Почему-то именно сейчас Мира припомнила старое изречение, что бисексуальность – воспоминание о первоначальной свободе выбора. Свободе, к которой Мира рвалась всю свою осознанную жизнь и поползновения на которую так яростно отвергала.
33
Варя словно ставила перед Мирой зеркало и помогала найти не только отражение, но и дальнейший путь, необходимость которого Мира и сама прекрасно понимала. Подталкивая иллюзии до состояния цели, Варя продолжила выход во внешний мир, который дал Мире Питер, открыв иную жизнь с людьми, не похороненными заживо, а оголтело смотрящими вперёд и неискоренимо доброжелательными. Прежде были лишь среднерусские просторы и отстранённость от людей, мало кто из которых трогал душу. А теперь – необходимость, сперва через силу, а потом и по доброй воле, вгрызаться в людские ткани, реализуя заложенный в себе дар чувствовать ближних, видя в них особые миксы темперамента и опыта.
– Я столько времени пыталась вылечить себя… Но нужно ли мне это? – осторожно спросила Варя. Она всегда была тиха, но сколько смысла таилось за этими негромкими фразами!
Глаза Миры затуманились. Она ведь тоже долго лечила себя от моногинии, низкой самооценки, зависимости от мнения других… Порой ей казалось, что теперь она чёрствая и непримиримая, как старуха, и цена оказалась чрезмерно высока. Всё делала как должно, как надо… Скучая по времени, когда царапала спину собственному брату, пока он не решил сыграть в одурманенную невинность.
– Нужно. Или ты живёшь для потехи других, или для собственного удовольствия. Чтобы быть счастливым, нужно быть здоровым.
Варя опустила глаза в сопротивляющемся согласии.
– Не думаю, что женщина, бросившая собственного ребёнка, здорова. Все говорили: родишь и поймёшь, но я не поняла. Во мне не случилось этого пресловутого гормонального всплеска. Мне принесли чужеродное существо, которое тянуло меня на дно. Беспомощное, нелепое, полностью зависимое от меня. Я не верила, считала, что это блажь, что только дурные женщины способны не любить своих детей. И сама оказалась дурной. Каково это – воображать себя безупречной, самой доброй и понимающей, способной распылять повсюду любовь… И так попасться на собственное бахвальство! И в родительстве мало кристальных чувств, сплошное злоупотребление властью. Я смотрела на сына и думала, как его воспитывать… Но какое я имею на это право – что-то кому-то внушать? Называют родительской любовью, а выходит подавление… Не бывает так, что родители просто любят, даже если считают именно так. В любом случае дети за что-то будут обижены на них.
Мира странно смотрела на Варю. Ей ли, маниакально выуживающей из себя девиации, что-то говорить на это? Мира поступила своим излюбленным манером – отстранённо промолчала. Её затошнило от того, насколько верна и чиста Варя, хотя христианское мировоззрение затоптало бы их обеих, если бы имело легитимную силу, а не пшик, прорастающий лишь в слабых людях с поломанной волей. Мира уже даже разучилась осуждать людей – осталось только безграничное удивление от рамок, которыми они, радостно визжа, сковывали себя и окружающих, отринув самообразование – единственную прививку от духовных скреп. Мира умела видеть их насквозь – нелепых, слабых, отказывающихся бросаться в бурную муть жизни, но делать этого больше не хотела. Тянуло уже давно накрыться одеялом с головой и желательно не шевелиться. Мира не питала к людям ни жалости, ни сродства. Чужая. Так тщательно отсеивающая тех, на кого обрушивала своё обожание.
Со временем Мира всё больше стала походить на отца в раздражительности и нелюбви к помехам. А нетерпимость к досаждающим мелочам, к которым он относился с истинным равнодушием, возникла откуда-то извне, в процессе метаболизма, и привела к расшвыриванию вещей по доступным углам квартиры. Мире льстила эта параллель, хотя она и признавала, что мать одарила её своим нутром, которое вдоволь обрастало характером и злободневностью и от которого сбежать было уже невозможно. Остальное лишь нарастало на кости, а сердцевина – то, как обе взирали на мир, хоть и видели противоположное, – роднила их куда больше полуночных разговоров и одинаковой фигуры. Мира была груба и угрюма, но ей впервые за всю жизнь, наполненную нелепыми страхами и кровавым притиранием к людям, так и оставшимся чужими, стало плевать на остальных. Это не нравилось Мире, она видела в этом начало пути к деменции, но освобождение было слишком сладостно, чтобы повернуть всё вспять. Подумать только, совсем недавно она лучилась лаской и нежно поглядывала на Тима…
Мира вообще перестала кому-то что-то рассказывать и тем более пытаться понять мнение собеседника на сей счёт. Она говорила – и это была уже констатация, а не призыв к дискуссии. Её характер, выточенный под безапелляционность современности и подпитываемый общением с аналогично мыслящими подругами, твёрдо стоящими на земле, испортился безоговорочно.
34
– Почему это тогда так занимало меня – каждое чьё-то слово, каждый взгляд… Вот почему я боялась, что и ты уплывёшь от меня, – заключила Мира.
– Я? – запоздало удивилась Варя, до этого внимавшая с неподвижной задумчивостью.
– Да. Когда ты сбавляла темп.
– Так ведь и у меня бывали свои дела, – с нежной улыбкой отозвалась Варя. – И у тех бывших твоих друзей они были.
Мира внимательно всмотрелась в ненаглядное лицо, ища там следы осуждения и отторжения.
– А ты слишком много ищешь доказательств охлаждения к тебе.
– Это результат эгоцентричности.
– Мне бы это не повредило. Полезная черта.
– Ты недавно разглагольствовала о любви ко всем как высшем предназначении.
– Широта взглядов характеризует мыслящего. Да и «я» входит в понятие «все».
Варя улыбнулась.
– Арсений бы поспорил с тобой.
– Да. Чёртов приверженец приоритета социума над личностью, не следующий собственным заповедям. А у нас в стране ничего не меняется веками в головах… шаг вперёд и два назад.
– Арсений – человек, бродящий в тумане и будто ищущий конца. Может, этим мы и подошли друг другу. Пытались исцелить друг друга от внутренних царапин.
Мира вздрогнула – Варя редко говорила об Арсении. В основном их разговоры переходили в метафизические области.
А лишь несколько месяцев назад Арсений, умиротворённый безбурной улыбкой, расслабленно отзывался на её стенания.
Почему-то именно к этому человеку тянуло тогда больше всего. Просто прийти. Как к духовнику, безукоризненность которых достижима лишь в рассказах недалёких.
Лежала она на животе в длинной юбке. Перед ним, неприкрытая. Быть может, думая о том, каково было бы испробовать роль защищённой жены взрослого мужчины, а не кривляющегося мальчика вроде Тима. С выточенными плечами, перемежающимися худобой рук в обрамлении коротких рукавов. Он добродушно оглядывал её сверху вниз и в чём-то убеждал, отринув прежний подтекст подобных встреч. Красноречиво отстаивать свои взгляды, какими бы изогнутыми они ни были, все значимые для неё мужчины были горазды. Как неожиданно приятны оказались отношения, лишённые обузы интимности…
– Один всего? – спрашивал он своим иронично-надтреснутым голосом, в котором Мира угадывала удивление и какую-то жалостливую заботу.
– Некоторые не влюбляются вовсе, – отвечала она, потерянно рассматривая собственные ногти и будто мечтая исчезнуть и одновременно быть понятой и одобренной.
Арсений задумался, как будто жалея о чём-то.
Мира представила, как приподнимется и медленно проведёт пальцем по его губам. Затем обратной стороной ладони по щекам со слегка отросшими волосами. Даже пережитое не отражалось на этой изматывающей тяге иррационального, тысячу раз взвешенного и запрещённого себе.
А он зацепит её, проходя мимо, и остановит ладонь на изгибе чуть ниже талии. Губы в водовороте непознанного будут пахнуть теплом и кровью. Пойманный образ на мгновение озарит происходящее.
Чувство, которому не хватило запала обратиться в страсть, которую всё равно никто бы не пожелал перерасти.
– Не надо делать то, о чём оба будем жалеть, – непременно отстранится он с этим вдумчивым взглядом сегодняшнего всепрощения и расслабленности.
И искра, подобно миллиардам, потухнет.
35
– Любовь – только для творчества и ради сознания собственной необходимости, – отчеканил Арсений. – И доступна она отнюдь не всем, как и общая небесполезность бытия.
Мира скривила рот от заурядности этих заявлений, озвученных с видом всезнающего пророка. Она подумала, что редкостно преломленный нарциссизм Арсения требовал забивать мозги обеим женщинам, угодившим в его распоряжение.
– Но женщине нужны нежность и прикосновения, – пафосно отозвалась она. – А не только возвышенные и пустые речи.
Арсений раздражённо повёл головой. Откуда она только взялась, проклятье на его голову? Взялась и уничтожила его семью. Где-то он слышал тезис, что сторонний человек не может разбить крепкие отношения. Но все людские мнения двояки…
– Вы любовью живёте. Не можете найти себе место в мире.
– Ты по сторонам смотрел или на сериалы по федеральным каналам? Кто из современных женщин живёт лишь любовью? Создал себе стереотип и упиваешься им. Так было, когда вы нам ради собственного удобства отреза́ли пути ко всему остальному, и мы вынуждены были развивать лишь сферу чувств, а выражаться в плетении кружев. Женщины прикрывают любовью свою потребность быть признанными обществом, а для этого им нужен мужчина. Зачастую даже не важно какой. А красивые сказки про самоотречение – вывернутая система ценностей и общественные барьеры.
– Я знаю, как ты любишь разглагольствовать.
Мира раздражённо смолкла, забыв непроизнесённую фразу.
– Ну, я хотя бы не насилую женщин за деньги.
Вот оно, сказала! То, что подтачивало, изливалось желчью. Её живой взгляд покрылся налётом безжизненности и тусклости северного льда.
Арсений напрягся. Мира смотрела на него со странной смесью омерзения и пустоты на месте когда-то развивавшихся в душе уважения, симпатии и ревности.