – ограниченностью в средствах: «Они наслаждались этим трудным и медленным продвижением, еще более подстрекавшим их любопытство»1294. В конце дня они «молчаливо сидели»1295, удрученные, не в состоянии двинуться с места.
«Борьба за существование»
Надо сказать и о новой роли, отводимой «борьбе за существование» – идее, ставшей расхожей в конце XIX века благодаря поверхностному чтению трудов Чарльза Дарвина, а также укрепившейся благодаря демократическим изменениям и даваемой ими надежде на равенство: «Конкуренция во всех сферах – в свободных профессиях, в торговле и промышленности – очень живая и острая. Все стремятся подниматься все выше и выше»1296. Конечно, это спорная мысль, Дарвин никогда не утверждал, что «эволюция, идущая через экологическую адаптацию», ведет к «совершенствованию»1297, но такую трактовку разделяло достаточное количество людей, чтобы она надолго стала частью общественного сознания. Эта мысль фокусирует напряженность в социальных сферах, ожиданиях, поведении. Она также оправдывает чувство срочности, желание скорее что-то сделать, неизвестную прежде живость, усиленную распространением рыночного капитализма: «Любое опоздание, любая отсрочка могут привести к тому, что он потерпит поражение в борьбе, которую постоянно ведут все живые существа»1298.
«Struggle for life»1299, 1300, таким образом, оправдывает существование слова «переутомление», в чем были уверены психиатры конца XIX века, видевшие в нервном истощении угрозу:
К несчастью, современная организация общества, в основе которой лежит оголтелая экономическая конкуренция, весьма способствует тому, что индивид постоянно находится в состоянии нервного возбуждения, являющегося неиссякаемым источником неврозов и вырождения1301.
Во второй половине века появление социальной лестницы, иерархизация технических навыков, компетенций и зоны ответственности создали новую сферу для соперничества. В качестве примера рассмотрим Северную железнодорожную компанию (La Compagnie des chemins de fer du Nord), где сотрудники делились на категории в зависимости от профессиональной квалификации: 14 – для администрации, 28 – для путевых работ, 43 – для «подвижного состава», 64 – для службы эксплуатации1302. Профессия делилась на трудоемкие этапы, медленные и обязательные к исполнению. Это видно из описания «категорий» продавцов в «Дамском счастье» Золя:
Впрочем, у каждого служащего отдела, начиная с новичка, мечтавшего стать продавцом, и кончая старшим, стремившимся к положению пайщика, было лишь одно настойчивое желание: подняться на ступеньку выше, свалив товарища, который стоит на этой ступеньке, а если он окажет сопротивление – проглотить его; эта борьба аппетитов, это уничтожение одних другими было условием хорошей работы машины, оно подстегивало торговлю и создавало тот успех, которому дивился весь Париж1303.
Мы опять видим иерархическую лестницу, подобную той, что возникла при первой демократизации XIX века1304, но отличную от нее, более сложную, менее «единую». Представляется, что каждый обходится без «общего блага» и намечает себе собственный путь, планирует собственные выгоды. Иными словами, возникает новая конкуренция, более персонализированная, если не сказать «эгоистичная», укрепляющаяся с развитием демократического общества, более рискованная. Заинтересовавшись вопросом о неврастении, в конце XIX века ее тщательно изучали Адриен Пруст и Жильбер Балле:
В прежние времена сословия были разделены непреодолимыми барьерами, и мало кто из смельчаков хотел выбраться из среды, в которую его поместила судьба. Сегодня же каждый силится занять место выше того, что занимали его предки; конкуренция возросла, во всех слоях общества множатся конфликты интересов и людей. <…> Толпы индивидов пытаются выполнять работу, которая не по силам их мозгу. <…> В конце концов непрерывное возбуждение приводит к истощению нервной системы1305.
Это ведет к дальнейшему расслоению общества, самые «слабые» стигматизируются, а образу силы и крепости, мужским чертам отдается предпочтение. Отсюда – попытки преуменьшить выносливость женщин, рассматриваемых как «более подверженных нервному истощению»1306, описываемых как «создания со слабой и нестабильной нервной системой», что благоприятствует изнурению «в борьбе с бесчисленными конкурентами»1307. Считается, что положение некоторых «жертв» хуже, чем остальных. Иными словами, переутомление, вызывающее огромную тревогу в стремительно ускоряющемся обществе, затрагивает хилых и «беззаботных», хрупких и неосторожных.
По-прежнему сохраняются и более традиционные противопоставления, неявным образом критикуются те, кто хочет «подняться», выделиться, самоутвердиться за счет учения. Таковы, например, солдаты, выходцы из народа, которых изучал Анджело Моссо в 1890‐х годах, – ребята «крепкие», но проваливающиеся на экзаменах, «заливающие потом листы бумаги»1308; или «малограмотный» моряк, которого знал Филипп Тисье, дюжий бретонец, который решил сдать «экзамен на капитана дальнего плаванья», но «переутомился», столкнувшись с трудностями учебы; он изнемог, «похудел, побледнел, захирел», начал кашлять, разболелся и «умер на больничной койке от чахотки»1309; или «сорокалетний лакей», описанный Франциском Сарсе в 1895 году. Этот темный человек захотел научиться читать, но вскоре пал жертвой собственных усилий, оказавшись не в состоянии одолеть эту премудрость, несмотря на всю свою «силу воли»:
Он слушал меня с необыкновенным вниманием; я видел, как от усилий надуваются вены у него на висках и на лбу выступает пот. Ежедневный урок длился один час, после чего он, обескураженный, впадал в ступор. Он больше не понимал, что делает. Через неделю у него началось воспаление мозга1310.
Можно сказать, что переутомление представляло собой угрозу для общества, где царил дух конкуренции и стремления к совершенствованию. Эмиль Золя утверждал: «Мы больны, больны прогрессом, в этом нет сомнения. У нас гипертрофия мозга, наши нервы развиваются в ущерб мускулатуре»1311. И все же усталость физическая и усталость ментальная сближаются, вызывая обеспокоенность и муки. В конце XIX века многие пришли к выводу, что появилось «усталое поколение»1312.
Переутомление школьников
Школа неизбежно должна была столкнуться с такой опасностью. В XIX веке началось ее триумфальное шествие, росло количество даваемых знаний, создавались программы, проводились экзамены, наказания становились жестче – все это складывалось в картину «перегрузки». Школьные амбиции настораживают, экспансия преподавания вызывает беспокойство.
Во-первых, знания: быстрое увеличение их объема поражает свидетелей. Появляются книги «всеобъемлющего» содержания: только в 1820–1830‐х годах в свет вышли «Кто есть кто» (Encyclopédie des gens du monde)1313, «Современная энциклопедия»1314, «Энциклопедия полезных знаний»1315, «Домашняя энциклопедия»1316, «Католическая энциклопедия»1317, «Малая энциклопедия для детей»1318, «Новая энциклопедия для юношества»1319. Объем представленной в них информации увеличивается, она постоянно обновляется. «Современная энциклопедия» в 1846 году с воодушевлением сообщает, что «почти вдвое увеличила объем»1320 по сравнению с изданием 1823 года. Пьер Ларусс в 1866 году уверял, что «никогда еще мысль, постоянно возбуждаемая новыми открытиями, не занималась более разнообразным набором дерзких вопросов и проблем»1321. Отсюда – мобилизация воображения, боязнь слишком оригинальных научных достижений, уверенность в том, что учеба – это нечто угрожающее, а обучение проводится форсированно: «В головы наших детей хотят запихнуть слишком много знаний», – сетовал Адольф Тьер в парламенте 13 июля 1844 года, а Виктор Дюрюи несколькими годами позже добавил, впрочем без тщательной проверки информации: «Рабочий день наших детей дольше, чем у взрослых»1322.
Во-вторых, спешность: многочисленные уроки носят поверхностный характер, материал дается слишком быстро или преждевременно. В 1868 году, жестко критикуя подобные «педагогические приемы», Виктор де Лапрад впервые применил слово, обычно употребляемое по отношению к лошадям: учеба в школе может привести к «переутомлению детского ума и ослабить их тела»1323. Несколько лет спустя Жан-Мари Гюйо дает этому объяснение с точки зрения физиологии и призывает отказаться от слишком интенсивной учебы:
Мозг, который у детей достаточно объемен, но неупорядочен, организуется, если заставить его работать слишком активно и быстрее, чем положено в их возрасте; но в результате он не достигнет ни размера, ни силы, которых мог бы достичь без интенсификации учебы1324.
Подобное беспокойство, символом которого стало английское выражение overpressure in schools1325, что можно перевести как «перегрузки в школах», в конце XIX века мобилизовало западные общества и 23 июля 1883 года вызвало дебаты в палате лордов. Далее последовали опросы и изучение ситуации. Например, Гертель обследовал в Дании 28 114 школьников и обнаружил, что «29% мальчиков и 41% девочек страдают анемией, диатезом и нервными болезнями»1326; немец Рудольф Финкельнбург утверждал, что «80% молодых людей с высшим образованием неспособны к военной службе»1327; француз Жан-Батист Фонсагривс обещал неизбежный упадок разным «десятилетним Пико делла Мирандолам, которые поражают своими энциклопедическими знаниями»1328, а Академия медицины два года – 1886‐й и 1887-й – дебатировала этот вопрос.
Также под прицелом оказались академические и университетские конкурсы. Выдвигаемые ими требования впечатляют. Жесткость отбора настораживает и разочаровывает, а «демократическая, эгалитарная нация»1329 их навязывает. В 1881 году газета «Ле Паризьен» упрекает их в создании «хилых умников, которые держатся на ногах только благодаря молодости»1330. Эжен Далли критикует конкурс в школе Сен-Сир, который предположительно «вызывает сокращение объема грудной клетки»1331 из‐за недостатка сна и прочих лишений. Жорж Дюжарден-Бомец плохо отзывается о конкурсе в педагогическом учебном заведении для девушек, где на двадцать пять мест претендуют пятьсот кандидаток, что, по его мнению, оказывает «пагубное влияние»: «Печальные последствия умственного переутомления можно наблюдать в особенности в момент поступления, после пережитого волнения и усталости, вызванных конкурсом»1332.
С распространенной в XIX веке точки зрения опасности для девушек возрастали. Робертсон де Манчестер видит в этом причину «смерти во время родов»1333, а Альфонс де Кандоль – причину психических заболеваний, удивляясь «количеству девушек, выбравших профессию учительниц и попавших в психиатрические лечебницы»1334. Граф Шефтсбери даже приводит цифры: в 1882 году в Уэльсе из общего числа школьных учителей, попавших в психиатрические лечебницы, женщин было 145, а мужчин – 381335. Корреспондент Medical Times говорит о том, что «многие из девушек были сражены болезнью на втором или третьем году специального обучения»1336. Объяснение все то же: женская «нервная система» считается «гораздо более уязвимой»1337.
Если смотреть шире, речь идет о неясной патологии, созвучной тогдашним взглядам на физиологию. Прежде всего, это приток крови к мозгу, вызванный умственными усилиями, как следствие – головные боли, зубная боль от «гиперемии», носовые кровотечения, зоб, менингит, кровоизлияния, воспаления глаз. Морис де Флери, парижский врач, специализирующийся на «психических заболеваниях», констатировал тревожный факт: «Восьмилетний мальчик, к которому меня вызвали, сам догадался вытянуться на ковре, чтобы улучшить кровообращение в голове»1338.
Далее следует ослабление организма, что благоприятствует действию микробов, открытых в конце XIX века, – тифозной лихорадки, туберкулеза, многочисленных хронических инфекций и разнообразных заражений. Наконец, нервное истощение, вызванное беспомощностью и одиночеством, описанное психиатрами конца века:
Кабинетный ученый продолжает работать и ночью. На протяжении долгих часов он фиксирует внимание на изучаемом предмете. В кровать он ложится в 3 или 4 часа утра, но спать не может. Его воля не в состоянии умерить беспорядочную мозговую деятельность. Он не только не спит, но и испытывает мучительный холод в руках и ногах, спазмы в голове, ломоту во всем теле, боли в животе. Как правило, нормальный ночной сон восстанавливает истощившиеся силы, но если приступы мозговой усталости повторяются, эти симптомы могут нарастать и пациента может настичь церебрастения, церебральная форма нервного истощения. <…> Пример показывает, как под влиянием только лишь переутомления мозга могут развиться нарушения всех функций организма, в особенности пищеварения и кровообращения…1339
Картина пессимистичная, даже тревожная, показывающая обострение физических симптомов, их внезапность, их разнообразие, «потребность в отдыхе», разного рода слабости, усиление дискомфорта, «парестезии, ощущение мурашек по коже, онемение»1340: появляется современный индивид, далекий от совершенства, «зацикленный» на себе, находящий в собственном теле и поступающих от него сигналах свидетельство своей целостности. Отсюда – все более систематическое стремление определить, что тревожит, обуревает, мучает, мешает, желание увидеть незаметные и разнообразные признаки усталости. Эта пессимистичная картина также демонстрирует ставшую очевидной в конце XIX века оборотную сторону господства технического прогресса со всеми его станками и ритмами: внезапную уязвимость, неудовлетворенность, неприспособленность, вызывающую досаду и не поддающуюся контролю. Переутомление и его специфические последствия в этом случае обнаруживают трудности принятия изменений мира, в котором «экстремальная» скорость может оказаться навязанной. Впервые усталость становится образом жизни, неизбежным условием существования и судьбой.
Неврастения
Появилось новое название для этой проблемы, для этого общего зла – «неврастения», высшая степень переутомления, нервная слабость, удар по любой инициативе, по любой реакции. Ее описания появляются в основном в 1880‐х годах1341. Таков, например, описанный Вёрджилом Борелом в 1898 году полковник английской армии, жертва «большого физического утомления», неспособный «сконцентрировать внимание», такой изможденный, что «подвергает сомнению собственное существование»; все это началось «после усиленной и длительной умственной работы», «значительной физической усталости» на фоне «больших неприятностей»1342. Мнения специалистов совпадают1343, подобная картина распространяется, беспокоит, пугает, разоблачается, вызывает ненависть, страх вырождения из‐за «упадка нервной системы». Картина эта, как правило, весьма приблизительна, можно сказать, груба. Шарль Фере прибегает к этому образу в 1894 году, чтобы в весьма ядовитой и сардонической манере описать своих «невропатических родственников»: «История болезни еврейского народа в высшей степени благоприятна для наблюдения подобных фактов. <…> Согласно Анри Межу, легенда о Вечном Жиде, возможно, всего лишь ее популярное изложение»1344. Здесь мы видим стремление выразить через образ слабости самые черные и опасные мысли.
В конце века этот образ появляется и в литературе, подтверждая важнейшую роль такого явления, как неврастения, в культуре того времени. Символом эпохи становится тщательно выписанный Жорисом-Карлом Гюисмансом в романе «Наоборот» образ дез Эссента, возрастающая слабость которого становится угрожающей и заставляет его «оставаться в постели»:
Невоздержанность в холостяцких привычках, утомительная работа ума усилили врожденный невроз, истощили кровь, и без того в их роду истощенную. В Париже дез Эссенту пришлось пройти курс гидротерапии, так как у него дрожали руки и были сильнейшие невралгические боли. От них перекашивалось лицо, стучало в висках, кололо в венах, тошнило, причем тошноту можно было перебороть, только если лечь на спину и погасить свет1345, 1346.
Воспоминание становится тоньше, углубляется, память играет со слабостью и немощностью, вызывает страдания, парадоксальным образом смешанные с отсутствием сил и с усилием, с ущербностью и с болью; это своеобразный способ «больше не существовать», чувствуя себя «более живым в ускользающей жизни»1347. Ги де Мопассан весьма реалистично вызывает в памяти пустоту, состоящую из беспомощности и истощения, исчезновения и в то же время боли:
День утомляет меня, надоедает мне. Он груб и шумен. Я с трудом встаю, нехотя одеваюсь и выхожу из дому с сожалением. Каждый шаг, каждое движение, жест, каждое слово, каждая мысль тяготит меня, точно я подымаю непосильное бремя1348, 1349.
Неврастения – это болезнь мира, болезнь «современной суеты»1350. При ней все встает с ног на голову, человек возбужден, ему трудно сосредоточиться, он испытывает беспокойство. Возможно, неврастения стала главным симптомом эпохи, обобщающим образы бытия: «анемия и слабость нервной системы, визитная карточка нашего времени»1351. Это еще один признак беспрецедентной тревоги, связанной со всякого рода удовольствиями, все более свободным принятием наслаждения и его невозможностью. Октав Мирбо рассматривал в 1894 году подобный интенсивный и личный «подход» «как одно из главнейших прав человека, но также как одну из самых высоких и наиболее священных его обязанностей»1352. Последствиями этого могут быть неврастения и импотенция, которые вызывают страх, новую фрустрацию, интимное болезненное страдание: импотенция накладывается на упадок сил. Начиная с середины века на фоне медленной либерализации и отказа от прежних запретов врачи «не перестают повторять» с убежденностью: «игнорирование половой функции – это насилие над природой»1353.
Как бы то ни было, неврастения оказывается главной проблемой конца века, и Джордж Бирд одним из первых в 1869 году дал ее описание1354. Прежде всего он предложил оригинальный механизм, в значительной степени навеянный современной ему техникой: организм сравнивается с электрическим конденсатором, работоспособность которого неизбежным образом оказывается ограниченной, или с паровым котлом, также с ограниченным объемом1355. Неврастения возникает, когда «избыток» давления вызывает разрыв, уничтожая всякую энергию и блокируя любую реакцию. Коротко это можно назвать «нервным истощением»1356. Это образ переутомления, когда мобилизуются все силы и переходятся все пороги, а также всякие его индивидуальные вариации, связанные с выносливостью и уязвимостью каждого отдельного человека; трудности «современной жизни», надо это повторить, которые Джордж Бирд выделяет, в частности, в американской жизни и называет American nervousness1357. С ним соглашаются и европейские авторы, расширяя контекст, как это делает Людвиг Хирт, профессор из Вроцлавского университета, уподобляя неврастению и ее американский «источник» «сотворению» современности:
Действительно, неврастения была изобретена современной жизнью, желанием как можно скорее стать богатым; она обнаружилась в той части света, где работают, живут и стареют очень быстро, где нервозность достигает наивысшей степени: мы имеем в виду Америку1358.
Остается более широкий психологический контекст, состоящий из «раздражительности», «нарушений сна», «физической слабости», «нерешительности», «навязчивых состояний», «сильных страхов», «постоянной тревоги», «беспочвенных дурных предчувствий и страха»1359; внутренний мир постепенно детализируется, дифференцируется, углубляется, оказывается в самом центре изнурения и всего, что его сопровождает. Исследование множит образы, акцентирует внимание на эмоциях, чувствительности, личных потрясениях, в результате чего сфера внутренней жизни становится всеохватывающей.
Появляется новый образ усталости – более социальный и в то же время более личный: «все начинается с телесных ощущений»1360, все обретает смысл благодаря личной и даже «моральной» тональности. Усталость начинает восприниматься по-новому – как аспект внутренней жизни, в которой неспособность что-то сделать вызывает нерешительность и недоверие, навязчивые состояния, тревогу, доходящую до смятения. Прежняя «усталость ума»1361, свойственная «мыслителям» и «крючкотворам» Великого века, переосмыслена, затронутый ею круг людей широк как никогда; чувствительность уступает место страхам и тревоге. Увидеть это можно на примере персонажа, которого в 1911 году описывают Жюль Дежерин1362 и Эмманюэль Гоклер. Это бухгалтер, который внезапно потерял способность «действовать как нужно», от которого все время чего-то ждали, который был удручен своими «неудачами», жертва чувства бессилия или бесполезности, к тому же эта его работа явно находилась под угрозой: «он стал хуже спать, сон стал беспокойным, ему снились кошмары, в которые ночью превращались дневные заботы»; далее – непреодолимое отклонение: «любая умственная работа тут же вызывает усталость, любая работа становится невозможной»1363. Если отвлечься от индивидуального свидетельства, мы видим, что здесь имеет место специфическое изнурение, непонятный, скрытый «трепет»1364, впервые описывающий современное состояние дел: «новая болезнь, возникшая из новых обстоятельств»1365. Также нет никаких сомнений в том, что она проявляется в виде неспособности что-то делать, общей слабости, к которым добавляются беспокойство и растерянность. Порочный круг замыкается: «Усталость порождает тревогу, тревога усиливает усталость»1366; сам прогресс и скорость, с которой он наступает, подпитывают беспокойство как своими издержками, так и хрупкостью. Ницше говорил: «Эта эпоха характеризуется распадом и, следовательно, неуверенностью»1367.
Наконец, нарастает внимание к некоторым психологическим симптомам изнуренности, тяжесть которой никогда прежде не была описана, – тому, что Пьер Жане в начале XX века назвал «психастенией», патологией, вытекающей исключительно из проблем в личной жизни. Проводятся совершенно новые наблюдения, на основании которых описываются «очень любопытные и малоизученные явления», «настоящие кризисы изнурения»1368. Например, одна сорокашестилетняя женщина сообщала, что «ей на плечи ложится усталость, подобно плащу», а один мужчина говорил о «сильнейшей ломоте»1369 после простых вычислений в уме. Все это – не что иное, как новая специфическая патология, дополняющая картину блужданий и душевных смятений, изучение которой впервые упорядочивает усталость с точки зрения культуры.
Создание «теории» психической усталости
Главной заботой и основой поведения оказалась психическая усталость: она стала новым объектом изучения, появились возможности для экспериментов, размышлений, различных интерпретаций, а также приборы и инструменты для этих экспериментов. Все это превратило смутное чувство внутренней усталости в вызов познанию, соизмеримый с ее растущей значимостью в общей культуре, а также с новыми вопросами о том, как устроено сознание. Речь уже идет не только о несколько надуманном погружении в сферу ощущений, не только об исследовании психических «переживаний», вторжении в сознание и связанном с этим раздражении1370, но и о совершенно особом анализе его возможной роли, содержания, воздействия, твердого желания понять его и составить о нем мнение.
Одно из первых последствий – растущее внимание к чувствованию и уточнение его влияния на поведение: «Чувство усталости предупреждает нас об опасности»1371, – утверждает в 1888 году физиолог Фернан Лагранж, один из первых ученых, системно изучавших эти проблемы. Не просто внутреннее осознание, не просто глубоко личный отклик, пусть даже тонкий или нюансированный, но феномен защиты, защита живостью восприятия. В результате появляется новый смысл: отказ от одних лишь «отрицательных» моментов – препятствий или ослабления – в пользу скорее положительных – предупреждения или поддержки. Это объясняет существование усталости «не только мышечной, но и нервной»1372, а также (и это важно) показывает, насколько углубление исследований ощущений обогащает взгляд на усталость, ее появление и развитие.
Еще одно последствие – более специализированное понимание «умственной усталости», воспринимаемой «изнутри» как способной влиять на системы и функции организма. Начиная с 1880‐х годов появляется множество работ по «психологии внимания»1373, «умственной усталости»1374, «гигиене мозга и интеллектуальных функций»1375. Анджело Моссо, изобретатель эргографа, знает, как можно использовать прибор так, чтобы избежать отклонений и нервного истощения: «Насколько мне известно, никто еще не провел исчерпывающего исследования мозговой усталости, и мне кажется, что было бы полезно собрать и классифицировать наблюдения»1376. Иными словами, изучение тщательное, требующее обдумывания.
Начинают появляться теории вокруг «утомления» от чтения, счета, напряжения внимания или размышлений. Восприятие анализируется. Результаты просчитываются, показатели становятся разнообразнее. Сначала идут наиболее «материальные»: температура тела, сердечный ритм, артериальное давление, частота дыхания, количество выдыхаемого воздуха; тело обследуется в первую очередь, вероятно, еще и потому, что с ним это сделать проще. Динамометры, записывающие барабаны и прочие приборы выдают показания, как будто физическая сторона по-прежнему остается главной: при усложнении упражнений сердце начинает сокращаться интенсивнее, температура повышается, дыхание становится глубже. «Усиленная работа может даже привести к нарушению сердечного ритма, к тахикардии», даже к «спазму грудной клетки с тенденцией к потере сознания»1377. Физическое «усилие» мобилизует физическую экономию, Теодюль Рибо считает внимание «двигательной силой»1378, приводя в качестве примера фрески Содомы в капелле Святой Екатерины Сиенской, написанные в XVI веке, где герои в своей неподвижности почти окаменели. Наблюдения и цифры, несомненно, не очень пригодны для использования и не позволяют делать обобщения, потому что у разных людей они различны; тем не менее они подтверждают, что «умственная работа не может быть выполнена без участия организма»1379, и в особенности демонстрируют, как «расширяется концепция усталости… По мере того как мы рассматриваем этот процесс, он становится все сложнее»1380.
Также важны отзывы и свидетельства с комментариями. Моссо опрашивает коллег, собирает их впечатления, личный опыт. Он «регистрирует» их реакции перед профессорским уроком, перед сдачей экзамена, перед письменной работой. Традиционная идея о приливе крови к мозгу при умственных усилиях наводит на мысли о головной боли и головокружении, потере равновесия, «налитых кровью глазах»1381, «неуверенных движениях»1382; впрочем, объективность этих мыслей не гарантирована. В любом случае напряжение растет, результаты становятся разнообразнее.
Таким образом, озабоченность и эмоции делают неясным само понятие усилия; их беспорядочность придает усталости субъективный оттенок, личный акцент:
Я помню бессонные ночи, отмеченные страхом перед необходимостью готовиться к выступлению, к лекции. Я знаю, сколько мук приносит это волнение. И на первом, и на последнем уроке в моем курсе я испытываю возбуждение, чувствую, как жар охватывает лицо, голос дрожит и болит голова1383.
Итак, понятие умственного утомления стало более определенным, хотя и усложнилось; неожиданно возросла роль эмоций; последовал ряд наблюдений, которые, как предполагается, подчеркивают важность психической усталости. Жан-Мартен Шарко одним из первых заинтересовался вопросом «психической травмы», ее возможных последствий в виде длительных потрясений. Он даже создал оригинальную и новаторскую «систему объяснений». В курсе лекций «Болезни нервной системы», который он читал в больнице Сальпетриер в 1860–1880‐х годах, приводится множество примеров подобных эмоций и их результатов. Сильный испуг, внезапное потрясение «не дают жертвам заняться работой или какими-то делами на протяжении многих месяцев или даже лет»1384. Они не оставляют никаких видимых следов, но вызывают непонятную и очень продолжительную слабость, мучительную общую усталость.
Анри Гюшар, специалист по болезням сердца, работавший в больнице Биша, в 1899 году описал глубоко личные «депрессивные» причины при «серьезных нарушениях кровообращения», когда сердце ощущает «встречный удар усталости – как мышечной, так и психической»1385. Такова история богатого банкира пятидесяти девяти лет, «мэра важного города», вступившего в беспощадную политическую битву, потерпевшего сначала «поражение и разочарование», а потом «разорение и крах амбиций». В результате у него появились симптомы «асистолии», отягощенные «двойным поражением устья аорты»1386.
Филипп Тисье в 1897 году склонился к мысли, что усталость могут вызывать сны: таков случай молодого человека, которому приснилось, что он принимает участие в забеге на шестьдесят километров; по пути ему встречались западни, он не раз падал, сталкивался со своими соперниками и испытывал полнейшее изнеможение. Наутро он проснулся с «жесточайшей мигренью» и «сильной усталостью в нижней части тела»1387. С точки зрения Тисье, это еще один признак «влияния мысли» на испытываемую усталость.
Фрейд в 1895 году подробно рассказывает о более «глубоких» причинах психической усталости, среди прочего описывает случай Элизабет фон Р. и шаг за шагом прослеживает ее мучения. Сначала она испытала «усталость и боль в ногах» и быстрое утомление, что связала с «долгой прогулкой, ходьбой в течение получаса за несколько дней до описываемых событий»1388. На первый взгляд это прозвучало банально, но в дальнейшем она вспомнила о болезни отца, о том, как ухаживала за ним, и эти воспоминания были болезненны: «распухшая нога отца, лежавшая на ее ноге, когда она меняла повязки», сожаления, двусмысленность положения, ощущение бесполезности этих действий, которые, кажется, «локализуют» страдание. Новое погружение вглубь – когда на нее нахлынуло «психическое» страдание, что связало боль и более общую «обескураженность» молодой женщины, страх остаться «одинокой старой девой», психологическое и физическое ощущение своего «бессилия», влияние этого на ее ходьбу, ощущение, что она «не может двигаться вперед»1389. Еще одно погружение – болезненные воспоминания о прогулках с зятем, в которого, как ей казалось, она была влюблена, о запретной любви, вызвавшей длительное напряжение.
Это был способ соединить физическую усталость с ментальной и подчеркнуть их возможное совпадение. В конце века количество психологических источников выросло и они стали разнообразнее.