Mein Kampf завоевание России называлось миссией немецкого народа. Незадолго до захвата власти в феврале 1933 года он перед ведущими военачальниками озвучил конечную цель своей политики: завоевание и «беспощадная германизация» восточного пространства. Это — наряду с «истреблением еврейства» — была одна из его главных жизненных целей, достижению которой он подчинил все. Сразу по окончании Французской кампании были подготовлены первые конкретные планы по нападению на Россию. «Решение было таково: в ходе противостояния должно быть покончено с Россией», — записал в свой дневник начальник Генштаба Гальдер 31 июля 1940 года после совещания с фюрером, — «Начало похода: май 1941-го. Пять месяцев. Цель: уничтожение живой силы противника». 5 декабря 1940 года Гальдер вместе с главнокомандующим армией Вальтером Браухичем предложили диктатору проект плана. Две недели спустя он был утвержден как окончательный план нападения. В хронологию приказов фюрера он внесен под названием «Директива № 21». Тексту на одиннадцати страницах под заголовком «План Барбаросса» суждено было стать документом, имевшим самые фатальные последствия во Второй мировой войне.
В документе были даны принципиальные директивы, касающиеся этой военной кампании. «Конечная цель операции — создание заграждений от азиатской России по общей линии Волга — Архангельск», удаленных от немецкой границы более чем на 2000 километров. В течение максимум четырех месяцев, по расчетам Гитлера, цель должна быть достигнута. Его министр пропаганды Геббельс давал русским только восемь недель. Впрочем, таких оценок придерживались не только нацистские руководители. «Тогда весь мир рассчитывал на поражение Советов, — объясняет британский историк Ричард Овери, опубликовавший множество исследований по Второй мировой войне. — Президент Рузвельт давал русским максимум пару недель. В Великобритании вера в способности Красной армии тоже была весьма ограниченной. Потому что если вермахт победил французскую армию за шесть недель — что же тогда могли противопоставить им русские?»
То, что Красная армия действительно не готовилась к войне, стало весьма очевидно в первые дни войны. Вермахт смог почти молниеносно преодолеть советские пограничные укрепления. Советская авиация по большей части была уничтожена еще на земле. Немецкие танковые соединения в течение короткого отрезка времени обрушились на всем протяжении фронта на войска Красной армии. Пехотные дивизии едва могли справиться с быстрым прорывом танковых колонн. Темп, заданный немцами, казался невероятным. Группа армий «Север» в течение трех недель достигла литовского города Вильно (Вильнюс).
Гренадеры. Сталинград, осень 1942 г.
Финские солдаты перед атакой русских позиций
Немецкий патруль. Фронт на побережье Северного океана
Командование на связи с передовой, июль 1941 г.
Третьей танковой дивизии группы армий «Центр» понадобилось для преодоления 400 километров от Бреста до Бобруйска целых шесть дней[67]. Танки тогда были гордостью вермахта, который считался самой современной армией своего времени. «У нас было чувство, как будто мы гвардейская кавалерия современного образца», — вспоминает Манфред Гусовиус, ставший в 21 год командиром танка. «Нам практически вбивали в голову: „Вы лучшие солдаты мира!“ И после многочисленных успехов мы в это тоже поверили, — соглашался с ним его коллега Ханс Эрдманн Шюнбек, изъявивший желание служить в танковых войсках еще со школьной парты: — Мы принялись за дело, находясь в полном воодушевлении, и хотели победить. Мы знали, что у нас хорошее образование. Может быть, это прозвучит странно, но у нас была своего рода спортивная установка — кто стреляет первым, тот побеждает. Это было как на охоте на фазанов — нужно просто быть быстрее». Столь успешные быстрые прорывы танков во время войны в Польше и во Франции должны были быть усовершенствованы на российских просторах. Быстрые и рассчитанные на большое пространство наступления сильных танковых клиньев в тылу должны были вскоре достигнуть военных и политических центров противника и уничтожить их, чтобы сделать его недееспособным. Это почти в совершенстве удалось сделать за первые дни войны. Впрочем, современнейшая военная техника не была в этой кампании главным козырем. Даже самый боеспособный немецкий тип танка, Panzer IV, обнаруживал явные конструктивные недостатки и, собственно, больше не соответствовал последним требованиям. Волшебным словом было, скорее, «коммуникация». В то время как русский противник имел возможность общаться только посредством флажных и световых сигналов, немецкие танки были оснащены рациями. «Мы могли себе позволить общаться друг с другом с помощью ларингофона, — подтверждает Ханс Эрдманн Шюнбек. — Это было огромное преимущество для немецких бронетанковых войск, поскольку мы резко могли быть направлены по другим направлениям. Когда мы сломили сопротивление, мы смогли, совершенно не опасаясь за безопасность левого и правого фланга, продвинуться в глубь страны».
Отцом немецкой мотопехоты считается Хайнц Гудериан. Уже в начале 20-х годов он одним из первых военных понял, что впервые примененные британцами в Первой мировой войне танки превратились в боевую систему будущего. Рейхсверу согласно положению Версальского договора было запрещено производить разработку и испытания современного наступательного оружия. Так Гудериан организовал секретные учебно-тренировочные подразделения. Испытания танков проводились под прикрытием испытаний мощных тракторов. Неудивительно, что находчивый офицер после захвата Гитлером власти пришелся весьма ко двору: диктатор целенаправленно способствовал расширению танковых войск. Гудериан получил лично от фюрера задание создать первые танковые подразделения вермахта, что он и сделал к явному удовольствию Гитлера. Стал ли генерал, вышедший из богатой традициями прусской семьи военных, из-за этого национал-социалистом? «Гудериан определенно не был ни политиком, ни идеологом, — объясняет Зенке Нейцель. — Он придерживался, говоря языком дипломатии, правоконсервативных взглядов и еще в составе добровольческого корпуса боролся в Прибалтике и всей душой был настроен против большевиков. Он был военным, профессионалом, и прилагал все усилия, чтобы как можно лучше выполнить поставленные перед ним задачи». Как и многие другие немецкие военачальники, Гудериан воспользовался карьерным шансом, который ему предложил диктатор. В старом рейхсвере возможности продвижения по службе были ограничены постановлениями Версальского договора и заложенными в нем численными ограничениями до 100 000 человек. При Гитлере многие офицеры среднего звена пережили стремительный взлет. Гудериан тоже быстро сделал карьеру.
При аншлюсе Австрии[68]и при наступлении на Судетскую область он командовал передовыми отрядами немецкого вермахта. Но настоящим боевым крещением для Гудериана все же стала гитлеровская война. Во время польской кампании военным соединениям удалось изолировать большие части польской армии с помощью быстрых танковых атак. Спустя почти четыре недели после начала войны сопредельная страна капитулировала. Молниеносная победа Германии смогла состояться благодаря эффективному взаимодействию танковых, авиационных, пехотных и артиллерийских соединений в рамках усовершенствованной Гудерианом концепции «общевойскового боя». Этот новый вид тактики ведения военных действий основывался на маневренности и быстродействии. «Да чего уж тут мелочиться» — так звучала любимая поговорка Гудериана. Спустя полгода во Францию снова вошли его танки, которые в течение 48 часов, которые длилась эта операция, прошли приблизительно на 100 километров в глубь вражеской территории, а после этого вопреки категоричному приказу Гитлера вошли в глубокий французский тыл без какой-либо защиты флангов. После того как через шесть недель Франция капитулировала, его имя, засвеченное нацистской пропагандой, было уже у всех на устах. Солдаты очень любили своего «быстрого Хайнца», как его с чьей-то легкой руки стали называть. Это тоже вписывалось в его концепцию «передового командования». «Он всегда стоял впереди и был везде, — подтверждает Манфред Гусовиус. — Он был внимателен и иногда столь же и осторожен, хотя часто кое-кому наступал на пятки».
Относительно рано Гудериан, получивший между тем чин генерал-полковника, стал готовиться к войне с Россией. Казалось, у него не было никаких моральных колебаний, его возражения против нападения носили скорее профессиональный характер, как рассказывал генерал Вильгельм Риттер фон Тома своим сокамерникам в Трент-парке: «Я помню, как Гудериан в первый раз услышал историю о России, — я тогда оказался там случайно. Он сказал: „Что за глупость? Если не ударить сейчас, это будет такой колосс, что мы из войны с ним вообще не выберемся“».
Сомнения Гудериана были в действительности более чем обоснованы. Если военная кампания против Польши и прежде всего против Франции развивалась стремительно, потому что немецкие танковые войска продвигались вперед весьма быстро только благодаря благоприятному стечению обстоятельств, то «операции Барбаросса» суждено было стать первым спланированным блицкригом вермахта. Конечно, географические условия в Советском Союзе были для этого не предназначены. Расстояния были огромными. Не было хороших дорог для того, чтобы танки смогли совершить быстрый прорыв. Русские «автострады» представляли собой не что иное, как запыленные трассы, которые осенью превращались в непроходимую кашу, прежде чем зима сделает их совершенно непреодолимыми. На всех предварительных совещаниях и штабных учениях Гудериан сам постоянно подчеркивал роль временного фактора. Все шло к тому, что его танки совершат быстрый и массированный прорыв, чтобы, как это было отрепетировано в Польше и во Франции, вызвать у противника панику, которая позволит сломать его оборону как карточный домик. Самое позднее к началу зимы война должна была быть выиграна. И Гудериан, хотя и знал об огромном оборонительном потенциале СССР, судя по всему, поверил, что план блицкрига сработает и в этот раз. «За три дня до того, как все началось, Гудериан был у нас, — рассказывал заключенный Трент-парка генерал Фридрих Фрайхерр фон Бройч, который в 1941 году был командующим кавалерийским полком. — Гудериан ведь и сам в это верил. Он говорил, что сам вначале был абсолютно против этого, но ему приказали. И тогда он сам пришел в такой восторг и почти поверил, хотя до этого придерживался прямо противоположной точки зрения».