Мира считала, что человеческие чувства имеют значение только в преломлении искусством – запечатлённые в потрясении, в смаковании жизни, так свойственной русским рок-исполнителям. Остальное – лишь дымка, а принятие мира приводит творца к бесплодию. Но искусство беззастенчиво врёт, воспевая музу или друга, не спеша обнажить истинное хищное лицо творцов – патологических эгоистов, не способных поступиться собой во имя другого.
Мира создала для себя безвыходную ситуацию, полностью отринув роли, приписываемые женщинам, от которых последние получали мазохистское удовлетворение, и требуя от других женщин относиться к себе как к мужчине. В то же время Мира без стеснения признавала, что сама на редкость амбивалентна и осуждать прочих за это не может. Но легче от констатации собственной дезориентировки не становилось. Хотелось заграбастать всё, всюду копнуть, почитать и про фагоцитоз, и про Мурасаки Сикибу, померить и брючный костюм, и воздушное платьице, всего добиться самой, чтобы никто не смел ей ничего предъявить, а родные гордились, но и быть оберегаемой для разнообразия. Сохранить баланс и не спятить… Получить удовольствие от близости с мужчиной и не обжечься об него, заработав в довесок парочку инфекций.
22
Вернуться бы сейчас за столик случайного утра под взгляд насмешливого парня с гибкими кистями, служащими свидетельством артистичности и нетерпеливости в том, что будоражит. Но она продолжала стоять на испещрённом каплями асфальте в синем платье с цветочными разводами, не оборачиваясь на окно с его взъерошенным профилем. Словно он был обычным застенчивым кавалером, а не эксцентрическим центром любого сборища.
Совсем недавно он уплыл к другим девушкам только потому, что они имели с ним меньше совпадений в последовательности нуклеотидов.
Острое чувство конца, абсолютно необходимое, будоражащее пленительностью. Совершенно любимое. Жизнь мчится вперёд, отщепляя куски от прошлого. И остановить это невозможно… Остаются от неё лишь неровные вспышки ощущений да опыт, продолбившийся в голову.
«Варя беременна, – проносилось в голове. – Я больше не нужна ей. Стану лишь подругой из прошлого, которой пишут пару раз в год, чтобы прислать фото растущего чада». Мира, которой дети чудились не более чем финансовой ямой, не могла поверить, что кто-то добровольно согласен разводить их. Если бы только это мог быть её ребенок от них обоих, упрочивающий её положение, а все они жили дружной коммуной… Жена для утех и жена для пользы, а между ними мужчина, но не как цель, а как ресурс. Чем больше в отношениях людей, тем слаще и хмельнее их веретено.
Насмешливые, оголтелые, остроязычные, брат и сестра друг от друга старались скрыть глубину тоски и сожаления. Тим что-то рассказывал из актуальных новостей, а Мира смотрела на него с плохо замаскированным сочувствием и неверием. Его энергия, которую он так беззастенчиво расплёскивал вокруг, и на сей раз дошла до её внутренностей. Почему её так увлекали его образ и лупоглазость средних просторов? Впечатался внутри… Почему ей вообще нравились мужчины? Разве не всё равно, от человека какого пола получать удовольствие? Инстинкт невидимо перерастал в осознаваемую констатацию, а не в поиск первоисточников.
– А ты думаешь, мне пришлось легко? – ответила на рассказ о его горестях последнего времени взрослая женщина с уставшим, но до пугающего осмысленным взглядом.
И он, который никогда не лез за словом в карман, замолчал, как молчит мужчина, который всё понимает, но страшится лезть в дрязги вулкана женской души, вытапливающегося из неё и грозящего ошпарить окружающих.
– Ты не понимаешь… Мы похоронили сестру, когда я был маленьким. Мать больше не решилась родить. Она и так натерпелась в одиночном материнстве. А я детей хочу, иначе всё прервётся.
Тим сам себе страшился признаться, насколько его возбуждала идея инцеста и отношения семьи к ним как к падшим. Но решиться на то, на что Мира дала недвусмысленное согласие, он не мог.
– А я всё испортила тебе.
– Не надо…
– Почему не надо? Ты же оправдаться хочешь? Ведь это то, чем люди постоянно занимаются помимо осуждения остальных.
Тим изменил выражение лица с дружелюбного на саркастическое.
– Если ты так это видишь, твоё право.
– Знаешь… Мне надоело чувствовать себя виноватой во всём. Думаешь, что я отвратительна, – думай. Мне плевать. Я не обязана быть сестрой милосердия и оправдывать всех, кто причинил мне боль. Отец наш явный абьюзер, хоть я его и люблю, а матери моей всё осточертело. Семья моя никогда не существовала взаправду – это лишь группа разрозненных людей, по экономическим причинам существующих на одной территории. Хотя в целом детство вызывает умиление окрашенности в золотые тона. А мечтаешь порой о сплочённости дядюшек и тётушек. Но цена за это сплочение – непрекращающаяся женская работа в поддержании связей, утомительная и оборачивающаяся непрошеным вторжением в частную жизнь. Так вот… Я ничего этого делать не буду. Я не буду поддерживать связь с тобой только потому, что ты мой брат. Слишком многого ты хочешь, чтобы жопку не ободрать. Но так не бывает.
Девчонка, которая при драке с ним отломала спинку кресла и хохотала при этом, как умалишённая. Била больно, вгрызаясь ногтями под кожу. И с нежностью, пропорциональной агрессии, обнимала потом его голову. Она столько времени потратила, чтобы оздоровить себя, быть счастливой, применить к себе советы по позитивному мышлению. Чтобы выжить в занесённом теменью городе, в разъедающем метро, где обилие людей внушало извечное омерзение.
Так тянуло вновь захотеть… Стоило только задуматься о прошлом, о том, где и с кем хотелось бы быть сегодня, – и бережно налепленная мембрана растворялась, обнажая исконную человеческую беспомощность перед неподвластным. Подвластно было лишь мышление, угол, под которым Мира позволяла себе исследовать окружающее. Чтобы стереть безжалостный след поколений, выращенных в стране, каждый строй которой приподнимался на их костях. Чтобы забить беспомощно разеваемые лишь в жалобе рты женщин, которые рожали друг друга на убой традиций.
23
Оголтелая, наполненная событиями молодая жизнь, сочащаяся красками, не дающая продохнуть. Стремящаяся всё объять и понять. С содроганием наблюдающая за тем, как другие прозябают в отбросах собственной слабости и всеми силами эту слабость оправдывают. Жизнь, выплёскивающая душу в дегустации мига, ловящая пронзающий сгусток чужого существования.
Вот парадокс: в первые дни исчезновения Тимофея казалось, что что-то оборвалось, ушло безвозвратно. Но жизнь просто катилась дальше в бешеном ритме, так же писали девочки, такими же вкусными казались печенья. Времени смаковать боль почти не оставалось. Может, Мира слишком выдрессировала себя на КПД, но регенерация молодого духа, если не упиваться бедой, проходит быстрее, чем представляется.
Он сидел напротив. По-прежнему задиристый, искрящийся. С лёгким налётом понятной грусти. Смотрящий на неё с выжиданием. Любимый, желанный предатель.
А Мира удивлялась, насколько полна у неё голова. Альманахом по Довлатову. И последним концертом HIM. И тем вечером, когда она распрощалась с девочками с прошлой работы и рыдала в пустой потемневшей квартире, опёршись на кости коленей. Всё это было уже без него и по его же воле. Жизнь не стала хуже, она изменилась. Мира обрубала прошлое уже не в первый раз и научилась извлекать из этого неведомое удовольствие, с лихвой презирая тех, кто боялся бросаться в бури будней. Она привыкла одаривать себя снисходящей гордостью за собственное полнокровие.
– У меня нет времени страдать, – пошутила Мира, но Тим улыбнулся с трудом.
Он словно чего-то ждал, смотрел на неё с неуловимой надеждой, налагающей на неё обязательства.
– Знаешь, жизнь так устроена, что не всё, что было нужно, нужно спустя время. Скорее, с нашим темпом наоборот, – добавила Мира.
– Ты настолько легкомысленна?
Мира вспоминала всех этих девочек и мальчиков, которые прошли сквозь жизнь, пронизали её паутиной своих реакций, обрубками фраз и ушли каждый своим путём. Каждый ушедший человек отпечатался оторванной частью, без которой она беднела. Осколками, распластанными в пространстве, рассеивающимися во времени, замирающими, забывающимися.
Люди давали информацию, настроение. Идеи. И каждый был при этом закрытой недоступной системой, варящейся в продуктах собственного метаболизма. Теперь Мира понимала, что желание вернуть этих людей в какой-то степени было тоской по искрящемуся прошлому, а не по ним самим. Она любила тех, кто был до, а не после… Роковая черта. Точка сингулярности. Тоска не по людям, а по своему золотому прошлому. По древнему страху безвозвратности бытия.
Куда это всё делось? Их безудержные многокилометровые прогулки по городам и сёлам, безумие и ослеплённость нежеланной страсти. Споры, слёзы, дрожь и экстаз. Короткое лето в Ленинградской области, вклинившееся в память дрожащим объективом зрачков. И предшествующий этому весенний воздух подземных цветов, давних странствий к дому. Шелестящая прохлада и свежесть порошка с лёгким отливом кожи, пахнущие простыни в спальне.
Если бы Варя сделала аборт… А не то делить её придётся ещё и с младенцем. Эту битву Мира проиграет. С Арсением ещё можно было тягаться или модифицировать своё отношение к нему в спектр. Варя философски относилась к потере людей. «Это естественное течение обстоятельств», – говорила она. Мира побоялась стать частью этого и вела себя по отношению к Варе максимально предупредительно, понимая, что в случае чего её просто вышвырнут. Вместе с тем Мира старалась реверсивно обратить эти слова на их авторку. Чувство облегчения и возможность побыть хуже, чем пыталась казаться, удивили её.
Миру вообще преследовало какое-то духовное отупение от измождённости. А мысли грызли, неслись вслед, так часто нежеланные. Но мысли для того и нужны. А дружба нужна для того, чтобы подтверждать догадки друг друга. Умная, до неприличия логичная, до отторжения здоровая и правильно мыслящая, всё делающая вовремя и верно Варвара… Поражённая категоричностью умных женщин, которые слишком рано поняли мифичность сказок о том, что кто-то будет заботиться о них. Практически шаблон, который бесил тем, что к нему невозможно было придраться и тем более до него дотянуть. Как только казалось, что Варя достигнута, она будто вновь уплывала к начальной точке дружелюбной, но не проникновенной сопричастности.