То же самое могло произойти и в Англии. Бывший роялист Николас Л’Эстранж свидетельствует, что только случай, смятение в стане друзей Якова II и прежде всего неожиданное поражение короля, не сумевшего поднять штандарт в собственном королевстве, предотвратили гражданскую войну, сравнимую по жестокости с той, что была в середине века. Но, возможно, именно облегчение, которое испытывал Л’Эстранж оттого, что его семья оказалась избавлена от дальнейших жертв во имя Стюартов, дает ключ к пониманию той сравнительной умеренности, с которой с тех пор в Англии стала ассоциироваться революция. Чувство необходимости компромисса, необходимости отступить на шаг от края сохраняло свое значение на протяжении веков, прошедших со времени дебатов в ассамблее, собравшейся в Лондоне в январе 1689 г. Конвент — собрание депутатов обеих палат, — который объявил себя Парламентом, просто приняв соответствующий акт, проявил понятное желание сделать легитимным то, что было явно нелегитимным, следуя, насколько это было возможно, процедурным формам, установленным со времен Реставрации 1660 г. По существу, приоритетом стали скорее поиски основы для согласия, чем опробование того или иного крайнего решения, предлагаемого и той и другой стороной. Вильгельм Оранский был провозглашен королем, а Мария — королевой. Тори во главе с Дэнби предпочли бы либо Марию в качестве единственной королевы, либо ту или иную форму регентства, правления от имени Якова II. Но спаситель дела протестантизма был согласен только на корону, и он ее получил. Тем не менее были предприняты все усилия, для того чтобы скрыть революционный характер происшедшего. Несмотря на то что объявленные незаконными действия Якова II — особенно такие, как попытка опереться на регулярную армию и практика обхождения и приостановки законов, — были формально осуждены, в Билле о правах дело представлено так, будто свергнутый король отрекся, не оставив покинутому королевству иного выбора, кроме как искать защиты у дома Оранских. Несмотря на явную неправдоподобность, это помогло сохранить согласие в рядах большинства представителей правящего класса. Разумеется, имелись исключения. Ряд священнослужителей во главе с Сенкрофтом, архиепископом Кентерберийским, а также двумя из семи епископов, судебный процесс над которыми способствовал подрыву позиций Якова II, отказались принимать даже ту с осторожностью составленную присягу, которую разработал Конвент. Другие, например тори Ноттингема, испытанные защитники Двора во времена реакции 1681–1687 гг., выступили против концепции законности короля, обязанного своим титулом де-факто решению Парламента, а не де-юре закрепленного божественной волей.
Как бы то ни было, существенная поддержка создания парламентской монархии была получена. Важность этого факта заслоняют не только сознательные попытки избежать излишнего догматизма в 1689 г., но и последовавшая долгая агония старых порядков. Идеи пассивного послушания монарху и непротивления его воле продолжали сохранять влияние; обоснованием им служили хитроумные аргументы, подчеркивавшие провиденциальную природу «Протестантского ветра» 1688 г. *, а также указывавшие, что долгом каждого гражданина является сотрудничество с любой властью, а не капитуляция перед анархией. На протяжении жизни целого поколения эти представления продолжали оказывать влияние на сознание людей, даруя чувство законности гневу и отчаянию тех, кто видел необходимость происшедших событий, но затруднялся примириться со всеми их последствиями. Более того, такие представления проникли в англиканскую ортодоксальность, характерную для сознания людей XVIII в., и помогли сохранить глубинный авторитаризм, который оставался важным элементом политической идеологии в эпоху Американской и Французской революций. Однако, несмотря на все эти оговорки, кардинальный поворот, совершенный в 1688 г., должен рассматриваться как по-настоящему революционный. Билль о правах недвусмысленно отверг право наследования, которое лежало в основе восстановленной системы правления 1660 г., и заменил его волей нации, выраженной через Парламент. Сначала Вильгельм и Мария, затем сестра Марии Анна, а после смерти в 1700 г. сына последней, герцога Глостерского, курфюрсты Ганновера (ведущие происхождение от Якова I по женской линии) — все они были обязаны своим титулом решению имущих классов. В то время когда абсолютизм, как в теории, так и на практике, был на подъеме в западном мире, важность этой трансформации нельзя недооценивать. Виги XVIII–XIX вв. преувеличивали внутреннюю согласованность и полноту теории общественного договора, которая, как считалось, испытала триумф в 1689 г., и недооценивали столкновения, противоречия и конфликты, которые она вызвала. Но они были правы в главном, рассматривая происшедшее как исторический поворот, определивший решительный отказ от целой концепции управления.
Революционеров 1688 г. в первую очередь заботило определение статуса монархии. Сомнительно, однако, что большинство из них могло предвидеть, как их действия скажутся на отношениях Англии с другими державами. Но как раз в этом отношении важность происшедшей революции никем не отрицается и является бесспорной. До 1688 г. политика сменявших друг друга правителей страны: Кромвеля, Карла II и Якова II — была в большой степени профранцузской и антиголландской. После 1688 г. Франция стала более или менее постоянным противником Англии и, несомненно, ее постоянным соперником в борьбе за превосходство в заморских землях. Новым стал и масштаб конфликтов. Во время Девятилетней войны (1688–1697) и Войны за испанское наследство (1702–1713) Британия вела боевые действия как на континенте, так и в колониях, чего не было со времен борьбы елизаветинской Англии с Испанией, а с тех пор стратегия и техническое обеспечение ведения войны сильно усложнились. Интересы части англичан во многом были задеты этими неожиданными, даже непредсказуемыми последствиями революции. В сфере большой стратегии основной задачей страны стало противодействие экспансионистской политике Людовика XIV в Нидерландах, а также предотвращение создания новой мощной империи во главе с Бурбонами, которая объединила бы испанскую и французскую монархии. Можно сказать, что интересы коммерции, которые прежде требовали защиты от голландского экономического проникновения, теперь стали определять необходимость агрессивного отпора более грозным конкурентам в лице французов, особенно в борьбе за утверждение прав Британии на участие в торговле с Испанской империей, а то и на часть территории последней. Эти аргументы были положены вигами в основу интервенционистской внешней политики, особенно ярко проявившейся в континентальных кампаниях Вильгельма III и Мальборо. Но эти соображения вряд ли заставили бы многих англичан одобрить гигантские расходы средств и ресурсов, если бы они не затрагивали и династическую проблему. Девятилетняя война неслучайно была названа Войной за английское наследство. Вряд ли Вильгельм высадился бы в английском Торбее в 1688 г., если бы не был уверен, что союз с Англией против Франции логически последует за его собственным вмешательством в английские дела. Однако дипломатическая и военная помощь его новых подданных стала куда более безусловной благодаря опрометчивой поддержке, которую Людовик XIV оказал Якову II. Французское содействие якобитам прекратилось после заключения нелегкого мира в 1697 г. Но четыре года спустя, когда на кону стояло испанское наследство и Европа вновь оказалась на грани войны, именно поддержка Людовиком Стюартов, на этот раз в лице сына Якова — «Старого претендента», снова убедила многих колеблющихся англичан в необходимости вмешательства в конфликт на континенте.
Полный успех английского оружия был одной из самых поразительных особенностей этих войн, особенно ярко он проявился в кампаниях под руководством Мальборо в ходе Войны за испанское наследство. Дело не только в том, что сохранение наследия протестантизма было надежно обеспечено, по крайней мере на тот период. Более удивительной являлась та репутация, которую завоевала страна совсем недавно рассматривавшаяся чуть ли не как содержанка Франции. Триумфы Мальборо при Бленхейме и Рамийи, а также победы Рука в Гибралтаре и Стэнхоупа на Менорке сделали Британию большой силой в континентальной политике, важной державой в Средиземноморье и достойным конкурентом Франции в борьбе за колонии. На заключительном этапе войны, когда военные успехи выглядели не столь впечатляющими в сравнении с ростом государственных расходов, от амбициозных устремлений периода ослепительных побед при Бленхейме пришлось отказаться. Однако, когда в 1713 г. был заключен Утрехтский мир, страна получила достаточно выгод, чтобы закрепить достигнутые успехи, которые позволили французским историкам дипломатии говорить об установлении «английской гегемонии» в Европе.
Не менее важным было влияние войн на внутреннее положение в стране. Военные затраты достигли 150 млн фунтов стерлингов, при том что тогда расходы в мирное время составляли около 2 млн фунтов стерлингов в год. Гигантские расходы требовали соответствующего повышения уровня налогов, что имело широкие политические последствия. В ретроспективе особенно интересным выглядит тот факт, что большая доля расходов, примерно треть, была покрыта за счет заимствований. Суммы такого порядка могли быть получены только при наличии оживленного и гибкого денежного рынка, такого, который сформировался в экономических условиях конца XVII в. Несмотря на то что спад в сельском хозяйстве сильно повлиял на стоимость земли, в 80-х годах XVII в. торговля находилась на подъеме и высвобожденные доходы от вложений питали экономику на протяжении многих лет. Послереволюционное правительство, остро нуждавшееся в наличных средствах и готовившееся занять в долг доходы еще не рожденных поколений налогоплательщиков путем разрешения соревновательной процентной ставки, предложило многообещающие возможности для вложения средств. Финансисты, чья инициатива в конечном итоге привела к созданию в 1694 г. Английского банка, в принципе не изобрели ничего нового. Когда начинаются войны, правительства вынуждены полагаться на займы у предпринимателей. В данном случае новшеством являлась политическая инфраструктура, создание которой обусловливалось очень большими объемами заимствований в тот период. Кредитоспособность нового режима, фактически созданного на парламентском правоосновании, была бы незначительной без ясного понимания того, что имущие классы в конечном итоге готовы покрыть расх