[79]возмущенно рапортовал об убийствах евреев: «Последствия такой резни затронут не только самих жертв: они однажды коснутся всего населения оккупированной области, никто ведь не предполагал, что мы будем убивать женщин и детей. Они коснутся и морали войск и в дальнейшем нашего экономического положения».
Офицер разведки группы армий «Центр» Рудольф Кристоф фон Герсдорфф[80]был потрясен процессами, происходившими за линией фронта, и позволил себе в декабре 1941 года сделать следующую запись в официальном журнале боевых действий: «При всех долгих беседах с офицерами я узнавал у них об убийствах евреев, хотя меня об этом и не просили. У меня появилось впечатление, что офицерский корпус почти единодушно отказывался совершать расстрелы евреев, пленников и комиссаров. Расстрелы рассматривались как оскорбление чести немецкой армии, в особенности немецкого офицерского корпуса. Необходимо к тому же отметить, что имеющиеся факты стали известны в полном объеме и что в офицерском корпусе об этом говорилось больше, чем предполагалось».
Герсдорфф, Хеннинг фон Тресков[81]и прочие штабные офицеры к тому времени уже перешли к сопротивлению, еще и по причине того, что стали очевидны истинные масштабы уничтожения евреев. Было ли уклонение от массовых убийств, как это пытается представить Герсдорфф, действительно «почти повсеместным», — мюнхенский историк Йоханнес Хюртер подвергает сомнению. Доказать нельзя ни то, ни другое. Для Герсдорффа и его соратников в штабе группы армий «Центр» бойня под Борисовом, городом, в котором 20 октября 1941 года отряды полиции и украинская милиция особенно жестоким способом расправилась с 8000 евреев, могла стать ключевым переживанием.
Но не все солдаты желали признавать, что на их глазах осуществлялся геноцид. Многие подвергали сомнению подлинность историй об убийствах и беззаконии, другие отмахивались от этого как от отдельных эксцессов обезумевших подразделений СС. Кто-то был потрясен, кто-то реагировал с полным безразличием, а для третьих смерть сотен тысяч людей стала военной необходимостью. Неоднородность мнений не имела границ. В сентябре 1944 года генерал Генрих Эбербах беседовал со своим сыном, молодым командиром подводной лодки, об уничтожении евреев, не подозревая, что их беседы в лагере Трент-парка записывались на магнитофонную ленту. «Так, вероятно, можно дойти до того, что кто-то скажет — хорошо, пусть так и будет, в интересах народа, — возмущался Эбербах. — Но женщины и дети, — этого не должно было быть. Так можно зайти слишком далеко». Сын ответил ему на это: «Ну, если речь идет о евреях, то тогда и женщины, и дети, или, по меньшей мере, дети… Только не нужно этого было делать открыто, и вовсе не необходимо было убивать стариков».
Из многочисленных свидетельств становится сегодня очевидно, что очень многие знали об убийствах евреев. О событиях в глубоком тылу фронта вообще молниеносно узнавали все. Как это происходило, рассказывал в декабре 1943 года в Трент-парке своему приятелю полковник Ханс Райманн: «Мне самому один высокий полицейский чиновник рассказал в дороге, как они расстреляли тысячи евреев — и женщин, и детей — в Бердичеве и Житомире. Он рассказал мне это сам, я его ни о чем не спрашивал, и он описал все это так ужасно и грубо, что я засунул руку в свой мешок и вытащил бутылку водки. Он рассказывал это с деловым спокойствием профессионального убийцы». Это. конечно, не значит, что в убийства были вовлечены все. Очевидно, что многочисленные солдаты не соучаствовали в этих гнусных преступлениях. Так, о систематических убийствах в газовых камерах из солдат не знал никто. И даже среди заключенных в Трент-парке офицеров лишь 10 % было известно о существовании лагерей смерти.
Сегодня на вопрос о том. как много солдат вермахта непосредственно или косвенно участвовали в убийствах евреев в России, точно ответить нельзя. Мюнхенский историк Дитер Поль считает, что в организации и проведении убийств участвовало несколько десятков тысяч солдат вермахта. Они прибывали прежде всего из расположенных в глубоком тылу охранных подразделений, тайной военной полиции и полевых и местных комендатур. Это не были широкие массы солдат вермахта.
Убийства евреев в течение первых шести месяцев войны с Россией неоднократно случались под прикрытием так называемого усмирения оккупированных территорий. Руководители СС и СД при этом снова и снова обосновывали это тем, что казни мужского еврейского населения необходимы для того, чтобы защитить захваченные территории. Верили ли они действительно в это, вопрос остается открытым. Это было прежде всего оправдание массовых убийств. Многие генералы вермахта рассматривали еврейское население как военную угрозу безопасности. Евреи, считали они, являлись сторонниками большевистского государства, повстанцами, убийство которых неоднократно приветствовалось, так как вместе с этим уничтожалось в зародыше возможное сопротивление оккупационной власти. «Там, где есть евреи, есть партизаны, где есть партизаны, есть евреи», — сообщалось в директиве группы армий «Центр» о борьбе с партизанским движением в сентябре 1941 года. Поэтому большинство командующих вермахта приветствовали убийства евреев силами оперативных групп и поддерживали их. Единичный и в конечном итоге, конечно, безрезультатный протест был поднят только тогда, когда даже при самом широком толковании говорить о военной значимости больше было невозможно: когда осенью 1941-го также систематично стали убивать еврейских женщин и детей, на Восток были депортированы первые немецкие евреи и там же убиты.
Поддержка массового уничтожения евреев проясняет не только идеологическое единение вермахта и нацистского руководства. Оно указывает и на фундаментальную проблему в концепции самой войны. Командование войск было целиком и полностью сконцентрировано на том, чтобы разбить Красную армию. Защиту огромных оккупированных районов обеспечивали лишь малые силы. Всякого рода охранные подразделения, полицейские батальоны и военизированные бригады СС, общая численность которых составляла 100 000 человек, должны были контролировать территорию, во много раз большую, чем вся Германия. 221-я охранная дивизия, численностью 9000 человек, стояла в конце июля 1941 года перед прямо-таки неразрешимой задачей. Она должна была занять часть Белоруссии, которая простиралась на площадь, едва ли не равную площади современного Баден-Вюртемберга. Поэтому страх перед невозможностью контролировать огромную страну был велик, тем более что оказалось невозможным прочесывать всю окруженную в «котел» территорию, охваченную быстрыми танковыми подразделениями. Многочисленные, обращенные в бегство красноармейцы, укрываясь в лесах, могли избежать взятия в плен и скрывались в глубоком тылу фронта. Вермахт весьма серьезно воспринимал потенциальную угрозу установления связи между красноармейцами и гражданскими лицами; в особенности после того, как 3 июля 1941 года Сталин призвал всех к началу «Великой Отечественной» и вместе с тем партизанской войны. Он тем самым подтвердил ожидания Германии того, что «натравленное большевистское население может начать бандитскую партизанскую войну». Гитлер говорил 16 июля, что эта партизанская война дает теперь повод «искоренять все, что становится на нашем пути». Чтобы принести мир на огромную территорию, нужно было «стрелять в каждого, кто смотрел косо». Уже спустя неделю, 25 июля, верховное командование вермахта издало приказ, согласно которому «любая угроза, исходящая от враждебно настроенного гражданского населения, и любое содействие или помощь со стороны гражданского населения партизанам, отбившимся от своих частей солдатам и т. д.» будет беспощадно пресекаться. Там, где только намечается пассивное сопротивление или после диверсии невозможно сразу установить преступников, необходимо предпринять «безотлагательные коллективные насильственные меры». Не должно было быть «снисхождения и мягкости». Скорее для того, чтобы задушить локальную войну в зародыше, должны были быть «предприняты жестокие и беспощадные решительные меры», к которым приучены «русские» и которые соразмерны с русским «коварством и своеобразием большевистского противника». Нижестоящие служебные инстанции передавали это указание иногда без комментариев, а иногда указывая на то, что с «доброжелательным» — особенно украинским — населением нужно обращаться «прилично» и «благоразумно», а насильственные меры предпринимать, главным образом, против евреев или русских.
Вопреки всем опасениям и вопреки обращению Сталина от 3 июля 1941 года в течение первых месяцев войны в России не осуществлялось сколь бы то нн было существенной партизанской деятельности. Несомненно, осуществлялись отдельные нападения, однако характер этой борьбы был несравним с партизанской войной более поздних лет, в частности проходившей в 1943–1944 годах. Отставшие от своих частей красноармейцы стремились только к тому, чтобы спасти свою жизнь, но не бороться против немцев. Лишь в зоне боевых действий группы армий «Север» наступление партизан «тягостно» обращало на себя внимание уже начиная с конца июля 1941 года. Реакция вермахта ввиду безусловного доверия к насильственным мерам была неудивительна: Эрих Гепнер, командующий 4-й танковой группой, уже 3 августа 1941 года отдал приказ сровнять с землей деревню Страшево, так как рядом с ней немецкие солдаты были атакованы партизанами. Это поведение стало типичным в ходе войны в России. Реакцией на партизанские акции было испепеление близлежащих деревень, убийства жителей или казни пленных. Партизанская борьба не была отрегулирована с точки зрения международного права. Гаагская конвенция о законах и обычаях сухопутной войны от 18 октября 1907 года не останавливалась подробно на этом явлении. Она, однако, присваивала партизанам статус комбатантов, если во главе их стояло лицо, ответственное за своих подчиненных, они имели издалека узнаваемые знаки отличия, открыто носили оружие и соблюдали законы и обычаи войны. На практике эти правила, конечно, едва ли соблюдались. По международному обычному праву убийство партизан было совершенно допустимо, и согласно немецкому распоряжению «О чрезвычайном уголовном праве в период войны» от 17 августа 1938 года убийство ополченцев грозило смертным приговором. Между тем ему должен был предшествовать упорядоченный процесс военного суда. Однако подобные «издержки» не случались ни в 1939 году в Польше, ни в 1940-м — во Франции, где вермахт осуществлял казни сельских жителей, в большинстве случаев без разбора подозревая их в партизанской деятельности. Для операции «Барбаросса» проведение упорядоченных процессов военного суда с самого начала предусмотрено не было, и на всех уровнях преобладало мнение, что с партизанским движением можно бороться только беспощадным применением силы.