[333]. Юридическим оформлением сложившегося к этому времени положения вещей было изъятие из государственного законодательства старых законов о куриалах и куриях, «накладывающих на них тяжелые и невыполнимые литургии, а в качестве вознаграждения дающих куриям право на занятие некоторых начальственных должностей и самостоятельное управление городами». — «Теперь, — говорится в императорской новелле, — император обо всем заботится и печется сам и с божьей помощью все дела направляются и решаются его попечением…»[334]
Даже в такой отдаленной окраине империи, как Херсон, местное самоуправление перестало иметь сколько-нибудь существенное значение. Правда, херсонцы вели себя отнюдь не как покорные подданные империи: в конце IX в. там был убит стратиг Херсонской фемы Симеон, а Константин Багрянородный указывает на возможность в Херсоне городских волнений. Однако это уже не протесты города, сильного своим местным самоуправлением и независимостью: хотя в Херсоне, как и в некоторых других городах Византийской империи, вплоть до начала XI в. продолжала существовать должность протевонтов, эти представители местной городской знати не являлись помехой для осуществления империей централизованного управления городами[335].
Значительные сдвиги, происшедшие в социально-экономических отношениях Византии, во многом преобразили во второй половине IX–X в. византийский город. Внутриимперские условия, как и внешнеполитическая ситуация, способствовали тому, что товарное производство и обращение переживали в этот период подъем. Однако среди специфических для византийского города черт, наряду с такими благоприятными обстоятельствами, как сохранение со времен античности товарно-денежного хозяйства с его детально разработанными правовыми нормами, имелись и такие, которые сковывали его свободное развитие, порождали внутреннюю слабость.
Полная зависимость константинопольских корпораций от центральной власти, регламентация всех сторон их жизни, консервирование устаревших форм организации ремесла и торговли — все это явилось тормозом на пути развития городской экономики. Наличие в ряде торгово-ремесленных корпораций как свободных, так и рабов лишало их сословного единства, внутренней сплоченности. Политика византийского правительства, направленная на ограничение поездок константинопольского купечества за пределы столицы, ставила его в невыгодное положение перед уже начинавшим развивать активность и набирать силы купечеством итальянских городов. Чрезвычайно замедленное образование внутреннего рынка, с одной стороны, и укрепление мощи феодальных магнатов — с другой, способствовали созданию местных торгово-ремесленных центров, экономическая и политическая власть в которых попадала в руки крупных земельных собственников, а не купечества. Однако эти отрицательные для развития византийского города моменты начали выявляться, и то еще в очень незначительной степени, лишь с конца X в. В течение всего периода со второй половины IX и в X в. Константинополь мог пользоваться всеми преимуществами своего привилегированного положения, а развитие провинциальных городов пошло даже ускоренными темпами.
Глава 4Государство и церковь во второй половине IX–X в(Александр Петрович Каждан)
Государственный строй
Начиная с VIII в. византийское государство постепенно укрепляется, центральный аппарат все более усиливается, и к X в. создаются классические формы византийской государственности. Государственный аппарат в эту пору пытался контролировать все проявления экономической, политической и культурной жизни страны. Централизованность государственного управления коренным образом отличала Византию от современных ей феодально-раздробленных государств Западной и Центральной Европы и, наоборот, сближала ее с халифатом.
Однако всевластие центрального аппарата имело в Византии экономически и политически обусловленные пределы. С одной стороны, неразвитость путей сообщения и экономическая самостоятельность сел, затерянных в лесистых горах, или городов, ведущих полунатуральное хозяйство, ограничивали вмешательство константинопольских властей и создавали естественные предпосылки для сохранения элементов самоуправления; связь таких городов и сел с центром практически сводилась к уплате дважды в год налогов и к приему случайно нагрянувшего чиновника. С другой стороны, едва только византийское государство достигает, казалось бы, наивысшей степени централизации, как развитие феодальных институтов и хозяйственный прогресс провинциальных городов начинают подготовлять почву для грядущей раздробленности.
Идеологи византийского государства утверждали, что все византийское общество представляет собой некое единство — по их терминологии, общину (χοινοτης) — и что интересы этой общины стоят выше интересов отдельного человека. «Вы хорошо понимаете, — писал патриарх Николай Мистик, — что спасение общины принесет каждому спасение его частных интересов, но, если она погибнет, какая же останется защита для частного человека»? Общие интересы требуют и общих действий. «Как же еще помочь в общей беде, если только все не возьмутся за исправление бед в меру своих сил?»[336]
Но если государство — община, скованная общими интересами, то его подданных следует рассматривать как равных и равноправных граждан. Идею всеобщего равенства особенно детально развивал на рубеже IX–X вв. анонимный автор трактата, именуемого «Тактикой Льва»; он утверждал, что благородство человека определяется не его происхождением, не знатностью его предков, но его собственными заслугами и добродетелью.
Все граждане империи объявлялись детьми императора-отца. Императорские новеллы называют василевса справедливым отцом, который в равной мере любит всех своих детей[337]. Еще подробнее эта мысль развита в «Эпанагоге» (II, 1). «Император, — читаем мы там, — являет собой воплощение законности и общее благо для всех подданных. Он никого не преследует, руководясь враждой, но раздает награды в соответствии с добродетелью каждого».
Византийское учение о равенстве граждан имело идейные корни и в античных политических учениях, и в нормах римского права, и — в какой-то мере — в христианской этике, провозглашавшей равенство перед богом. Но влияние античных и христианских принципов могло осуществиться лишь потому, что социальная структура византийского общества давала для этого известные основания. В отличие от Запада, в Византии X в. еще не сложились замкнутые классы-сословия, чьи привилегии и обязанности передавались бы по наследству; хотя место человека в обществе определялось его принадлежностью к корпорации (стратиотов, цеховых мастеров, монахов, чиновников и т. п.), корпорации эти не стали недоступными для чужаков кастами. Возможность для отдельных выходцев из народа — благодаря случайности или настойчивости — подняться на самые высокие общественные ступени создавала иллюзию «демократичности» социальных порядков — иллюзию, закрепляемую официальной пропагандой.
В учении о всеобщем равенстве был один момент, чрезвычайно импонировавший идеологам византийского государства: всеобщее равенство в византийском понимании оборачивалось всеобщим бесправием перед могущественным государем. Если идеологи византийского государства объявляли императора «справедливым отцом» всех граждан, «общим благом» и воплощением законности, то одновременно с этим они рассматривали его как господина (δεσποτης), а все население империи — как его подданных и рабов. Из представления о поданных как о рабах вытекало и учение о том, что управление всеми делами должно принадлежать императору. Иначе говоря, идеологи византийского государства провозглашали номинальное равенство всех граждан империи только для того, чтобы превратить его в равенство подданных, в бесправное равенство перед лицом всевластного господина — императора. Эта политическая теория опять-таки коренным образом отличалась от правосознания, господствовавшего на Западе, где государь выступал лишь как «первый среди пэров» и где, следовательно, разграничение проводилось не между сувереном и подданными, а между феодалом и податным сословием.
По официальным византийским представлениям, власть василевса была божественной[338]. Каким бы способом император ни достиг престола — убийством, подкупом или интригами, — считалось, что господь возвел его на царский трон и коронация механически очищала от всех ранее совершенных грехов. Божественность императорской власти закреплялась всем ритуалом константинопольского двора: по словам Константина Багрянородного, ритм придворной жизни отражал гармонию и порядок, созданные творцом для вселенной[339].
Император носил особую одежду: багряные сапожки, многоцветные шелковые расшитые золотом и жемчугом облачения, корону; даже конь василевса был убран золотом, жемчугом, драгоценными сирийскими тканями. Императорский дворец считался святыней, и всякое появление государя перед вельможами и народом разыгрывалось как театральное представление: ему отвешивали земные поклоны, целовали стопы и колени, перед ним возжигали свечи и курили фимиам. В определенные дни император должен был совершать выходы из Большого дворца: пешком или верхом на лошади, облаченный в парадные одежды, он направлялся в церковь св. Софии или в иной константинопольский храм, чтобы присутствовать на богослужении; на это зрелище собирался весь город, и граждане приветствовали василевса в соответствии со строгими формулами аккламаций (славословий)[340].
Божественный император считался владыкой вселенной, ойкумены, а земли, где властвовали «варвары», лишь временно им утраченными. Он был единственным истинным государем, тогда как все остальные правители лишь архонтами, «начальствующими» — византийская политическая теория долгое время не соглашалась признать титул «василевса» за преемниками Карла Великого.
Культ императорской власти был предназначен для того, чтобы, эмоционально воздействуя на подданных, поднять императора до уровня божества, подчеркнуть его всевластие.
Прерогативы василевса были чрезвычайно широки. Хотя византийское право сохраняло частнособственнические принципы римского права, политическое учение предоставляло василевсу — как, впрочем, и римскому августу — верховное распоряжение всей земельной собственностью подданных. Объявляя всякую недвижимость подчиненной государству (υποδημοσιον), византийское государство присваивало право конфисковать — без суда и следствия — любой земельный надел. Василевc свободно распоряжался государственной землей и налогами, он мог пожаловать монастырю или частному лицу как землю, так и право на взимание налогов. Император считался верховным судьей и мог без суда сослать в монастырь, заключить в тюрьму или ослепить неугодного ему человека.
Он назначал и смещал чиновников, принимал посольства, издавал законы, командовал войсками.
И все же власть василевса была ограниченной. Эта ограниченность проявлялась прежде всего в отсутствии престолонаследия: сын василевса не рассматривался византийским обычаем как непременный наследник отца, императором делало не рождение, а определенная церемония; церемониал был сильнее, чем родство, и императором мог стать любой, самый далекий от своего предшественника человек. Эта система коренным образом отличалась от порядка престолонаследия в большинстве феодальных государств того времени: недаром хазары смеялись над византийцами, не знающими наследственности императорской власти[341].
Формально провозглашение императором предполагало участие народа: церемония совершалась на ипподроме, где жители Константинополя символизировали население всей империи. Провозглашение войском или синклитом также имело конституционное значение: войско и синклит выступали в данном случае как представители народа. Однако с IX в. даже формальное волеизъявление народа постепенно сводится на нет — император сам объявляет об избрании преемника.
Византийцы широко практиковали институт соправителей, который в какой-то мере должен был обеспечивать упрочение принципов легитимности: еще при жизни государя его сыновья или иные близкие родственники становились соправителями[342]. Но если в VII в. соправителей (формально) избирал народ, то в IX–X вв. их, как правило, назначал сам василевс. Институт соправителей не обеспечивал династического принципа престолонаследия, сам являясь порождением слабости легитимных представлений. К тому же институт соправителей (число которых было подчас довольно значительным) не мог не ограничивать полновластие «великого василевса». Тот самый церемониал, который возносил императора до уровня божества, ставил, как это ни парадоксально, определенные пределы полновластию василевса. Ритуал облачений, выходов, приемов погружал государя в рутину обычаев и правил, изменить которые было невозможно. Константин Багрянородный сообщает весьма примечательное предание: в храме св. Софии хранились императорские венцы и иные украшения, предназначенные для больших праздников: если василевс наденет их в будний день, его ждет болезнь и тяжкая смерть. Но не только церемониал Большого дворца нерушим — император бессилен лишить вельможу титула; титул, однажды пожалованный, остается пожизненным.
Традиционализм, с такой яркостью выразившийся в рутине придворного ритуала, накладывал свою печать и на политическую жизнь страны. Император рассматривался как хранитель традиций, будь то римское право или постановления соборов; если расправа с отдельным лицом не доставляла василевсу особенных сложностей, то попытка сколько-нибудь серьезных реформ расценивалась как нарушение божественных установлений. Этот традиционализм, превращая василевса в «раба церемониала», подчеркивал (как и отсутствие твердого порядка престолонаследия), что «божественным» и полновластным является не каждый данный император, но василевс «вообще», самый принцип императорской власти. Иначе говоря, обожествляется не личность императора и не данный род, имеющий исключительные права на престол, но самый императорский престол, средоточие государственного аппарата. Усиление государства в византийских условиях IX–X вв. — это не усиление личной власти государя, а возрастание роли центрального аппарата, возрастание централизации.
Вместе с тем в византийской конструкции императорской власти начинают проявляться новые тенденции, порожденные воздействием феодальных отношений. Это прежде всего упрочение принципа легитимности и возникновение элементов частноправовых отношений между государем и подданными. В X в. византийский «самодержец» (αυτοχρατωρ), по собственному произволу распоряжающийся жизнью и имуществом подданных, заключает частный договор с тем или иным из подданных, подтверждая свои обещания клятвой[343].
Как и на Западе, господствующий класс в Византии IX–X вв. имел иерархическую структуру, но в отличие от Запада византийская иерархия основывалась не на вассально-ленных связях, а на раздаваемых императором титулах. Согласно «Клиторологию» Филофея[344] (обряднику, составленному в самом конце IX в), византийская сановная знать и все чиновничество разделялось по 18 рангам: в IX–X вв. каждый чиновник — от самой мелкой пешки в государственном аппарате до руководителей центральных ведомств — должен был иметь титул.
Редко встречавшиеся высшие титулы (кесарь, новелиссим, куропалат и т. п.) жаловались почти исключительно ближайшим родственникам императора. За этими экстраординарными титулами следовали чины первого класса (магистр, анфипат, патрикий и протоспафарий), обладатели которых составляли верхушку византийского чиновничества. Число магистров не должно было одновременно превышать 12 человек[345]. Самые термины, обозначавшие высшие титулы, восходили к римской терминологии: «патрикий» соответствовал римскому патрицию, «анфипат» — римскому проконсулу. Однако византийская действительность IX–X вв. не знала ни римских патрициев, ни проконсулов: соответствующие термины оказывались лишь старой оболочкой, под которой скрывалось новое содержание[346]. Термин «протоспафарий», появившийся впервые в поздней Римской империи, обозначал тогда первых императорских спафариев («меченосцев») и только с начала VIII в. сделался названием чина[347].
Ниже протоспафариев шли чины второго (спафарокандидаты), третьего (спафарии) и четвертого класса; к последнему Филофей причисляет различные титулы, позднее (в XI в.) обозначавшиеся единым термином — «кандидат».
Специфической чертой византийской иерархии являлась ее текучесть, нестабильность: титул считался пожизненным, но ни в коем случае не наследственным; пожалование чина являлось в Византии 9 личной акцией императора и распространялось только на получателя. Если в поздней Римской империи (во всяком случае в ее западной половине) сыновья сенаторов автоматически уже с самого своего рождения удостаивались титула clarissimi[348], то в Византии IX–X вв. не существовало наследственности званий. Конечно, дети вельмож и чиновников на практике имели больше шансов проникнуть в среду сановной аристократии — но нередко ранняя смерть какого-нибудь чиновника ставила его вдову и малолетних детей перед угрозой чуть ли не голодной смерти. Вместе с тем отдельные стратиоты, крестьяне, горожане, императорские вольноотпущенники время от времени вливались в ряды служилой знати.
Каждый человек, получающий титул, должен был заплатить немалую сумму. Были установлены расценки на все титулы, а если получатель желал, чтобы соответствующие инсигнии и диплом были вручены ему в особо торжественной обстановке, сумма возрастала[349]. Некоторых императоров X в, даже упрекали в том, что они сделали чины и должности продажными.
Приобретение титула давало, разумеется, определенные материальные преимущества: византийские чиновники получали жалованье (например, патрикий — 12 фунтов золота в год и праздничное платье, а магистр — 24 фунта и два платья), кроме того, им вручались подарки в дни коронации, в церковные праздники и в некоторых иных случаях. Однако далеко не одни материальные выгоды делали титулы привлекательными — титул давал положение, пусть личное, пусть не передаваемое по наследству; титул открывал дорогу в корпорацию сановной знати, в правящую клику. Некий клирик Ктен, живший на рубеже IX–X вв., захотел стать протоспафарием. Император отказал ему, ибо считал невозможным пожаловать высокий титул безвестному клирику. Тогда при посредстве императорского фаворита Ктен пообещал заплатить за титул 60 фунтов золота (обычная цена такого чина колебалась между 12 и 22 фунтами) и все-таки добился своего. Уплаченная им сумма была слишком велика, чтобы пожилой клирик мог рассчитывать возместить ее за счет жалованья, но его манили не деньги, а блеск титула, место в чиновной иерархии, более ценное в византийских условиях, нежели крупная денежная сумма.
В соответствии со своими чинами византийские вельможи должны были занимать скамьи во время трапез во дворце: специальному должностному лицу — атриклину — было поручено строго различать значение чинов и рассаживать гостей за императорским столом в соответствии с их титулами. При этом иной раз из-за старшинства вспыхивали ссоры, поскольку с течением времени значение старых чинов забывалось, а появление новых титулов вносило путаницу.
Административное устройство
Высшая константинопольская знать в своей совокупности составляла синклит; члены синклита именовались синклитиками[350].
Что представлял собой синклит — регулярно действующее учреждение, обладающее определенными правами, или же парадную ассамблею, торжественными кликами провожавшую всемогущего василевса? Византийское право никогда не определяло функций синклита и оставляло императору возможность пренебрегать суждением синклитиков, однако на практике синклит в X в. играл немалую роль во внутренней и внешней политике государства. Синклит выступал как одна из высших судебных инстанций и оказывал значительное влияние на назначение высших чиновников; в синклите обсуждались предстоящие военные экспедиции, синклит участвовал в заключении мирных договоров.
Состав синклита был определен если не правом, то во всяком случае обычаем. Туда входили гражданские и военные чиновники, имевшие титул протоспафария или же более высокий. Чины дворцовой службы и высшее духовенство (кроме некоторых исключений) не являлись членами синклита. Синклитики, как правило, должны были жить в Константинополе.
Синклит возглавляли специальные лица, называвшиеся парадинастевонтами и первыми членами синклита. В середине X в. была введена должность проэдра синклита. «Книга церемоний» именует эту должность «светлейшей» и ставит проэдра выше магистров: она подробно описывает, как высшие вельможи должны были встречать проэдра, являвшегося во дворец, и как синклитики обязаны были его приветствовать, когда он проходил по залам.
Центральное административное управление отличалось от администрации поздней Римской империи обилием независимых высших чиновников, ответственных только перед императором[351]. Это создавало чрезвычайную громоздкость бюрократического механизма; многие ведомства дублировали друг друга и соответственно функции ряда учреждений оставались нечеткими. Зато до мельчайших деталей была разработана иерархия должностей и строго определены места в росписи рангов для руководителей секретов, стратигов фем или судей.
Основными функциями центрального аппарата были фискальные, судебные и военные.
Уже в VII в. финансовое управление было разделено между несколькими ведомствами[352]. Среди финансовых секретов «Клиторологий» Филофея ставит на первое место геникон (γενιχον), главное налоговое ведомство. Перед гениконом стояли две задачи: установление налоговых ставок и взимание налогов; обе эти задачи выполнялись разными чиновниками.
Для составления и исправления налоговых списков из Константинополя в фемы время от времени посылались эпопты, которые проводили измерение земли, распределяли налоги между наследниками умерших плательщиков, разыскивали и вносили в списки запущенные и не приносящие дохода участки — короче говоря, ведали кадастром, на основе которого производилось взыскание податей.
Взыскание налогов осуществляли другие чиновники — диикиты, позднее получившие название практоров. Как и эпопты, диикиты принадлежали к центральному аппарату: они приезжали из Константинополя в ту или иную фему на короткий срок — специально для сбора налогов, а затем снова возвращались в столицу. Сборщики податей несли материальную ответственность и должны были возмещать из личных средств недоимки, что, разумеется, заставляло их с утроенной энергией заботиться о соблюдении «государственных» интересов.
Налоговая система, по-видимому, претерпела со времен «Земледельческого закона» известные изменения. Термин «экстраордина», обозначавший в VIII в. основной налог, не встречается больше ни в «Трактате об обложении», ни в иных документах IX–X вв. «Трактат об обложении» называет основной поземельный налог государственным каноном (δημοσιος χανων). В отличие от позднеримской системы, в Византии IX–X вв. при исчислении налоговой ставки объект обложения не сводился к сумме условных наделов — juga[353]; весьма проблематично, продолжал ли применяться римский принцип оценки земли по качеству[354].
«Трактат об обложении» не упоминает других налогов, в частности капникон и синону, известных по иным источникам. К сожалению, характер их недостаточно ясен — составляли ли они в совокупности канон или, наоборот, были дополнительными поборами, помимо канона? Уплачивали ли капникон все налогоплательщики империи или только зависимые крестьяне своим господам? Все эти вопросы продолжают оставаться дискуссионными[355].
Помимо канона, крестьяне платили аэрикон — судебные пошлины, иногда взимавшиеся с общины в заранее установленном размере (специальные поборы в пользу податных чиновников); энномий — пошлину за пользование пастбищем. Крестьяне обязаны были также выполнять некоторые натуральные повинности: принимать и кормить проезжающих чиновников и проходящие войска, поставлять продукты и провиант, строить укрепления.
В городах наиболее важным побором был коммеркий — пошлина с торговли. Кроме того, ремесленники должны были поставлять на государственные склады часть произведенной ими продукции.
Может показаться, что геникон действительно представлял собой четко организованный механизм со строгим разграничением отдельных функций между разными группами чиновников податного ведомства. Однако это не совсем так. Прежде всего, в составе секрета были дублировавшие друг друга должности: так, наряду с эпоптами действовали эксисоты и анаграфевсы, обязанности которых неотличимы от обязанностей эпоптов. Далее, непериодичность проверки кадастра, в отличие от римской системы, предполагавшей проверку кадастра раз в 15 лет[356], не могла не отразиться печальным образом на порядке взимания налогов. Взимание торговых пошлин (коммеркия) нечетко отделялось от взыскания поземельных налогов, и термин коммеркиарий, прежде обозначавший таможенного сборщика, стал к X в. синонимом практора[357]. Наконец, деятельность геникона не ограничивалась только сбором налогов; в подчинении логофета геникона находилось управление некоторыми императорскими поместьями, водоснабжением, государственными рудниками.
От геникона были отделены многочисленные казначейства, предназначенные хранить и расходовать государственные средства. Логофет стратиотской казны (στρατιωτιχου) ведал расходами на войско, в сакелле должны были скапливаться денежные поступления, в вестиарии — натуральные (если стратиотская казна сложилась еще в VII в., го сакелла и вестиарий известны лишь с середины IX столетия). Однако и в этом случае действительность оказывалась более многообразной и противоречивой: вестиарий, дублируя сакеллу? принимал и денежные средства; в штате вестиария находился чиновник, ведавший чеканкой монеты[358]. Одной из важных функций сакеллы было снабжение войска и флота необходимыми материалам». и продовольствием[359]. Наряду с государственным вестиарием существовал императорский, и функции того и другого были однородными. Наконец, аналогичные обязанности выполняло ведомство идика (ειδιχον), управлявшее государственными мастерскими, а также подобно сакелле, снабжавшее императорский двор и войско провиантом и припасами. В казне секрета идика хранились и драгоценные златотканные одежды (точно так же золото и драгоценные одежды хранились в вестиарий).
К финансовым ведомствам по своим функциям были чрезвычайно близки специальные учреждения, управлявшие императорскими доменами. До середины IX в. управление императорскими поместьями было сосредоточено в одном ведомстве, находившемся под началом великого куратора. С IX в. администрация доменов постепенно становится все более сложной и разветвленной, отражая, по-видимому, расширение самих императорских земель.
Особый логофет стад распоряжался императорскими табунами; в его подчинении, в частности, находились конные заводы Азии и Фригии[360]. В конце IX и начале X в. возник ряд новых кураторий. Это были обширные поместья, охватывавшие иногда целые области и снабжавшие дворцовое хозяйство всевозможными припасами. Наконец, императорскими доменами управляло еще одно ведомство, во главе которого стоял «начальник домашних» (επι των οιχειαχων)[361].
Как и финансовое управление, византийское судопроизводство было распылено между множеством различных учреждений. Городской эпарх разбирал все судебные дела по преступлениям, совершенным в пределах столицы и в ее ближайшей округе, а также дела о рабах, выкупившихся на свободу, об опеке и о проституции; он судил ремесленников и торговцев и карал за нарушение цеховых уставов, следил за финансовыми операциями и за общественным спокойствием в публичных местах. Другой высший судебный чиновник, квестор, должен был принимать жалобы от крестьян и разбирать земельные тяжбы, следить, чтобы в столице не было «праздношатающихся», разбирать дела приезжавших в Константинополь купцов. Квестору принадлежали также высшие нотариальные функции: он заверял завещания константинопольских граждан, в его присутствии следовало вскрывать завещания.
Помимо этого, дворцовые служащие подлежали суду этериарха и протовестиария, моряков судили друнгарий флота и протоспафарий фиалы; особые судебные функции выполнял логофет геникона, на местах тяжбы разбирали фемные судьи. В XI титуле «Эпанагоги» устанавливается градация судебных инстанций: высшими судебными инстанциями названы там императорский и патриарший суд, решения которых не подлежали обжалованию; судебными инстанциями второго порядка — суды эпарха и квестора, которые принимали апелляции на решения всех прочих судебных учреждений.
Византийский суд был платным, и лица, представавшие перед судом, уплачивали судье специальный взнос, так называемый эктаги (εχταγη), размеры которого на практике могли быть сколь угодно значительными. Подобная система оплаты судей открывала широкие возможности для взяточничества.
Византийское судопроизводство руководствовалось принципами римского права[362], и от судей требовалось знание римских правовых норм. Однако в римскую систему были внесены серьезные коррективы. Широко распространилась характерная для Востока система членовредительских наказаний. Появились примитивные способы установления виновности, основанные на наивной магии: заподозренный в воровстве должен был вперить взор в «магическое око», нарисованное на стене, или же проглотить специальным образом приготовленный кусочек хлеба. Введен был — по-видимому, под влиянием соседних народов — принцип виры-вергельда: в возмещение за убийство родственники убитого получали часть имущества[363].
Продолжая традиции римского права, византийские законодатели постоянно подчеркивали справедливость византийского права и суда: законы торжественно провозглашались «очами государства» и подданным гарантировался принцип справедливого возмездия. Однако византийская «справедливость», как и византийское «равенство», были классово-ограниченными. Византийское право сохранило античное деление на рабов и свободных; оно полностью подчиняло раба господину, рассматривая его лишь как объект права в и то же время карая более тяжелыми наказаниями, нежели свободного.
Сложившийся в античном обществе принцип частной юрисдикции (власть рабовладельца над рабом) был теперь расширен: частная власть распространена была с рабов на мистиев и других свободных лиц, находящихся в подчинении, господин рассматривался — если не правом, то обычаем — как судья своих рабов, мистиев и свободных слуг.
Между богачом и бедняком византийские правовые нормы, как и римские, проводили отчетливое разграничение, карая во многих случаях того и другого по-разному: там, где богач отделывался денежным возмещением или ссылкой, бедняка ждало бичевание или даже продажа в рабство. Определенными привилегиями перед судом пользовались протоспафарии и вельможи более высокого ранга: даже уличенные в убийстве или в составлении заговора, они не карались смертной казнью, ибо чин давал им преимущество перед остальными гражданами[364] (правда, в самом конце X в. была предпринята попытка уничтожить эту привилегию.
На рубеже IX–X вв. византийскому чиновничеству удалось добиться важной льготы: служебные преступления (в том числе присвоение казенных средств) не рассматривались как уголовные и виновник не карался смертью, но должен был возместить похищенное в двойном либо в четырехкратном размере[365].
Таким образом, в Византии стали зарождаться некоторые элементы судопроизводства, основанного на сословном принципе: привилегии чиновничества, с одной стороны, и подчинение свободных слуг, подобно рабам, частной власти — с другой.
Характерной чертой византийской администрации было наличие наряду с судебными специального контрольного ведомства. Контроль за всеми чиновниками центрального аппарата (преимущественно — за финансовым ведомством) осуществлял сакеларий (которого не следует смешивать с хартуларием сакеллы, возглавлявшим соответствующий секрет казначейства): в каждом секрете сакеларий имел собственного нотария, наблюдавшего за всеми делами этого секрета. Сакеларий был одним из первых государственных чиновников в начале IX в., но к середине X в. объем его прав, по-видимому, значительно сократился: обрядники этого времени ставят его даже ниже такого сравнительно малозначительного чиновника, каким был логофет стратиотской казны[366].
Иного рода контрольные функции осуществляло ведомство логофета дрома, который руководил внешними сношениями, почтой и охраной государственной безопасности.
Византийская армия VIII столетия была по преимуществу крестьянским ополчением. В IX–X вв. положение изменяется: крестьянство (по-видимому, к середине IX в.) было разделено на две большие категории: одни крестьяне должны были платить налоги и выполнять повинности, основной функцией других стала военная служба. Стратиоты имели неотчуждаемые земельные наделы и обязаны были являться в армию со своими лошадьми и вооружением. Процесс феодализации приводит в X в. к быстрой дифференциации стратиотов: если беднейшие стратиоты теряли свои земельные наделы (вопреки закону о неотчуждаемости) и превращались в частновладельческих париков, то к середине X в. все отчетливее вырисовывается иная группа стратиотов. «Житие Луки Столпника» рассказывает о стратиотской семье X в.: это не были «бедные стратиоты», нуждавшиеся в хлебе и уклонявшиеся от воинской повинности (о таких стратиотах постоянно упоминают новеллы императоров X в.), — зажиточные родители Луки давали соседям хлеб в долг, а сам Лука мог позволить себе роскошь отказаться от получения причитавшихся воинам выдач и питаться продуктами, полученными из дому.
Процесс обособления стратиотской верхушки был юридически оформлен в середине X в., когда был установлен новый, гораздо более высокий минимум стратиотского надела — втрое превышавший прежний. Тем самым стратиоты были окончательно отделены от крестьянства, к которому они принадлежали прежде, и резко противопоставлены ему в правовом отношении. Выделению стратиотской верхушки способствовало в значительной мере изменение военной тактики: основным ядром византийского войска становятся теперь катафракты — одетые в панцирь всадники: легковооруженная пехота несет лишь охрану лагеря и прикрывает кавалерию в случае отступления. Естественно, что крестьянам было трудно приобрести тяжелое вооружение. Войско катафрактов оказывалось по своему существу феодальным войском.
Оттеснение пехоты на задний план и подчинение военной тактики действиям сравнительно немногочисленного отряда тяжеловооруженных всадников приводило к изменению всей организации военного дела: сократилась численность военных подразделений, широко внедрялась тактика внезапных нападений и ночных сражений, от которой с пренебрежением отказывались полководцы еще в начале IX в.[367] Интерес к военным проблемам выразился, в частности, в появлении ряда военных трактатов.
Помимо стратиотского войска, византийцы используют также и наемные отряды: варягов, русских, хазар (которые, однако, составляли в X в. еще сравнительно незначительную часть армии).
Византийское войско IX–X вв. разделялось на две основные части: константинопольские гвардейские отряды, размещавшиеся преимущественно во Фракии и Македонии, и фемные контингенты. Фактически командующим войском был с середины IX в. доместик схол (первоначально — командир одного из гвардейских отрядов). В середине X в. под властью доместика схол были оставлены лишь восточные войска, тогда как западные отряды стали подчиняться особому командиру — доместику Запада[368]. Должности обоих доместиков, а также фемных стратигов занимали по преимуществу представители знатнейших феодальных родов: Фоки, Куркуасы, Аргиры, Дуки. На протяжении X в. постепенно значение фемных контингентов уменьшается.
Византийский военный флот состоял из больших кораблей (дромонов, насчитывавших свыше 200 гребцов и около 70 стратиотов), вооруженных греческим огнем, и различных более мелких судов; специальные грузовые суда служили для перевозки продовольствия, осадных орудий и лошадей. Быстроходные тахидромы несли разведывательную службу и перевозили гонцов. На протяжении X в. постепенно уменьшалось число тех судов, которые выставлялись фемами, и соответственно возрастала численность так называемой императорской эскадры[369].
Военным флотом командовал друнгарий флота. В отличие от доместиков и стратигов, друнгарий флота IX–X вв. большей частью были людьми незнатными, начинавшими свою карьеру, подобно будущему императору Роману Лакапину, с низших ступеней служебной лестницы.
Помимо государственных чиновников, заполнявших разнообразные финансовые, судебные и военные ведомства, в Византии существовала многочисленная и влиятельная группа дворцовых слуг: одни из них ведали жизнью самого дворца, его хозяйством и церемониалом; другие составляли императорскую стражу, третьи были секретарями василевса. Среди придворных было множество евнухов: существовали должности, которые могли занимать только евнухи; не любивший их Константин Багрянородный говорил, что евнухов во дворце столько же, сколько весною мух в овечьей ограде[370].
Евнух-препозит, распоряжавшийся церемониалом, занимал чрезвычайно высокое место в государстве и, в отличие от большинства дворцовых слуг, являлся членом синклита. В его подчинении находились группы придворных, которым были поручены определенные роли во время императорских выходов и приемов. Одни из них выносили царские одежды, другие накидывали плащ на плечи василевса, третьи распахивали двери, четвертые возглашали: «Повелите!» Царским гардеробом ведал протовестиарий со штатом подчиненных ему лиц; за императорским столом следил стольничий, за императорской конюшней — комит конюшни и протостратор. Комендантом Большого дворца был папий, которому подчинялись диэтарии, наблюдавшие за отдельными покоями дворца, а также многочисленная прислуга: банщики, истопники, ламповщики и т. п.
Охрана императора была возложена на различные отряды гвардии. Личная императорская гвардия состояла в середине IX в. преимущественно из иноземцев (варягов, хазар и пр.); ее возглавлял этериарх; наружной охраной дворца ведал друнгарий виглы; императорская опочивальня охранялась особыми слугами — китонитами, находившимися под надзором паракимомена.
Большое число придворных обслуживало императорскую канцелярию: тут был начальник жалоб, подготовлявший судебные решения императора; протонотарий, передававший императору донесения; каниклий — хранитель императорской чернильницы, принимавший участие в оформлении императорских грамот; наконец, мистик — личный секретарь василевса. В подчинении этих лиц находилось немало чиновников-писцов.
Разница между придворными ведомствами и государственными учреждениями во многих случаях стиралась. Особенно трудно провести грань между государственной и патримониальной казной: если в государственной казне хранилась часть императорского гардероба, то зато штрафы подчас уплачивались в личную казну императора. Придворные активно вмешивались в государственное управление и даже командовали флотом и сухопутными войсками.
Основной единицей провинциального управления по-прежнему оставалась фема (в некоторых случаях создавались более мелкие территориальные единицы — клисуры или архонтии)[371]. По мере упрочения феодальных порядков стратиги фем все отчетливее стремились к феодализации своей должности: они добивались того, чтобы их пост стал наследственным. И действительно, в X в. должность стратига одной из важнейших фем, Анатолика, становится фактически наследственной в роде Фок. Стратиги получают право на известную долю податей в своей феме: так, стратиги западных фем не получали ругу из казны, но зато имели право собирать со своих областей «обычные» подати. Аналогичные права приобрели и некоторые из восточных стратигов: например, стратигу Месопотамии поступал весь коммеркий этой фемы[372].
Вместе с тем византийские императоры в X в. стремились ограничить власть стратигов. Стратигу запрещено было приобретать земли в своей феме (что, впрочем, не соблюдалось), срок его пребывания в одной феме пытались ограничить четырьмя годами. Делались попытки уменьшить объем его функций. В IX–X вв. стратиг уже не был единовластным наместником фемы, как в начале VIII столетия. Он командовал войсками, расположенными в феме, и в частности являлся судьей своих стратиотов, но гражданское управление фемы находилось в руках независимого от него чиновника, так называемого претора, или фемного судьи; обо всем управлении фемой претор должен был доносить непосредственно императору. Независимым от стратига был и протонотарий фемы, находившийся в подчинении хартулария сакеллы: его обязанностью было снабжать войска, проходящие через фему, заготовлять провиант перед походом и поставлять припасы для императорского двора, если император проезжал по феме.
С конца X в. в организации провинциального управления намечаются некоторые новые тенденции[373]: командование войсками сосредоточивается в руках дук и катепанов, объединяющих под своей властью отряды нескольких фем; при этом под власть одного дуки могут быть поставлены соединения, расположенные в самых различных фемах — например в Фессалонике, Вукелариях и Армениаке. Фемный судья постепенно освобождается от своего военного коллеги — стратига и превращается в высшее должностное лицо фемы; стратиги становятся комендантами крепостей или командирами соединений в небольших «фемах», возникающих в результате раздела старых фем. Короче говоря, исчезает старое соединение в одних руках военных и гражданских функций (хотя при отсутствии четкого разграничения властей дука иной раз выполнял обязанности гражданского чиновника) и соответственно обнаруживает тенденцию к разложению и старая система фем.
Церковь и монашество
Императорская власть и церковь в Византии были связаны множеством прочных нитей. Дело не только в том, что императоры присвоили некоторые священнические права (они были единственными из мирян, кто мог вступать в алтарь), и, наоборот, некоторые высшие иерархи церкви (как патриарший синкелл, ближайший советник патриарха) являлись непременными членами синклита, — императорская и патриаршая власть взаимодополняли друг друга, и их функции нередко смешивались. Так, наряду с императорским патриарший суд мог принимать апелляции на решения всех судебных инстанций, вплоть до суда эпарха и квестора. Если император обладал решающим словом в поставлении патриарха, то начиная с IX в. патриарх приобретает право помазания на царство; если императоры вмешивались в церковные дела и даже в богословские диспуты, то и патриархи бывали регентами, управлявшими политической жизнью государства.
Развитие византийской церкви во второй половине IX–X в. определяется в конечном счете общим направлением истории Византии этого времени, и прежде всего укреплением феодальных порядков. После восстановления иконопочитания, а особенно с начата X в., византийские церкви и монастыри расширяют фонд своих земельных владений, превращаясь нередко в крупных феодальных собственников; впрочем, в X столетии церкви и монастыри жили не только за счет земельных владений, но и по-прежнему продолжали получать различного рода выдачи (солемнии) из государственной казны. Так, константинопольская церковь св. Софии в середине X в. получала от государства 100 золотых фунтов, а к 1028 г. эта сумма возросла до 180 фунтов[374].
Укрепление феодальных элементов во всем византийском обществе и в самой византийской церкви накладывало определенную печать и на ее организационные формы. Если в середине IX в. всякие приношения епископам (и мирян, и духовных лиц) носили еще нерегулярный характер, то с середины X в. византийская церковь предпринимает попытки превратить эти приношения в обязательные[375]. С этого времени епископы начинают взимать определенные взносы за священнические действия; клирики должны были платить им за рукоположение, миряне — за разрешение на брак, взималась также поминальная плата. Особенно важным было введение церковного налога — каноникона (с конца X в.); каноникон взимался с каждой деревни пропорционально числу домов в ней; он уплачивался как деньгами, так и натурой: баранами, курами, мукой, ячменем, вином. И все же, в отличие от Западной Европы, в Византии не взималась церковная десятина.
С увеличением экономической мощи византийской церкви постепенно возрастал и усложнялся управляющий ею аппарат должностных лиц. К X в. высшие епископальные чины (хартофилак, эконом, сакеларий, скевофилак и сакелий) образовали замкнутую «пятерку» (пентаду), сосредоточившую в своих руках управление епископией. Хартофилак был начальником епископального секрета (канцелярии), сакелий и эконом — казначеями епископии, скевофилак ведал церковной утварью, а сакеларий (подобно императорскому сакеларию) осуществлял функции контроля за всем финансовым управлением епископии, в том числе он контролировал хозяйство подчиненных епископии монастырей.
Централизация церковного управления значительно укрепилась в сравнении с ранневизантийским периодом. Константинопольский патриарх стал к этому времени непререкаемым главой византийской церкви, поскольку все остальные патриаршие престолы Востока оказались с VII в. на территории, принадлежащей арабам. В X в., правда, византийским войскам удалось вступить в Антиохию, но, разумеется, патриарх завоеванного города не мог соперничать с епископом византийской столицы.
В усилении политического влияния константинопольского патриарха немаловажную роль сыграло право ставропигии, т. е. создания епископальных монастырей. Постепенно епископы и митрополиты были лишены права ставропигии, и только константинопольский патриарх мог основывать монастыри — в том числе и в чужих епархиях. Ставропигиальными монастырями со временем стали называть монастыри, находившиеся в непосредственном подчинении патриарха.
В период иконоборчества наиболее значительную роль играли столичные монастыри, и в первую очередь Студийский. Хотя и Студийский монастырь, и некоторые иные столичные обители продолжали в X в. оказывать известное влияние на политическую жизнь, однако первенствующая роль постепенно переходит к провинциальным монастырям, из которых во второй половине IX и X столетии наибольшей известностью пользовался комплекс монастырей на вифинском Олимпе. Олимпийские монастыри были тесно связаны с византийской аристократией, а олимпийские игумены принимали активное участие в политической жизни Византийской империи. В IX–X вв. возникает много новых монастырей в глухих горных районах, где монахи — сперва собственными руками, а затем при помощи труда зависимых крестьян — осваивают новые земельные массивы; в частности, с конца IX в. начинается освоение монахами Афонского мыса, где впоследствии создаются могущественные монастыри.
Процесс укрепления феодальных элементов в церкви выразился, в частности, в обмирщении быта духовенства и монашества; несмотря на постоянные призывы к пустынножительству, многие монахи и священнослужители жили в роскоши и неге, занимались торговлей и ростовщичеством. Внутри самой церкви все более отчетливо вырисовывались социальные градации, свойственные феодальному обществу: если епископы и игумены вливались в класс феодалов, то младшие монахи и рядовые клирики по своему положению сближались с зависимым крестьянством.
Внутреннее расслоение в монашеской среде порождало стремление известной части высшей монастырской братии к выделению частной собственности монахов. Юстинианово право не знало свободы завещания монахов, но уже к концу IX в. монахи получили право распоряжаться своим имуществом и составлять завещания[376].
Сложности социальной структуры Византийской империи соответствовала и сложность ее государственного механизма. Внешне византийская государственность казалась воплощением принципов римского права и христианства, провозглашавших всеобщее равенство и справедливость, в действительности же это мнимое равенство превращалось в обоснование всеобщего угнетения. Огромный бюрократический аппарат претендовал на то, чтобы являть собой стройную систему учреждений, управляющих разнообразными сторонами общественной жизни. На самом деле многочисленные ведомства дублировали друг друга, а разграничение между императорским и государственным хозяйством — ясное в теории — на практике оказывалось крайне смутным и неопределенным.
Две противоречивые тенденции оказывали определяющее влияние на развитие государственного строя в Византии: тенденция к децентрализации государственного аппарата, связанная с процессом феодализации, и тенденция к его централизации; последняя тенденция в IX–X вв. оказывалась более сильной. Византийская иерархия сложилась как иерархия титулов и должностей, и именно своеобразное «дворянство мантии» (а не родовитая аристократия землевладельцев) пыталось оформить себя как привилегированное сословие.