С одной стороны, в понятие стресса входят почти современные расстройства; понятия травмы или нехватки чего-либо в организме уточняются и диверсифицируются, предпочтение же отдается индивидуальной целостности – при этом выявляются ее слабые места, вплоть до распространенных сегодня эмоциональных расстройств. С другой стороны, в 1920–1930‐х годах ужесточилось сопротивление стрессу – это было вызвано опасением, что индивидуальность может оказаться уязвимой. Вследствие этих опасений мобилизуется мощь коллектива, изменяется отношение к понятию «мужественности». Об этом свидетельствуют тоталитарные государства, в которых убежденность в правоте системы доходит до фанатизма, любые недостатки отрицаются, создается все более закаленный «новый человек»; все это в конечном счете открывает неизведанные горизонты усталости.
Несомненно, появление такой «глобальной» политики объясняется контекстом: прогресс человека и страхи, которые он может спровоцировать, страх нового расслоения или страх демократических конфликтов, угрожающий утопическому видению предстающей в мечтах единой «нации», ее квазирелигиозной защите; беспрецедентная терпимость к возможной жестокости по отношению к «неугодным», вызванная началом Первой мировой войны; наличие в распоряжении властей «колоссальных средств коллективной мобилизации»1688 и организации – «детищ» технических революций; крупномасштабное планирование, проявившееся в ходе Первой мировой войны, его небывалое совершенство; лучше всего об этом говорил Марсель Гоше: «новый инструмент: „тотальное государство“»; этот «новый инструмент» поддерживает «тотальную войну» и делает возможным «тоталитарное государство»1689.
Таким образом, отсылка, менее маргинальная, чем кажется, остается постоянной: усталость, необходимость ее преодоления или эксплуатации, презрение к «неполноценному», повторяющееся противопоставление «величия» и «ничтожества». Сила и слабость меняют регистр, теперь это уже не предмет исследования, которым занимаются ученые и их ассистенты, а широкомасштабное дело политиков и их клевретов: уверенность в величии проистекает из безнаказанности, доминирование – из жестокости. Отсюда двойная полярность, неизбежная и смертоносная: исключительная выносливость – стезя сильных, исключительная деградация – удел слабых. Насилие во втором случае настолько экстремально, что появляется новый мартиролог усталости: ужасная жестокость, память о которой невозможно стереть.
«Новый человек» – кто он?
В 1930‐х годах общество испытывало ресентимент, подогреваемый рядом различных обстоятельств:
В послевоенных Германии и Австрии, в условиях инфляции и безработицы, усугубивших распад общества, вызванный поражением в войне, быстро росло количество разочарованных и впавших в отчаяние людей; их было очень много во всех государствах-правопреемниках [проигравших войну], и они поддерживали экстремистские движения во Франции и Италии после Второй мировой войны1690.
Реваншистские настроения, насилие, воля к власти преследуют воображение в этих сбившихся с пути обществах. Люди убеждены в необходимости подняться, их стремление подпитывают сила и исключительность. В мечтах появляется образ «нового человека», преображенного существа, «динамичного, мужественного, решительного, действенного, закаленного спартанским воспитанием и самодостаточного»1691; посмотрим, например, на обложку первого номера большевистского журнала «Коммунистический интернационал»1692 от 1 мая 1919 года: на ней изображен «человек с мощной мускулатурой, ударами молота разбивающий цепи, которые сковывали земной шар»1693; или на постановки Муссолини, демонстрирующие «полуобнаженное мощное тело, способное выполнить любую задачу»1694. Еще более «стойкой» оказалась немецкая модель, в центре которой несгибаемая молодежь, прославляемая нацистской пропагандой, метафорически использующей образы железа:
В нашем представлении немецкий мальчик грядущего должен быть живым и ловким, быстрым, как борзая, выносливым, как выделанная кожа, и крепким, как крупповская броня. Чтобы наш народ не исчез под влиянием вырождения нашего времени, мы должны воспитать нового человека1695.
В более широком смысле именно слабость оказывается заклейменной теми, кто фанатично противопоставляет «сильных» существ существам «хрупким» – терминология пришла из немецкого языка (нем. das Schwache – слабость, бессилие)1696. Лучше всего формулирует требование, предъявляемое «неутомимым» и «усталым», коллаборационист Жак Дорио:
Человек движения должен обладать исключительными качествами интеллектуального понимания, моральной устойчивости, упорства и даже физического сопротивления. Правда в том, что малейший интеллектуальный сбой, малейшая усталость, малейшее непонимание глубокого и истинного смысла движения ослабляют уважение к дисциплине и свойственным ей ритуалам. Если непонимание движения становится глубже, то дисциплина и уважение к движению для уставших людей оказываются невыносимы1697.
Термины могут показаться несколько смутными и условными, но это лишь тактическое господство, ничего не меняющее в использовании усталости в конкретной программе. В качестве примера можно привести устанавливаемые советской властью нормы производства, которые в зависимости от ситуации могут быть невыполнимыми или изматывающими. Единственная цель – возможность при случае примерно осудить начальство или рабочих, «чтобы начать новую чистку»1698. Усталость становится не только идеологическим оружием, но и политическим.
«Тоталитарная» пропаганда и неутомимость
Всю свою мощь подобное оружие обретает в 1930‐х годах в Советском Союзе: бьются рекорды, устанавливается связь между производительностью труда и заработком, создается миф о возможности сопротивления усталости. В 1935 году становится известно о подвиге Стаханова, что само по себе меняет стандарты производства и ожидаемые физические затраты. Пресса сообщает, что в ночь с 30 на 31 августа «шахтер-ударник» Алексей Стаханов якобы добыл 102 тонны угля за 5 часов 45 минут, что примерно в 14 раз превышало обычную дневную норму. Шахтер «с отбойным молотком атаковал 85-метровый пласт»1699, тщательно соблюдая технические рекомендации и руша все установленные пределы возможного, принятые до той поры, что подтверждало появление «нового человека», взращенного советской властью. Без сомнения, замалчивались реальные условия рекорда: вместе со Стахановым работала целая бригада крепильщиков и помощников, вывозящих уголь. Результат тем не менее немедленно спровоцировал пропагандистскую кампанию: превозносился образ советского рабочего, опыт ударника стал распространяться, началось соревнование в масштабах всей страны. Должным образом учитывались замечания Стаханова: рабочий инструмент должен соответствовать поставленной цели; «работа должна быть напряженной, но приносить бодрость и радость»1700 и не должна вызывать изнеможения: Стаханов говорил, что не чувствовал усталости и продолжал бы работу, если бы не закончился крепеж1701. Это было совершенно политическое, тоталитарное явление.
Поступок неутомимого Стаханова создал «культ личности в миниатюре»1702, «культ нового человека»: его лицо смотрело с плакатов и фотографий, его именем назывались площади и улицы, город на Украине. Кампания завоевала международное общественное мнение, позиции СССР в состязании между Востоком и Западом укрепились, советские методы производства были оценены; поддержка рабочими сталинского режима даже убедила журнал Time поместить на обложку выпуска от 16 декабря 1935 года портрет шахтера из Донбасса. «Стахановское движение» предстает как образ жизни, культивирующий идею «увеличения» в России 1930‐х годов, вплоть до бесконечного превосходства: появились двухсотники (производящие 200% дневной нормы) и тысячники (1000% дневной нормы)1703. Повторим, это была чистая идеология, отрицающая какой-либо точный анализ или инструментальную проверку:
Не допуская научной постановки вопроса об усталости в промышленности, теоретики-марксисты сталинской эпохи заявляли о победе над усталостью (а может быть, они в это верили?)1704.
В реальности тем временем дело обстоит иначе: положение рабочих ухудшается, снижается их жизненный уровень, в обществе наблюдается расслоение и неравенство1705. Также «форсированные темпы производства могут вызвать быстрый износ оборудования»1706. В более широком смысле повышение интенсивности труда, пренебрежение работой в команде, появление недостижимых цифр выработки «привели к катастрофическому дисбалансу в молодой промышленности»1707.
Наконец (и, возможно, прежде всего), такой порядок позволяет применять мрачные санкции против тех, чьей поддержкой, по-видимому, не удалось заручиться, что угрожает декларируемой солидарности. Об этом говорит, например, исследование строительной отрасли в Венгрии в 1950 году: после «прорыва плотины» целый сектор, состоящий из нескольких сотен рабочих, «был очищен от „вражеских элементов“»1708. «Стахановщина» вводит в заблуждение, создает нарочитый образ, возвеличивающий «нового человека» – креатуру партии, что позволяет отодвинуть в сторону, сделать невидимым человека «выродившегося, раздавленного».
Наконец, здесь мы видим разницу в социалистическом и нацистском подходах: первый постулирует свой подъем и легитимность на неутомимости, приписываемой труду, второй – на неутомимости, приписываемой расе и крови.
Изнеможение и уничтожение
Однако в обоих случаях логика «тоталитарного» режима заключается в удалении любого индивида, который якобы угрожает «сплоченному единству», – таковы фантазмы власти, наделенной всеми правами. Смысл состоял даже в «устранении, медленном или быстром, элементов, которые считаются вредными в расовом или социальном плане»1709. Мы видим здесь «антипода» нового человека: это непокорный человек, выродившееся или «опасное» существо, которому уготованы страдания слабых. Два непримиримых мира. Это узаконивает возможное истощение как политическое оружие. Отсюда создание лагерей, отстранение, помещение за решетку и даже уничтожение тех, кого такой режим считает «чужим» для себя.
Впрочем, слово «лагерь» не всегда подходит: уничтожение евреев газом сразу по прибытии не означает их концентрации в определенном месте. В Белжеце, Хелмно, Собиборе и Треблинке1710 ничто не предусмотрено для их приема, содержания или пребывания. Единственная функция: быстрое уничтожение человеческих существ, считающихся неассимилируемыми и принадлежащими к низшей расе.
С другой стороны, у «концентрационных лагерей» есть первоочередная функция: «изоляция в качестве превентивной меры части общества, то есть отдельных лиц или группы лиц, считающихся подозрительными, если не вредными»1711. Никакая экономическая цель в данном случае не преследуется, от «этих отщепенцев» не ожидается никакой полезной деятельности. Цель заключается в другом: в их унижении, ослаблении, страданиях, медленном исчезновении, хотя – в особенности это касается советского варианта – остается неясная надежда на исправление «виновного», его перерождение. Суть системы состоит в том, чтобы и клеймить, и очищать. Отсюда спрос на возможный, но бесполезный и карательный труд. Воспоминание Германа Лангбайна: «Камни переносят бегом с одного места на другое, тщательно складывают в кучу, а затем возвращают, всегда бегом, на то место, где они находились изначально»1712. Постоянно «доступное» изнурение – интуитивное, слепое, массовое.
Однако в конце 1930‐х годов, когда возросли сроки заключения, началась война и стала ощущаться нехватка рабочей силы, точка зрения изменилась. В такой ситуации у работы и усталости может измениться цель. Гиммлер и рейхсминистр юстиции решили передать в лагеря «с целью истребления [Vernichtung] трудом» «содержащихся под стражей» евреев, цыган, русских, украинцев, поляков1713. Они были «интернированы» и предназначены для уничтожения. Здесь необходим комплексный взгляд на понятие изнурения. Затраты физических сил «зависят» от целого ряда других проблем, десятикратно увеличивающих утомляемость: несоблюдение гигиены, насилие, голод, холод, болезни1714. Советская власть даже изобрела способ для ускорения деградации: «кто не работает, тот не ест». Этот метод обрек сотни тысяч людей на смерть и инвалидность, что побудило ГУЛАГ экспериментировать с новыми способами «мотивации» рабочей силы1715. Из практики эсэсовцев: ускорение темпа работы с целью повышения производительности, контроля и укрепления своего господства. Разгрузочные работы производятся бегом, взбираться по склонам с тачкой надо рысью, вскоре голод делает задачу невыполнимой1716. Продолжительность жизни на фабриках Освенцима тогда исчислялась несколькими месяцами1717. Таким образом, «временная» рабочая сила – «евреи-вредители» – сразу приговаривалась к смерти1718.
Наконец, над способностью переносить усталость иногда ставились эксперименты: «интернированные» становились подопытными кроликами и по ним определяли, что терпимо, а что невыносимо. В 1936 году в лагере Заксенхаузен, находящемся к северу от Берлина, была создана «пешеходная команда», где заключенные должны были «ходить часами без остановки и проверять стойкость подошв немецкой обуви промышленного производства»1719. Результаты дифференцировались даже в зависимости от типа почвы (песок, глина, гравий или камни), размера испытываемой обуви или тяжести переносимого груза. Еще более безжалостный эксперимент получил название «таблеточный патруль»: он проводился в 1944 году по требованию ВМС Германии для оценки действия недавно изобретенного «энергетического» соединения. Окончательный отчет безапелляционен:
Поддержание бодрствования и пригодности людей к работе с небольшим перерывом на сон или вообще без сна в течение четырех дней и четырех ночей вполне возможно с помощью веществ A и D. Предпочтение следует отдавать веществам B и C1720.
В тоталитарном обществе усталость окончательно стала политическим оружием, с ее помощью проводились трагические расчеты и жесточайшие исследования и эксперименты на тех, чье тело оставалось последним, что можно было эксплуатировать.
«Досуг» между тоталитаризмом и демократией
Если же речь идет о рабочих-немцах, то к угрозе усталости относятся самым серьезным образом – их поддерживают и «почитают». В 1930‐х годах в нацистской Германии для рабочих организовывался «досуг» – считалось, что он смягчает последствия длительных усилий и повышает эффективность труда: «Свободное время и выходные дни должны полностью устранять естественную, неизбежную усталость. От тщательного выполнения этой задачи зависит стабильность производства»1721. Эти сентенции относятся к «новому человеку» и, как мы видели, воспринимаются совершенно в противоположном смысле, если речь идет об осужденных; считается, что краткий ежегодный «перерыв» в работе был бы очень полезен для немецких рабочих, «укреплял бы их нервы»1722. Это оказалось созвучно более общему европейскому контексту: после Первой мировой войны возникло понятие «отпуск», беспрецедентное ожидание свободного времени, – требование, появившееся в самом сердце индустриальных обществ. Шведская делегация призвала включить вопрос об отпусках в повестку дня первой Международной конференции труда в 1919 году: «Ежегодный период полного отдыха необходим для поддержания физического и морального здоровья трудящихся»1723. 11 июля 1925 года в парламент Франции был внесен законопроект: «Распространение понятия „отпуск“ на всех становится необходимым для сохранения трудоспособности и здоровья рабочих… для повышения их производительности труда»1724. Это был амбициозный проект, на тот момент не завершенный, но вскоре ставший более масштабным, более сложным, вышедшим за рамки только лишь понятия «перерыв в работе», изученного до сих пор.
Идея проскальзывает в тоталитарное общество, всегда быстро ориентирующееся в обстановке и готовое направлять любую деятельность, – так было в фашистской Италии или в нацистской Германии. Карикатурным примером этого являются ежегодные круизы, зарезервированные для немецких рабочих движением Kraft durch Freude (Сила через радость) – институтом, пришедшим на смену профсоюзам в 1933 году: маршрут выбирать нельзя, «все расписано по минутам»1725, давались рекомендации по поводу того, как одеваться, как себя вести, какие цветы собирать, в котором часу ложиться спать1726; наконец, зрелищные мероприятия были насквозь пронизаны идеологией: следовало смотреть «фольклор, а не „дегенеративное искусство“»1727. Отсюда – неприятие многими такого «отдыха» с обязательной идеологической обработкой, почти полное отсутствие возможности расслабиться.
В демократических обществах дело обстояло иначе. Понятие индивидуальности имело здесь другой смысл, как и слово «досуг». Новым стало время «для себя»: люди чувствовали небывалую, особенную пустоту, которую не все могли постичь. Например, один рабочий-металлист из Тулузы, отвечая на ретроспективный опрос, проводившийся Жанин Ларрю в 1950‐х годах, сказал: «Досуг? Я никогда не думал ни о чем таком»1728. Однако во Франции все изменилось 12 июня 1936 года, когда Народный фронт впервые проголосовал за сорокачасовую рабочую неделю и две недели оплачиваемого отпуска. Проблема становится «символом»1729. Одни видят в нем «Первый год счастья»1730, другие – «поворот к более высокой, более человеческой жизни», выход за рамки одних только «компенсаций за усталость»1731, третьи – небывалую форму свободы:
Иметь возможность не ходить на завод, оставаться дома, не вставать на рассвете, не бежать, чтобы прибыть вовремя, не выполнять требования мастера и производства, не бояться угрозы наказания при малейшем нарушении принятых цеховых правил или в случае снижения производительности. <…> Такая свобода, юридически признанная свобода (потому что в случае забастовки ты тоже свободен) была впервые. Беспрецедентная свобода, не ведущая к снижению заработной платы, казалась необычной. Это остро чувствовали все, независимо от того, чем они заполняли свободное время1732.
Снова вспомним слова философа Симоны Вейль по поводу «длинных караванов рабочих», идущих к Лионскому вокзалу: «Они плакали от радости, пели и произносили такие наивные лозунги, как „Да здравствует жизнь!“»1733. Об этом также свидетельствует живопись – например, картина Крсто Хегедушича «Заря», написанная в 1936 году, на которой велосипедисты устремляются навстречу горизонту, или «Досуг» Фернана Леже, где смешались пляж и купальники, велосипеды и бегуны, голуби и цветы, подтверждают проникновение таких социальных явлений в культуру. Можно привести еще много примеров, иллюстрирующих этот длительный процесс.