С 2011 по 2015 год проходили раскопки второго крупного лагеря викингов в Торкси (Линкольншир), где армия зимовала за год до прихода в Рептон. Здесь археологические данные нарисовали совершенно иную картину, разительно отличающуюся от сравнительно небольшого огороженного лагеря в Рептоне, который до сих пор было принято считать показательным образцом лагеря викингов. Судя по всему, в Торкси не строили никаких укреплений — лагерь располагался на болотистом острове, обеспечивавшем естественную защиту. Викинги явно умели приспосабливаться к обстоятельствам. Самое главное, лагерь был огромным — площадью около 55 гектаров — и в нем могли разместиться тысячи людей. Здесь ученым наконец-то удалось соотнести заявления письменных источников с археологическими данными. Внутри лагеря ждали новые поразительные открытия: признаки ремесленной и производственной деятельности, следы торговли с окрестными поселениями и рыболовного промысла, а также явные доказательства присутствия женщин. Многочисленные монеты, оружие и другие артефакты позволили уверенно датировать это место и сделать вывод, что армия провела здесь не менее шести месяцев. Короче говоря, Торкси был не просто армейской стоянкой — тут обитало целое мобильное сообщество с развитой системой самообеспечения и собственной экономикой.
Примерно в то же время было проведено исследование третьего армейского лагеря на «прибрежном участке недалеко от Йорка» (сокращенно ARSNY — a riverine site near York, название места не раскрывается по просьбе землевладельца). Материальные находки на этой площадке повторяют находки из Торкси, аналогичную картину рисуют масштабы лагеря (на этот раз 33 гектара), производство и торговля, местные сети обмена и присутствие женщин. «Зимние» лагеря оставались действующими и такими же оживленными весной, летом и осенью. И в ARSNY, и в Торкси возникло нечто похожее на небольшие города, со всеми вытекающими из этого выводами о характере построившего их населения.
Кажущееся несоответствие масштабов этих площадок и Рептона может иметь относительно простое объяснение. Было высказано предположение, что участки Рептон и Хит-Вуд могут быть частью одного и того же объекта, но широко разбросанными по местности. Если это верно, огороженный лагерь в Рептоне мог служить защищенной цитаделью или укрытием для кораблей в составе более крупного лагеря. И если Торкси и ARSNY рассказали нам о местоположении и видах деятельности, то Рептон показал нам жителей этих лагерей.
Активность в Рептоне и в Торкси продолжалась даже после ухода армии, что позволяет предположить, что последствия ее присутствия еще долгие годы ощущались на охваченных войной землях. В Рептоне в большом кургане и вокруг него продолжали производить захоронения, и это было явно христианское кладбище — изотопы показывают, что по крайней мере половина погребенных были местными жителями. В Торкси на месте лагеря вырос город, известный своей гончарной промышленностью.
Ирландские longphuirt несколько отличались от английских зимних лагерей, однако их сопоставление и совместное изучение может принести явную пользу. В частности, в Вудстауне обнаружены признаки сходной с Торкси внутренней экономики, а также серебряные клады, отражающие тесную связь с ирландским королевством Осрайге, на территории которого находился лагерь.
Десятилетия раскопок в зимних лагерях позволили взглянуть на армии викингов в совершенно новом свете. Важные данные сообщают изотопные сигнатуры, указывающие на происхождение умерших, гендерно дифференцированные артефакты, сами по себе масштабы площадок и остатки материалов, связанных с разными видами происходившей в этих местах деятельности.
Прежде всего, можно говорить о том, что армии викингов были явно многонациональными и состояли не только из скандинавов, что вполне согласуется с их конгломератным и органическим характером. Даже условные скандинавы — а их было большинство — происходили не из какой-то одной области, а со всех концов региона. Часть этих групп составляли женщины. Армии действительно были настолько многочисленными, как об этом свидетельствуют письменные источники, и насчитывали как минимум несколько тысяч человек. Очевидно, эти люди не только участвовали в боевых действиях, но также занимались ремеслами, производством и торговлей. Не может быть никаких сомнений в том, что эти объединения и их деятельность выходят далеко за рамки того, что можно было бы назвать простым разбоем, — мобильные силы викингов давно превратились в нечто иное.
Присутствие женщин в этом контексте кажется особенно красноречивым, и его доказательства мы находим также за пределами скандинавских лагерей. Всесторонний анализ женских украшений скандинавского образца, обнаруженных с помощью металлоискателей на территории Восточной Англии, позволяет предположить, что в Данелаге было очень много женщин, носивших иностранные элементы костюма. Далеко не все фибулы и другие предметы были привозными — многие изготовили на месте по скандинавскому образцу с частичным использованием местных материалов. Конечно, иконография украшений не равняется этнической принадлежности, и фибулу может носить кто угодно, но возможно, это свидетельствует о том, что в регионе, находящемся под контролем скандинавов, носить датские украшения было модно (или даже считалось разумным)? Анализ ДНК обнаружил в этом регионе множество явно скандинавских сигнатур — другими словами, здесь действительно было много иностранок. Числа поражают сами по себе: по самым скромным подсчетам, за 30 лет после официального создания Данелага в этот регион прибыло от 30 до 50 тысяч скандинавских иммигрантов обоего пола. Этот вывод переворачивает взгляд на существовавшую доселе картину.
Скорее всего, большая часть женщин приехала сюда уже после того, как война с Уэссексом утихла, но массовое захоронение в Рептоне и данные других лагерей подтверждают, что некоторые женщины действительно передвигались по стране вместе с войском викингов. Возможно, они даже участвовали в сражениях намного активнее, чем было принято считать раньше. У нас есть более или менее верные данные о существовании женщин-воительниц. Монах Аббон упоминает, что во время осады Парижа в 880-х годах датские женщины присутствовали на поле боя — сами они не сражались, но находились достаточно близко, чтобы своими руками заталкивать мужчин обратно в битву, если те проявляли признаки колебания.
Выводы пока еще не вполне четкие, но тем не менее в общих чертах ясно следующее: после первых нападений в 830-х и 840-х годах, когда на востоке и юге Англии сформировался своего рода плацдарм, в составе прибывающих скандинавских армий было достаточно много женщин (и, вероятно, детей). Однако они не просто сопровождали мужчин-викингов или следовали за войском в обозе. Напротив, их присутствие было неотъемлемой чертой и характерной особенностью этих сил: это были не огромные толпы разбойников, путешествующих со свитой из жен и временных подруг, а, по сути, вооруженные семейные миграции. Масштабы этого движения быстро нарастали.
Невозможно закрыть глаза на тот факт, что центральное место в этих кампаниях занимали боевые действия, целью которых было, в числе прочего, сохранение скандинавского контроля над завоеванной областью Данелаг. Эти группы были опасными и агрессивными, и, очевидно, все, кто в них входил, соглашались с этим, но война и грабежи были не единственным их занятием. Ситуация изменилась, и на длинных кораблях приплывали уже не те грабители, что сорок лет назад. Викинги IX века были другими: мужчины и женщины, разрушившие политические структуры Западной Европы, не представляли ни одно из отдельных скандинавских государств или блоков власти.
Нам нужно найти для них новое определение, другую, более подходящую терминологию — и, по иронии судьбы, здесь будет полезно вернуться к одному из старейших стереотипов: сравнению викингов с пиратами.
Это сравнение не только заложено в изначальном значении самого слова vikingr — оно было одним из ключевых компонентов образа викингов как минимум с начала XVII века. Великий британский историк Кэмден в своем монументальном труде «Британия» (1610) пишет:
Хронисты, составлявшие английские летописи на латыни, именовали их [данов] Wiccingi, ибо их делом было пиратство, а wiccinga на саксонском языке, как свидетельствует Альфрикус, означает пирата, плавающего по рекам.
Но пиратов, как и викингов, всегда окружали заблуждения и стереотипы. Пираты не были обаятельными негодяями, наподобие Долговязого Джона Сильвера или Джека Воробья, которых намного позднее придумали популярные писатели и режиссеры. На самом деле они представляли собой нечто более интересное и сложное — и, вероятно, Кэмдену это было хорошо известно. Пожалуй, для изучения характера крупномасштабных мигрирующих сил викингов, которые мы наблюдаем в IX веке на западе, полезнее всего будет сопоставить их с хорошо изученными знаменитыми пиратскими флотами Атлантики и Карибского моря (и их аналогами, например в Китайском море).
Во всех этих случаях прежде всего бросается в глаза то, что пираты жили в отдельном, самостоятельно созданном социуме. Они сознательно выбирали альтернативный образ жизни, проникнутый неформальным, но явно ощутимым духом равенства, не имеющим ничего общего с государственными уложениями и нормами тех мест, откуда они пришли. Здесь не было иерархии, и власть в конечном счете принадлежала команде. Капитанов избирали, а добычу распределяли сообразно мастерству и обязанностям каждого. Все это стало возможным благодаря осознанным активным усилиям, целенаправленной реорганизации общественных отношений на море и созданию условий для вольной жизни. У пиратов даже было для этого свое название — «новое корабельное правительство».
Пиратская жизнь отличалась хронической нестабильностью, но вместе с тем в ней присутствовало чувство общности. Эта система была не способна выдерживать длительные или серьезные внутренние конфликты. Пиратов так называемого золотого века (если не вдаваться в подробности, это примерно период с 1650-х по 1720-е годы) иногда нанимали высшие лица государства, нередко для достижения таких целей, ассоциацию с которыми государство не могло себе позволить, — однако они никогда не действовали на общенациональном уровне. И, несмотря на очевидную связь с морем, пираты могли вмешиваться и вмешивались в дела на суше.