Пиратская жизнь держалась на историях и слухах о собственных успехах. Свою особую идентичность пираты обозначали вполне наглядными средствами и методами — вспомнить хотя бы их знаменитые флаги. Один крупный ученый даже утверждал, что эти изображения (скрещенные кости, капли крови, песочные часы и тому подобное) образуют «триаду взаимосвязанных символов: смерть, насилие, конечность отведенного времени». У пиратов была своя специфическая материальная культура и духовная культура, выраженная в особых танцах, морских песнях-шанти, суевериях и обрядах. Все это подразумевало верность прежде всего самому пиратскому сообществу, жизни, не скованной условностями, и выбору, опирающемуся на социальные инсайты, полученные благодаря путешествиям и новым встречам. Кроме того, пираты обычно иначе относились к представителям маргинализированных групп и меньшинств, чем это было принято у них на родине.
Те, кто сражался с пиратами, имели на их счет свое мнение. Пожалуй, самым полезным для нас может оказаться один старинный термин, исчерпывающим образом отражающий трудности борьбы с пиратской угрозой. Судя по всему, впервые его использовал в 1631 году Ричард Брейтвейт, описавший типичного вольного моряка витиеватым языком своего времени:
Когда их ряды сомкнуты, они сражаются со всей доблестью, и после охотно рассказывают о своих приключениях, исполненных чудес и ужасов. Они незаменимые орудия и главные действующие силы той гидрархии, в которой обитают. Стены государства не могут существовать без них, но сами для себя они менее полезны и более нуждаются в поддержке других.
Ключевое слово в этом отрывке — гидрархия. В XVIII веке его смысл расширился и распространился в целом на революционное средоточие опасно радикальных общественных идей, бытовавших в морском сообществе Атлантики. Ситуация, о которой говорит этот термин, подразумевает отсутствие общих предводителей, с которыми можно вести переговоры (у пиратов никогда не было своего «пиратского короля», что вполне отвечало их мировоззрению), отсутствие государственных структур, которым можно противостоять, или хотя бы формальной организации, с которой можно бороться. Многоголовую гидру из греческого мифа невозможно было победить, потому что каждый раз, когда ей отрубали одну голову, на этом месте вырастали две новые. Точно так же, даже потопив сколько-то пиратских кораблей или казнив знаменитых капитанов, невозможно было нанести врагу серьезный ущерб — несмотря на все это, пираты как коллективный источник серьезной политической опасности полностью сохраняли силу и способность к действию, словно та неистребимая гидра.
На мой взгляд, приложив эту концепцию к эпохе викингов, мы можем совершить настоящий прорыв в понимании того, как действовали их армии в IX веке. Рассматривая эти силы как гидрархию, мы убеждаемся, что это сравнение во многих смыслах убедительно и точно. В текстах названы имена отдельных предводителей викингов, но ничего не говорится о королях или признанной знати — более того, неоднократно упоминается существовавший у викингов обычай сообща принимать решения. Их армии представляли собой конфедерации лидов — воинских братств, о которых упоминают «Бертинские анналы». В более поздней записи под 861 годом те же анналы сообщают, что весной «датчане вышли в открытое море и разделились на несколько флотилий, которые поплыли в разных направлениях, сообразно своему выбору». Отношения этих отрядов опирались на клятвы верности и краткосрочные договоренности с целью получения обоюдной выгоды. Так же как пираты, армии викингов не имели жесткой структуры, и их размеры могли быстро меняться. Об этом же говорит характер лагерей викингов — это были удобные перевалочные пункты, идеально подходящие для создания новых идентичностей и перемены образа жизни.
Силы викингов, путешествующие в поисках мест для поселения и легкой добычи, никогда не были единым сплоченным целым, и их исход из Скандинавии никем и никак не координировался. У них даже не было единого общего мотива. Некоторые ученые считают, что определяющую роль сыграло резкое расширение балтийской торговли на побережье Европы — появились более крупные цели для набегов, и одновременно снизилась целесообразность нападений на обособленные монастыри. Объединение викингов в большие группы и возникновение настоящих флотов и полноценных армий в свете этого кажется достаточно разумным. Впрочем, это предположение нелегко проверить на практике, хотя оно позволило бы подтвердить и мотивы, и направление этого массового движения. Внутренняя политика Севера наверняка давала людям немало поводов задуматься об уходе из родных мест: кто-то мог выбрать неудачную сторону во внутреннем конфликте, кто-то просто искал другой жизни — так или иначе, многие решали, что хотят поучаствовать в новом социальном эксперименте. При этом есть все основания считать, что такие решения не принимались раз и навсегда и ничто не мешало людям после вернуться домой или отправиться куда-нибудь еще.
Итак, вот ответ на вопрос, чем стали викинги запада. Действуя за пределами Скандинавии и ее политических структур, в IX веке они образовали гидрархию, распространившуюся на Британских островах и в империи франков.
Через сто лет после Линдисфарна эпоха викингов уверенно вступила в свои права, и на политической карте Европы появился неизгладимый скандинавский след. По сути, приход великих армий во Франкию и Англию ознаменовал первое в истории выступление викингов — настоящих викингов — в качестве независимой силы. Здесь мы наблюдаем такую же картину, как и в случае с искусственным делением эпохи викингов на «западную» и «восточную»: пока одни скандинавы разворачивали экспансию на Британских островах и на континенте, другие (а иногда те же самые) скандинавы двигались во всех остальных направлениях.
Это постепенное и незапланированное расширение в евразийском мире никогда не было односторонним процессом (и процессом вообще) — скорее это был вопрос взаимной обратной связи. Люди снова и снова отправлялись в путь, возвращались домой и опять уезжали. Другие люди прибывали на Север, и иногда их было даже больше, чем тех, кто ушел. Все эти путешественники приносили с собой и оставляли после себя множество вещей: не только предметы — материальную культуру, которую так любят археологи, — но также идеи, взгляды и новые знания. На самых интимных уровнях взаимодействия они оставляли свои гены, а их семьи приобретали новые.
Так было положено начало диаспоре викингов, и теперь пришло время рассмотреть ее подробнее.
13. Диаспора
Традиционно принято считать, что двумя полюсами деятельности викингов являлись набеги и торговля. И то и другое олицетворяло движение, расширение, стремление выйти в мир за пределами Скандинавии, всегда бывшее отличительной чертой эпохи викингов. Но при этом часто упускают из виду то, что эти два процесса были взаимосвязаны.
Набеги на запад изначально способствовали росту личного благосостояния и расширению личных перспектив. Одновременно они подпитывали амбиции знати, давая ей материальные средства для удержания и укрепления своей власти. И наконец, набеги способствовали активному развитию уже долгое время существовавших в Скандинавии тенденций и образа жизни и распространению их за границы. Все это вызвало обратную связь в виде притока награбленных предметов — буквально движимого богатства, — которые можно было конвертировать в статус и комфорт. Со временем к потоку новых вещей присоединились новые идеи, часть которых (например, христианство) оказали разрушительное действие на сложившиеся устои Севера.
Набеги превратились в нечто иное — и мутировали в гидрархии IX века — отчасти потому, что благодаря им изменилась политическая ситуация в самой Скандинавии. Так же, как за многие века до эпохи викингов, в борьбе за власть (например, среди морских конунгов) были победители и проигравшие. Походы великих разбойных армий и флотилий представляли прибыльную и, возможно, несколько ностальгическую альтернативу изменившейся реальности. Более того, вскоре стало ясно, что они дают нечто более основательное: не только приключения и богатство, но и возможность осесть на новом месте и начать новую жизнь. Консолидация и расширение королевств в Скандинавии и те возможности, которые открывали заграничные походы, постепенно придавали Северу новый облик. Викинги меняли те земли, куда приходили, меняли нередко насильственным путем, но и сами при этом не оставались прежними.
Однако запад был не единственным средоточием деятельности викингов — кроме этого, их привлекал восток, а со временем и юг. В течение IX века, в то же самое время, когда корабли викингов прокладывали себе путь по рекам Западной Европы, для них начали открываться и речные пути, ведущие вглубь от Балтийского побережья. Такие города, как Ладога — наш Дэдвуд на речном берегу, — росли и вскоре превращались в начальные звенья цепи, протянувшейся на тысячи километров на восток, до Византии и еще дальше, к евразийским степям, где смыкались с сухопутными и морскими маршрутами Великого шелкового пути. На юге силы викингов во Франкии собрались на базе в устье Луары, чтобы нанести удар по Иберийскому полуострову и выйти в Средиземное море.
Дороги, ведущие на восток, так же как европейские военные походы, в конечном итоге привели викингов к новым местам обитания и к основанию колоний, даже более крупных и просуществовавших дольше, чем на западе. Мы не знаем, ставили ли викинги изначально перед собой такую цель, или это оказалось для них неожиданным бонусом. Ясно то, что к середине — концу IX века скандинавы начали по-другому смотреть на окружающий мир. В этой череде событий каждое следующее проистекало из того, что произошло раньше. Начала формироваться диаспора викингов.
Вплоть до XXI века ученые говорили об экспансии скандинавов, окружая процесс их распространения по миру почти имперскими коннотациями. Но около десяти лет назад с отдельных исследований и совместных проектов начался процесс изменения этой точки зрения и ее превращения в нечто более диффузное и в то же время более реалистичное. В исследованиях, посвященных эпохе викингов, укоренилась концепция диаспоры, которую сегодня признают как более целесообразный способ рассматривать геополитическое распространение и совокупное влияние скандинавских поселенцев, грабителей и торговцев.